Осколки. О Бытии и Ничто литературного творчества

 

 

 

Как уже было сказано, Батай до конца своей жизни продолжал работать над «Прóклятой частью». Книга так и осталась незавершенной. Последние главы – только в виде набросков. Значительное место в финальных его размышлениях занимает трагизм человеческого существования. Ниже я привожу некоторые отрывки, имеющие отношение к проблематике моего эссе.

 

«Каждый из нас словно заключен в тесном замкнутом пространстве. Никто и ничто, кроме него самого, в его глазах не имеет значения. Внешние воздействия, которые он испытывает, зачастую сводятся к оставшемуся от них приятному или неприятному впечатлению. Единственное радикальное ограничение этого глубокого одиночества – смерть; она единственное опровержение иллюзии, потому что, если я умираю, мир более не может быть сведен к моему разуму, отражающему его. Все говорило о том, что имею значение только я. Но смерть предупреждает, что это ложь: я не имею никакого значения, значение имеет только мир. Я имею значение постольку, поскольку пребываю в этом мире не как отделившийся и затворившийся чужак, но как частичка энергии, растворяющаяся в потоке света. Итак, я вижу, что должен жить лишь при этом трагическом условии: теряя эту жизнь, принадлежащую мне, я отдаюсь тому, что не ведает обо мне, что существует только вне меня. Но в то же время, я ощущаю абсурдность потери, которая с точки зрения моего неизбежного одиночества представляется как бы уничтожением Вселенной.

Таким образом, каждый человек должен думать и о том, чтобы замкнуться в своем уединении, и о том, чтобы бежать из этой тюрьмы».

«Он не может отказаться ни от своего отдельного существования, ни от чрезмерности мира, который смеется над этим существованием и собирается его уничтожить. Каждодневный спор идет между крохотной клетушкой и пространством свободы, а прежде всего – между «я» и другими, между щедростью и скупостью. Но чтобы пройти изнутри наружу, нужно преодолеть узенький проход, имя которому – Тревога».

 

И опять – знакомый конфликт между дискретностью личности и непрерывностью окружающего Бытия. Разрешение этой драмы Батаю видится в установке:

 

«Жить в сообществе, а не в обособлении».

 

 «Перетекание силы и света от меня к подобному мне – или от подобного мне ко мне, – не менее, а в конечном счете даже более важны, чем конвульсивное внутреннее движение жизни. Слова, движения, музыка, символы, обряды, жесты и поступки – все это способы заразительного контакта между организмами. Отдельная личность ничего не стоит – если не принимать во внимание ее собственную точку зрения – по сравнению с процессами, значимыми для множества людей. Так, моя личность – ничто по сравнению с книгой, которую я пишу; если она поведает о том, что меня жгло, я жил для того, чтобы ее написать. Но и книга сама по себе мало что значит, если она ограничена какой-либо отдельной областью, например, политикой, наукой или искусством: сообщение может охватывать всю жизнь целиком, и перед столь великой возможностью отступают все более мелкие возможности».

«Более или менее устойчивый порядок вещей, наша установленная как будто раз и навсегда обособленность необходимы для того, чтобы мир мог отражаться в сознании. Движение как таковое может отражаться лишь благодаря относительной неподвижности зеркала. Ошибка возникает лишь тогда, когда это рефлексивное сознание принимает всерьез краткую передышку, предоставленную ему обстоятельствами. На самом деле эта передышка – время образования заряда. Само по себе сознание имеет смысл только в сообщении. Когда процесс сближения возобновляется, его интенсивность зависит не только от взрывной силы, созданной временным препятствием (обособленностью); остановка заряжает сообщение глубоким смыслом, которым обладает тревожное сознание одинокого человека. В миг общения, связывающий меня с подобными мне, медлительное сознание и смертельная тревога сталкиваются друг с другом. Они сталкиваются с наибольшей остротой, если в сообщение вовлечено все бытие целиком, если в нем соединены жизнь народа и присутствие Вселенной».

 

В приведенных фрагментах отсутствует то самое слово, лежащее в основе всей батаевской философии; слово, обозначающее преодоление обособленности и слияние с непрерывностью Бытия – трансгрессия. Тем не менее, его присутствие ощущается – в каждом ракурсе, в каждой отдельной мысли. Растворение главного термина в переливчатом потоке сознания является лучшей иллюстрацией исчезновения ментальных границ. И наконец, Батай доходит до той особенной разновидности многоликой и многогранной трансгрессии, которая снимает тревогу и освобождает сознание человека для беззаботной, непосредственной радости. Имя этой трансгрессии – Смех.

 

 «Существует высшая разновидность сообщения, при которой яростному сомнению подвергается все. Судя по всему, жизнь достигает наивысшего накала, только когда в игру вступает смерть. Однако узко понятое и неизбежно натужное стремление к подобным моментам ведет к отяжелению ума. Упорство, очевидно, противоположно приносящей облегчение потребности потерять себя... Когда потребность сообщаться, теряя себя, сводится к потребности иметь больше, то пора понять, что ничто возвышенное не может существовать в человеке, не подвергаясь непременному осмеянию. А среди всех видов интенсивного сообщения нет более объединяющего, чем совместно возбуждающий смех. Смех неизменно вносит в нашу жизнь легко доступную общность – даже тогда, когда забота об общности возвышенной грозила оставить нас в одиночестве абсурда».

«Чтобы разгадать загадку жертвоприношений, мне необходимо самое неторопливое внимание. Однако я, ни секунды не сомневаясь, утверждаю, что столь опасная загадка не по силам профессорской методе, что к этой сакральной тайне нужно подступиться обходным маневром, проявляя дерзость и яростную силу. Разгадка должна найтись в той плоскости, где находились жрецы... Пожалуй, именно это принципиальное желание и объясняет мое поведение: теперь я заявляю, что разгадаю загадку – смеясь. Для этого я всего лишь загадаю вторую загадку: "Что происходит с теми, кто хохочет, видя, как падает им подобный? Может ли быть, что несчастье ближнего доставляет им столько радости?"» 

«Как мне думается, эта, вторая загадка повторяет первую в ином ракурсе. Жертва случайного падения замещает умерщвляемую жертву, а всеобщий радостный смех – сакральную общность. И хотя мы никогда не испытывали волнения, которое испытывал мексиканец при виде человека, умирающего от руки жреца, зато все мы смеялись при виде падения одного из подобных нам. Нас даже предупреждали, что в этом нет "ничего смешного"; но, когда мы были детьми, это ничуть не мешало нам дружно прыскать. О природе нашей радости мы не смогли бы сказать ничего более серьезного, чем мексиканец – об удовлетворении, которое испытывал он. Единственное, что было несомненным,    – сообщаемое от одного к другому чувство зачарованности. Мы от души и без зазрения совести смеялись одним смехом, благодаря которому сообща проникали в тайные глубины вещей. Радость смеха смешивалась в нас с радостью бытия».

«За исключением того, что происходит наедине между мужчиной и женщиной, не бывает в мире более полной гармонии. Даже тот, кто пришел слишком поздно и не видел момента падения, заражается общим весельем: смех наделен чудесным свойством вызывать смех. Если есть веселье, то найдется и чье-нибудь недавнее падение, или же какой-то другой подобный повод для радости: главное, чтобы была перспектива духовного освобождения. Этому призыву нелегко противостоять. Обособленность всегда бывает следствием мрачного настроения, усталости и неповоротливости. Получив приглашение на "безумный танец избавления", наш дух с ходу пускается в пляс».