Солнца не надо, или Материалы для ненаписанного романа

 

 

 

Рядом со Шрамовым на пустовавшую койку положили нового алкаша. Его привели прямо из санпропускника, еще мокренького. Белобрысый такой, свеженький, розовенький, как поросенок, и на алкаша не похож. Первые часы он был как бы ошарашен слегка, поглядывал вокруг с опаской, что в общем-то не удивительно – Шрамов сам помнил свои первые томительные часы. Но и какое-то превосходство, даже что-то вроде презрения улавливал Шрамов в его быстрых взглядах. Сразу по-хозяйски он отделил себе уголок в одной из тумбочек, куда выложил туалетные принадлежности: электробритву, зубную щетку, тюбик с пастой, какие-то пузырьки и среди них флакон с дорогим одеколоном, – ничего не забыл же, не растерялся прихватить. Вежливо представился: Голицын, Владимир.

– А одеколон в палате держать нельзя, – заметил наблюдавший за ним Капитан.

– Да? Почему? – встрепенулся новенький.

– Есть такие, что и выпить могут… – кто-то сказал многозначительно.

– Неужели? Вот это да! – неподдельно восхитился Голицын. – Надо ж такому… А как же теперь быть? – Он с наивным, недоверчивым удивлением оглядывался по сторонам.

– Ничего, – успокоили его. – Просто спрячь получше, чтоб санитарки не нашли, когда будут делать шмон. А то заберут или заставят отдать в сестринскую…

Когда он на минуту вышел, Мефодий озадаченно сказал:

– Подозрительный тип… Не знает, как одеколон пьют! Ха!

И в самом деле, очень уж не похож был он на обычного алкаша. И внешность не та, не пропитая, а даже наоборот, свеженькая не по возрасту, с юношеским мягким пушком на круглых розовых щеках, а лет-то ему уже далеко за тридцать, – сам сказал, удивив всех. И повадки, слова не привычные всем, простецкие, а все рассчитанные какие-то, осторожные. И медики как-то сразу стали выделять его: уважительно на “вы“ обращаются, по имени-отчеству – Владимир Сергеевич. А вскоре и сам он, узнав, что Шрамов бывший учитель, раскололся перед ним: мол, только между нами, чтоб никто не узнал.

– Понимаешь, – с неприятной Шрамову назойливой доверительностью рассказывал он, – я член партии, а тут так получилось, что я два раза подряд попал в вытрезвитель… Вообще-то я мало пью. Врач спрашивает, когда я начал похмеляться, а я не знаю, что это такое, я после хорошей выпивки дней пять не могу на спиртное смотреть… А тут так совпало – то у шефа день рождения, то у сотрудника… Ну и встал вопрос об исключении из партии, а меня это никак не устраивает: как раз наклевывается хорошее местечко, а без партбилета туда нечего соваться. Что делать? Вот я и подумал: полежу-ка я здесь, может, обойдется… Можно будет сказать: раз добровольно лечился, значит, осознал, исправился. Авось обойдется… А сколько пришлось побегать, пока направили сюда! Всех знакомых на ноги поднял. Дожились: в наркологию – и то без блата не всунешься!..

– Это кому как… – сказал Шрамов и подумал, что и правда дожились: кого прут сюда силой, через милицию, а кто через хитромудрые лазейки, и здесь что-то выгадать хочет.

Коля Ткаченко, тоже скрывающийся в наркологии от неприятностей, был понятен и близок Шрамову, как брат, он и был ему братом по несчастью, а этот скользкий тип с аристократической фамилией и хозяйскими замашками вызывал неприязнь, чужим он был Шрамову всеми своими привычками, манерами, мыслями – до физического отвращения. Он пришел с насморком и натащил с собой кучу всяких микстур, полосканий, приспособлений для ингаляций. В палате, до этого напоминавшей обычную общежитскую комнату, сразу запахло настоящей больницей. Он натягивал на себя по два свитера и по трое штанов – Шрамов такую нежную заботу о своем здоровье видел впервые. А разговоры Голицына так и сводились к разным способам лечения простудных заболеваний, большим спецом оказался он по этой части.

К назначениям врачей он относился подозрительно – как и все.

– Витамины, общеукрепляющие принимать можно, – солидно говорил он. – А всякие рыгаловки, тетурамы – ни-ни! Во что бы то ни стало надо от них как-то отвертеться!..

И отвертится, – думал Шрамов.

На ночь Голицыну давали родедорм – легенькое успокаивающее, но он его не пил, а отдавал желающим наркоманам – были и такие, в основном молодые пацаны, все клянчили у алкашей: оставьте колесико, глотали, что ни дашь. А алкаши насчет этого не жадничали.

Лечащим врачом его стал Принцевский, и как-то очень они подружились. Почти каждый день Принцевский вызывал его к себе, или просто в коридоре отходили в сторонку, о чем-то негромко переговаривались – почти по-приятельски. Некоторые даже подозревали: не родственник ли Голицын Принцевскому? С первого же дня Голицыну разрешили держать в палате верхнюю домашнюю одежду, в любое время отпускали домой. И работку ему подобрали подходящую: в кабинете главврача настраивал какую-то аппаратуру, по целым дням там пропадал, но и крупно погорел однажды на этом. Кто-то там из персонала унюхал от него запах спиртного и настучал Сичкарю. А у того разговор короткий – сразу кровь на анализ, и анализ подозрение подтвердил. Как ни клялся, ни божился Голицын в невиновности – Сичкарь ему не поверил. И если б был он лечащим врачом Голицына, сидеть бы тому на сере, но Принцевский согласился с Голицыным, что случаются досадные ошибки и при анализах, то реактивы некачественные, то молоденькие лаборантки думают не о чем надо, и замял дело. А Голицын так убедительно изображал оскорбленную невинность, что Шрамов и сам склонялся ему поверить.

Каждый день к Голицыну приходила жена, школьная учительница, как он сказал, женщина представительная, с мощными бедрами и высокомерным взглядом. Они подолгу засиживались в комнате свиданий, а возвращаясь, Голицын со снисходительной усмешечкой рассказывал:

– Бабы – они и есть бабы. Приходит, плачет, зачем, говорит, согласился лечь сюда? Кто-то ей наплел, что после антиалкогольного лечения все мужики становятся импотентами. И теперь она в панике. Что я буду делать? – плачет, – я еще молодая, зачем мне муж-инвалид? Толкуй ей, не толкуй – все как об стенку горохом, раз вбила что-то в голову!..

Но и сам сомневался, подстраховывался:

– Что-то, видно, есть в этих слухах… Надо будет поосторожнее с тетурамом…

Шрамов пытался представить, как бы вела себя в такой ситуации его бывшая жена, и не мог. Она просто не создана была для таких ситуаций, она никак не могла в ней оказаться. В одном из немногих писем, отвечая на его нерешительную просьбу увидеться с сыном, она раздраженно писала: “Ты сам виноват во всех своих несчастьях. Если бы ты не забивал голову ненужными мыслями, не пил, жил обыкновенной земной жизнью и уделял больше внимания жене и сыну, все могло быть по-другому”. Конечно, по-другому, но Шрамов тогда был бы не Шрамов, а кто-то другой, и такого другого она себе быстро нашла. Их брак с самого начала представлялся Шрамову не совсем нормальным, несерьезным каким-то, обреченным. Она не могла оказаться в положении жены пациента психбольницы, а Шрамов не мог жить благоразумно и “уделять больше внимания жене и сыну”.