HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Николай Толмачев

Солнца не надо, или Материалы для ненаписанного романа

Обсудить

Роман

Опубликовано редактором: Карина Романова, 22.11.2008
Оглавление

36. Глава 35
37. Глава 36
38. Глава 37

Глава 36


 

 

 

Место Коли Ткаченко долго не пустовало. В тот же день, после обеда, в палату заглянула сестра с фиолетовыми волосами. Глаза ее блестели, а пухлые щеки румянились больше обычного.

– Ага! Свободное место у вас есть? Сейчас я к вам определю одного хорошего… больного. – Она загадочно улыбнулась. – Будьте с ним повнимательнее, – торопясь, через плечо уже, бросила она странное предупреждение.

– Жида какого-нибудь положат, – сразу высказал догадку Кушнир.

А Голицын хмыкнул:

– Вы когда-нибудь видели еврея-алкоголика?

– Министра! – ляпнул сдуру Мефодий.

Через несколько минут сестра привела новенького – очкатого, с аккуратной черной бородкой, очень интеллигентного по виду, совсем не алкаша. Таких встречается много, прилизанных интеллигентиков.

– Здесь вы будете лежать. Вот коечка, удобная, белье свежее, только сменили, – непохоже на себя угодливо хлопотала сестра, поправляя подушку, одергивая покрывало. – Тумбочек на всех не хватает, но ребята потеснятся. У нас в этой палате ребята хорошие, спокойные…

– Спасибо, спасибо, все отлично, не беспокойтесь, – досадливо морщась, то и дело трогая очки в модной импортной оправе, твердил новенький, и голосом, и лицом показывая, как она ему надоела. Пижама на нем, точно по размеру, не жеваная, не клейменая, на больничную что-то не очень смахивала.

Шрамов сразу его узнал и так и застыл на койке в смятении – он и вообразить не мог бы встречу с бывшим однокурсником Сергеем Кривенко здесь, в наркологии. Хоть сквозь землю проваливайся. Сколько лет они не виделись? Лет десять-двенадцать, не меньше. А могли бы и увидеться, последние годы живя в одном городе. Кривенко даже какие-то попытки делал: через общих знакомых – немногих, впрочем, – иногда приветы передавал, просил звонить, заходить, а сам, правда, не позвонил и не зашел ни разу, хотя адрес и телефон знал. Слишком занятой, весь в общественных заботах. Ну а Шрамову и вовсе ни к чему было с ним встречаться. Он и вспоминать о нем избегал – было что-то неудобное, гнетущее в воспоминаниях, связывающих их. Боялся еще Шрамов снисходительного сочувствия, жалости – со стороны Кривенко особенно. К чему натыкаться на чьи-то напоминания о своей по понятиям многих непутевой судьбе, тем более, что сам Шрамов на свою судьбу не роптал, догадываясь, что все в жизни имеет свой нужный смысл.

Шрамов хорошо помнил их общие студенческие времена. Так легко и свободно было за общежитским столом, заставленным бутылками дешевого вина, в табачном дыму, вечерами и ночами беспечно перемывать косточки великим писателям, трепаться о Солженицыне – ему как раз присудили Нобелевскую премию, поострить, поиронизировать над современной советской литературой, или пофилософствовать, покритиковать марксизм, гордясь собственным вольномыслием… – нескончаемо тянулись застольные темы, перетекая одна к другой. Пил Шрамов и тогда, и много пил, но вино требовалось ему не только для обретения внутренней устойчивости или забвения, оно помогало ему в общении, подстегивало воображение, украшало жизнь.

Уже и тогда начинались замыслы о романах. Они возникали непроизвольно, как естественный результат размышлений, сомнений и тревог, или как опора, как объяснение и оправдание его беспорядочной жизни. Впрочем, не он один был таким.

Но были и другие – нетерпеливые, шумные и деятельные.

– А что если выпустить самодеятельный журнал? – загорелся однажды Кривенко. – Надо же что-то делать! Надо разбудить активность молодежи, вызвать интерес к общественным проблемам!..

А вот этот комсомольский, партийный дух – “общественные проблемы”, “активность” – Шрамову был совсем не по нутру, не того склада он был.

Но единомышленники у Кривенко где-то нашлись. И месяца через полтора он подсунул Шрамову отпечатанную на машинке анкету – заполни, мол. Шрамов так и догадался, что это их работа, самодеятельной редколлегии. Вопросы все такого типа: как вы относитесь к комсомолу? чем вы объясняете общественную пассивность молодежи? как вы проводите досуг? с какой целью поступили в вуз? удовлетворяют ли вас учебные программы?.. Проблемы для Шрамова далекие и не интересные. Чтоб не обидеть Кривенко, на некоторые вопросы он что-то черкнул – и забыл. Но через какое-то время Кривенко принес готовый номер журнальчика – страничек 10-12 на машинке, под названием громким и неоригинальным – “Свободная мысль”. Шрамов с любопытством его полистал, нашел там и свои высказывания. Уже тогда он неясно забеспокоился: как-то не ожидал, что его неосторожные замечания, вроде того, что “комсомол бесправный придаток партии”, могут быть размножены. Но что сделано, то сделано.

Все успело подзабыться, когда во время каникул, в августе, он получил телеграмму из комитета комсомола – ему приказывали срочно явиться в университет, даже с угрозами: “в противном случае будет стоять вопрос о вашем пребывании в университете”. В общежитии необычно серьезная, настороженная комендантша подсунула ему телефон – звони в партком, по такому-то номеру, там ждут. Ничего не понимающий Шрамов позвонил. Даже интересно было – не баловали Шрамова вниманием такие высокие инстанции. Там его как будто действительно ждали и сразу попросили прийти. А в парткоме ошарашили. Вот, – сказал парторг, – ваша работа? И почему-то радостно, торжествующе потряс номером журнальчика с той самой анкетой. Ну и все стало понятно.

Конечно, Шрамов понимал, что была в его высказываниях какая-то чрезмерная резкость, может быть, и ненужная. Но в правоте своей по сути не сомневался. И хоть видел, что парторгу (и здесь же сидящему и поддакивающему ему комсоргу) больше пришлось бы по душе, если б он растерялся, стал виниться и каяться, – и они наверняка ждали этого, – все же повел себя несколько даже агрессивно, с горячностью доказывая очевидные на его взгляд вещи. Порторг и комсорг с ним не спорили, а переглядывались удивленно и непонимающе.

Ему дали листок бумаги – пишите объяснительную. – Завтра принесу, – сказал Шрамов. – Почему завтра, в чем проблема? – не понял парторг. – Ну вы же хотите, чтобы я написал обо всем подробно? – тоже не понял Шрамов. Парторг странно посмотрел на него и пожал плечами – завтра так завтра.

Вечером в общежитии Шрамов встретил Кривенко. Тот приехал еще вчера и вчера еще побывал в парткоме, а сегодня весь день где-то пропадал. Вид он имел неважный: помятый, тусклый. Шрамов спросил, написал ли он объяснительную. – Еще вчера, в парткоме… – нехотя сказал Кривенко. – А что там много писать? – Очень уж пришибленным он выглядел, уходил от всяких разговоров. Поэтому и не приставал к нему больше Шрамов, да и не о том голова болела – весь вечер просидел за писаниной.

Никогда еще не находило на Шрамова такого вдохновения. От него хотели услышать правду о том, что он думает. Пожалуйста, ему скрывать нечего. Он давно удивлялся, как другие не видят того, что видит он. Он даже терялся – ну стоит ли доказывать, что комсомол зависит от партии, если это даже в его уставе записано? В запале он заехал и туда, куда не просили. Слово за слово – и пошли рассуждения о тенденциозности и формализме в преподавании общественных наук, о мертвящей власти идеологических догм, об отсутствии свободы творчества… В глубине сознания Шрамов понимал, что не стоило бы так распыляться, но сильнее сомнений было желание сказать правду.

Утром Шрамов показал свой труд – семь страниц мелким почерком – знакомым старшекурсникам. Один сказал:

– Ну и учудил! Это не для парткома или комитета комсомола, а для “Голоса Америки”! – И добавил: – Конечно, ты правильно сказал, что комсомол бесправный придаток партии, все это знают. Но что за слова! Это оскорбление нашего общественного строя! Надо говорить: комсомол – верный помощник партии. По смыслу то же самое, а по форме – совсем другое дело. А так можно тебя и за клевету притянуть…

Другие промолчали.

В парткоме слегка удивились размерам объяснительной, но в спор опять не вступали, а сказали, что это еще не все, а самое главное будет в начале сентября, когда съедется весь курс и на общем комсомольском собрании будет решаться судьба Шрамова и компании. И еще сказали, что в пятнадцать ноль-ноль Шрамова ждут по такому-то адресу в областном управлении КГБ.

Временами Шрамов как бы прозревал ненадолго и приходил в недоумение, никак не мог взять в толк, какой все-таки интерес или какую опасность представляет он для общества, если вокруг него разворачивается такая карусель. Взрослые солидные люди, занимающие ответственные посты, обремененные множеством важных, неотложных дел, – в другое время до них и добраться непросто, – вдруг засуетились из-за нескольких случайных слов неизвестного мальчишки-студента. Или прочие их дела не такие уж неотложные и важные? Но вокруг никто не сомневался в естественности происходящих событий.

Дотягивая до назначенного времени и настраиваясь на предстоящую встречу и разговор, Шрамов курил на скамейке в виду таинственного здания КГБ с зашторенными окнами и бронзовым бюстом Дзержинского перед входом, когда увидел, как из-за грозных дверей вышмыгнул потный и взъерошенный Кривенко. Оказалось, и его вызывали сюда, но на час раньше. И других, не знакомых Шрамову участников журнала тоже вызывали сегодня, с интервалом в один час, конвейером работали.

Кривенко нервно посмеивался и даже хорохорился и ободрял Шрамова:

– Все отлично! Нормальные мужики – поговорили, повоспитывали… – И быстро убежал.

Чекисты – их было двое – и вправду оказались обычными людьми, встретишь на улице – и не скажешь, что чекисты. Только представились именами по-книжному чекистскими: Седой и Вега. Или клички такие? Один потолще, он блестел от пота и все обтирал, промакивал лоб, шею большим платком, почти полотенцем, и работающий вентилятор ему не помогал. А другой – маленький, чернявенький, с усами – стоял у раскрытого окна и курил пахучую сигарету. Он и Шрамова угостил сигаретой. Разговаривали они со Шрамовым не как в парткоме, а сдержанно, без ужимок, без угроз. Мирная дружеская беседа, если смотреть со стороны. И Шрамов размяк, написал им объяснительную – коротенькую, на полстранички. Они не требовали что-то доказывать, опровергать, а только факты: кто, когда подсунул ему анкету, какое вообще отношение к журналу имеет, кого из участников знает… А что скрывать Шрамову? Только анкету эту злосчастную он и знал и всего один номер журнала видел. Так и написал. А насчет высказываний – он и сам уже склонялся признать, что погорячился, не стоило вообще связываться с этой анкетой. Тот, который курил ароматные сигареты, даже посочувствовал:

– Говоря нашим чекистским языком, вами сыграли натемную: воспользовались вашей политической незрелостью, неуравновешенностью и использовали ваши необдуманные слова во враждебных целях…

А другой строго добавил:

– Радуйтесь, что вас вовремя остановили! Этот журнальчик мог далеко вас завести…

Они расспрашивали его о настроениях студентов, застольных разговорах. На что Шрамов немногословно мямлил: мол, всякое бывает.

А на прощанье предупредили, что этот разговор еще не все, главное будет в университете.

Комсомольское собрание назначили на первое сентября. С утра в Центральном парке устроили пышное празднество по случаю начала учебного года. В большом летнем театре, разукрашенном флагами и транспарантами с приветственными и патриотическими надписями, собрался почти весь университет. Выступали руководители города и университета, вручали грамоты стройотрядовцам, красующимся молодыми бородками и выгоревшей полувоенной формой, потом был большой самодеятельный концерт. Особым успехом пользовался местный ансамбль “Горячие сердца”, незадолго перед тем занявший какое-то почетное место в телевизионном конкурсе самодеятельных артистов. Они спели несколько жизнерадостных песен о романтике дальних дорог, о том, что “не надо печалиться, вся жизнь впереди”, ну и, конечно, о верной и чистой любви. Каждый номер принимался с бурным восторгом. Артисты выбегали на сцену, им бросали цветы, а они посылали в публику воздушные поцелуи и прикладывали руки к сердцу. Шрамову очень захотелось выпить, что он и сделал, выбравшись из толпы и найдя на одной из аллей еще раньше примеченный павильон, где продавали на разлив белое сухое вино. Он пожалел, что из-за предстоящего собрания не мог позволить себе больше двух стаканов.

Шрамов чувствовал себя неуютно среди всеобщего праздника. Знакомые не избегали его, но обращались с ним осторожно, как с больным, а Шрамову это было неприятно, и поэтому он сам их сторонился. И все-таки один непредвиденный разговор случился. Нос к носу Шрамов столкнулся с двумя подружками-однокурсницами, девахами броскими – смазливыми, фигуристыми, известными связями с иностранцами: вечно возле гостиниц крутятся, на такси катаются, импортные шмотки через день новые. Для Шрамова они были далекие, но тут сами его затронули.

– Ты что, в самом деле против советской власти? – спросила одна, глядя на Шрамова, как на сумасшедшего.

– Да нет, что ты болтаешь! – сказала другая. – Человек запутался, в чем-то не разобрался, чего-то не понял, правда ведь? С каждым может случиться! Ты должен обдумать, правильно оценить свое поведение, – сказала она Шрамову поучительно. – Если человек осознает свои ошибки, ему всегда пойдут навстречу. Главное – надо осознать, исправиться!..

Они пошли дальше, взявшись под руки. А Шрамова, машинально проводившего взглядом их круглые подрагивающие задницы, обтянутые американскими джинсами, вдруг кольнула тоскливая мысль: что же это за мир такой, в котором дешевая шлюха не сомневается в своем праве судить, воспитывать его, Шрамова…

А к трем часам в самой большой аудитории собрали их курс. Словно и не было утреннего праздника – притихшие все, с настороженными взглядами. На сцене за длинным столом и рядом со сценой на подставленных стульях по-хозяйски разместилось руководство: декан факультета с заведующими кафедрами, парторги университета и факультета, весь комитет комсомола университета во главе с комсоргом, еще какие-то строгие лица. А студенты сидели смирные и тихие, как овечки.

Комсорг вкратце изложил суть дела – и без того всем уже известного. Мол, некоторые молодые люди поддались буржуазной пропаганде и встали на путь антисоветской деятельности, что выразилось в выпуске подпольного журнала, где помещались их вредные высказывания. Благодаря бдительности сознательных советских граждан и компетентных органов, их деятельность была своевременно пресечена. И вот сегодня, когда все советское студенчество отмечает свой праздник, мы вынуждены заниматься разбором этого неблаговидного дела. Мы должны дать достойный отпор вражеским проискам, решительно осудить отщепенцев…

Потом дали слово Шрамову.

Вино еще не совсем улетучилось из него, но и без вина он с самого утра настраивался порешительнее, а тут еще эти самодовольные морды на сцене, которые ему так хотелось смутить, увидеть на них что-то человеческое… Он сказал много: о том, что комсомол давным-давно перестал быть организацией единомышленников, борцов за идеалы, что членство в нем чаще всего механическое, формальное, а часто и вынужденное; что партийные органы лезут не в свои дела, пытаясь руководить наукой и культурой; что учебные программы искажают истинное положение вещей в угоду идеологическим схемам… Говорилось легко – и какие затруднения могли возникнуть, если на все эти темы было говорено-переговорено в ночных общежитских спорах, если почти все сидящие здесь прошли через подобные споры, всем они были знакомы.

В общем, он говорил то же, что писал в объяснительной. Но прозвучавшие вслух, открыто, в многолюдной безмолвной аудитории, те же слова и для него уже имели другой вес, наполнялись новым, значительным смыслом, даже как-то грозно звучали.

– Кто хочет выступить? – спросил комсорг, когда вымотанный Шрамов сел и наступила тишина, о которой так и говорится: гробовая, предгрозовая. В этой тишине голос комсорга слышался бледно.

Среди студентов желающих выступить не нашлось, и комсорг несколько раз повторил вопрос, настроив голос громче и строже. Тогда на выручку комсоргу пошел университетский парторг.

Шрамов готовился услышать что-то ответное на свою речь, критику, опровержение своих доводов, ему даже интересно было посмотреть, послушать, как можно опровергать очевидное. Но парторг спокойным, безучастным голосом говорил набившие оскомину слова об идеологической борьбе в современном мире, о коварстве буржуазной пропаганды, о моральной и политической незрелости отдельных молодых людей, в частности, Шрамова, которые позорят высокое звание комсомольца и советского студента… Не удивил, не взволновал он никого и требованием “дать достойную оценку”, “осудить” и т.п..

И опять тишина в зале, и комсорг опять повторял, беспомощно оглядываясь на начальство: кто желает выступить? Промашку сделали, – хватило еще у Шрамова выдержки насмешливо подумать, – не подготовили выступающих заранее – будет кому-то втык…

Но вдруг поднялась рука – тихая, неприметная девушка из группы Шрамова захотела что-то сказать. Шрамов мало с ней сталкивался, он даже нетвердо помнил ее имя, и теперь напрягся в тревоге. Но она его защищала – путаясь в словах, заикаясь, волнуясь до слез. Политики она не касалась, а говорила, какой он хороший человек, умный, добрый, честный, как уважают его однокурсники. Шрамов впервые слушал о себе такое, он даже опешил, не зная, что и подумать. Но лучше б она не высовывалась, потому что вслед за ней вскочила другая девушка, из сидевших на сцене комитетчиков. От возмущения дрожа и меняясь в лице, краснея и бледнея, срывающимся голосом она стыдила близоруких, мягкотелых либералов, которые только и видят в человеке ум, честность, доброту, а главного – склонности к враждебной идеологии – замечать не желают. Мы потеряли нашу большевистскую бдительность! – паниковала она. А закончила так: – С таким человеком, как Шрамов, я бы в разведку не пошла! – И гордо села.

Шрамов видел, что буйное выступление этой запоздалой комиссарши не совсем по нраву пришлось и кое-кому в президиуме – недовольно морщились оба парторга – университетский и факультетский, неодобрительно покачивали головами некоторые преподаватели. Но зато комитетчики дружно зааплодировали.

Дальше выступления так и разделились: комитетчики обзывали Шрамова скрытым врагом, чуть ли не тайным агентом империализма, а преподаватели хоть и осуждали Шрамова, разделяли справедливый гнев его товарищей по учебе, но совсем потерянным его не считали, призывали отнестись к нему внимательнее, больше упирать не на строгость, а на убеждение, воспитание. Сначала Шрамов ждал, что хоть кто-нибудь, хоть словечком обмолвится по существу, но потом, сбитый с толку, замороченный лавиной однообразных негодующих слов, и ждать перестал.

Комсорг, все время поводивший ушами и глазами в сторону начальства, вовремя сориентировался в ситуации, и когда начали предлагать меры наказания и сверхидейная комитетчица и какой-то очкарик с насупленным решительным лицом предложили исключить Шрамова из комсомола и ходатайствовать перед администрацией об исключении из университета, а с другими предложениями застопорилось, он сам под согласные взгляды начальства предложил ограничиться строгим выговором с занесением в учетную карточку.

Сразу голосовали за исключение. Из студентов никто не поднял руки, зато комитетчики были единодушны. Когда же комсорг спросил, кто против, несколько несмелых рук потянулись вверх и в зале: сначала одна, потом другая, третья, четвертая, пятая… Может, и еще бы кто-то отважился, но комсорг торопливо замахал руками: нет-нет-нет! Голосуют только члены комитета… А что члены – о них и говорить нечего.

Оставался Кривенко. Дали и ему слово. Он много времени не занял. Покаялся в своей политической близорукости, идейной неустойчивости, осудил заблуждения свои и Шрамова, обещал извлечь полезные уроки из сегодняшнего собрания, в дальнейшем больше внимания уделять изучению основ марксизма-ленинизма, партийных документов… Шрамов прикрывал ладонью глаза от смущения и не понимал, как другие слушают со спокойным удовлетворением и одобрением. Никто не задавал Кривенко вопросов, и выступления не понадобились. Только один из парторгов слегка пожурил Кривенко за юношеское легкомыслие, но и похвалил за смелость и принципиальность в оценке своих поступков и выразил уверенность, что из него выйдет настоящий советский человек, патриот и ленинец. А буйная комитетчица сказала, что с Кривенко она бы в разведку пошла. Ограничились простым выговором – единогласно.

На выходе из аудитории Шрамова придержал факультетский парторг, отвел в сторонку, осторожно приобняв за талию и заглядывая ему в глаза. Шрамов покорно подчинялся ему.

– Ну, как ты думаешь жить дальше? – с приторным дружелюбием спросил парторг, все стараясь поймать ускользающий взгляд Шрамова. Шрамов пожал плечами, невнятно что-то пробормотал. Как он будет жить – бессмысленный вопрос, безответный. Вроде бы он знает…

– Ты не отчаивайся, соберись с мыслями, успокойся, – ласково уговаривал парторг. – Дров ты, конечно, наломал, глупостей наделал… Ну кто на таких собраниях выступает с подобными заявлениями! Не для того их собирают… Но ты не расстраивайся – райком твоего исключения не утвердит. Иди спокойно в общежитие, отдыхай, обдумай все хорошенько, а завтра мы с тобой еще встретимся, вместе решим, что делать.

Такой вот заботливый парторг. А раньше Шрамов даже не здоровался с ним.

На другой день парторг отвел похмельного Шрамова в комитет комсомола, где сказали, что дают ему шанс исправиться и пока не исключают ни из комсомола, ни из университета. Тут же, в тесном кругу, единогласно переголосовали за выговор.

Потом Шрамова еще вызывали в КГБ, где вели с ним воспитательные беседы и возмущались руководством университета: мы, дескать, настаивали на вашем исключении, а они не послушались, сказали: кто останется у нас учиться, если исключать таких, как вы. Правда, знакомые студенты передавали Шрамову, что некоторые преподаватели на лекциях вполне серьезно их предупреждали: среди вас находится враг, имея в виду его, Шрамова.

После зимней сессии Кривенко каким-то образом умудрился перевестись на заочное отделение столичного университета и уехал домой, где пристроился работать в местную газету. А Шрамов так и доучивался до конца. А на последнем курсе даже блеснул – с дипломной работой, в которой рассуждал об уроках нравственных исканий Льва Толстого, по заведенному обычаю очень умело, убедительно критиковал великого писателя за “кричащие противоречия”, но и приходил к смелому выводу, что нам у него еще учиться и учиться.

Через несколько лет, и сам вернувшись на родину, Шрамов часто натыкался в местной газете на статьи с подписью Кривенко, уже известного в городе журналиста. Писал Кривенко обо всем: о передовиках производства, об ударных стройках, о художественной самодеятельности и благоустройстве улиц, о трудных подростках, о работе милиции и торговли, и о погоде писал – “даже старожилы не припомнят…”. Умел он и похвалить, и покритиковать кого нужно – но все в меру, так, что общее впечатление создавалось оптимистическое, бодрое. Читая его статьи, Шрамов испытывал неловкость и до конца их не дочитывал.

 

 

 


Оглавление

36. Глава 35
37. Глава 36
38. Глава 37
508 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 19:50 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!