Записки провинциального редактора. 2008 год с переходом на 2009

 

Купить в журнале за май 2017 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

 

1 июня

 

Разными способами писатели в условиях рынка подрабатывают себе на жизнь. Толя Кирилин устроился писать разные там истории заводов и фирм и очень смачно на этом имеет, не только сам, но и коллегами подмогает.

И даже один раз и мне подкинул работёнку. Мне нужно было написать, а вернее обработать историю большого завода – котельного. Получил за свою работу я неплохо. Толя, если ты читаешь мои заметки, спасибо тебе. А вот то, что написал... дрянь, одним словом. Мне, самому проработавшему на этом заводе не один год, поначалу самому было интересно окунуться в ту атмосферу, поспособствовать созданию чего-то стоящего. Куда там. Халды из профкома и мужики с мощными загривками из парткома (или как они там теперь называются, но повадки сугубо профкомо-парткомовские), с которыми мне и приходилось работать, завалили меня всякими там грамотами, итогами соцсоревнований, отчётами об успешной работе в новых рыночных условиях, так что вся история получилась как одна большая доска почёта. Хорошо в эти годы работали… и далее список фамилий человек на 50. Списки эти вызывали массу скандалов, без конца уточнялись и дополнялись. Или в эти годы завод вступил в пору своего возмужания... и снова списки наград, грамот, переходящих знамён, количество орденоносцев, медаленосцев, ударников коммунистического труда, по заводу в целом, по цехам и отделам, по годам и даже месяцам.

 

 

6 июня

 

Володя Башунов, наш алтайский поэт, любил Пушкина до самозабвения. Это удивительное и редкое явление не только в наши дни, но и в советские времена. Нет, признаний-то в любви к нашему национальному поэту хватало, но людей, которые бы читали его после школы, я что-то не встречал. Особенно в литературной среде.

Словосочетание «Загадка Пушкина» уже давно обрело право на место в словарях русского языка как устойчивое словосочетание. Но именно в этом направлении размышляет Башунов о нашем великом поэте. Он ищет разгадку на биографических тропинках, фактами биографии объясняя стихи, а стихами – проливая свет на биографические факты, вернее, их глубинный смысл. Такой подход, конечно, кое-что объясняет в Пушкине, но может представлять только узкоспециальный интерес, то есть для знатоков и любителей Пушкина, так сказать, фанатов творчества поэта.

Биография любого человека, и гения в том числе, интересна только, проливая свет на нечто большее: мир, страну, человека вообще, самого себя. Таких же загадок, которые представил на суд общественности Башунов, можно насобирать о каждом человеке воз и маленькую тележку. Такова одна точка зрения. Башунов бы на это возразил, что Пушкин давно стал русской судьбой и его жизнь в миру имеет такую же ценность для русской культуры, как и его служение поэзии. Поэтому любой факт, любой вздох несостоявшейся любви поэта или каких других его душевных движений имеет немеркнущее значение для культуры, ибо неизвестно, где, как, когда (и с кем) это слово отзовётся.

Главное, что Башунов внимательно читает Пушкина, что его знание поэта феноменально, и потому его статьи интересны и поучительны для читателя.

Известно, что говоря о другом, каждый человек высказывается о себе. А писателей это касается в первую очередь. Если же перо молчит о себе любимом, и, как любят оправдываться исследователи, писатель просто собирает факты в тупой надежде, что они сами за себя заговорят, то получается полнейшая несуразица: ни себе, ни людям, – нечто вроде историко-просветительных романов Кудинова. Важно лишь, чтобы между тем, о чём ты думаешь, и материалом был контакт. Чтобы, пытаясь понять биографируемого, ты понимал себя, а копаясь в себе, ты черпал бы ответ на свои сомнения и нескладуху на гениальной стороне.

Тогда писатель будет читать, а не вычитывать, и что-нибудь интересное выкопает в клювике не только для себя, но и для подписавшегося на журнал читателя. Такую позицию по отношению к Пушкину прокламирует и Башунов, и довольно-таки едко и, на мой взгляд, справедливо, высмеивает столь любезную по школьной программе революционность нашего гения. (Кстати, отнюдь не сданную в архив в нашей местности, где в одной из юбилейных статей «Пушкин и Сибирь» утверждалось, что А. С. поехал на Урал, чтобы быть ближе к сосланным декабристам).

Правда, сам поэт не удержался в дозволенных рамках и присоединил Пушкина к православным патриотам. Гораздо интереснее те созвучия между классиком и нашим современником, когда Башунов, обнажая горькую судьбу Пушкина, жалуется на положение поэта в наши дни. И это Башунов, литератор внешне вроде благополучный. Значит, был внутренний червячок разлада и недовольства.

 

 

7 июня

 

– Марк Иосифович, – опять при оказии я завожу свою старую песню о главном, – а каким театр должен быть? Вот был авторский театр, режиссёрский, актёрский. Теперь вот, похоже, продюсерский.

– Театр должен быть зрительским и только зрительским. Это поэт может писать для немногих, а писатель – себе в стол.

– Одного философа спросили: «Для кого ты пишешь, ведь никто этого читать не будет». – «Достаточно, если прочтут немногие, достаточно, если прочтёт один, достаточно, если и не будет ни одного».

– Это ты, старик, тонко подметил. Так и пишут философы. А драматург так писать не может. Непонятый драматург – это нонсенс. Зритель голосует рублём, а вернее, ногами. Непонятый драматург – это как непонятый футболист. Может, и есть талантливые футболисты, которые не раскрылись, но если они не раскрылись, то их и не было в футболе.

– Но ведь были же непонятые драматурги, как и поэты.

– Назови хоть одного.

– Хотя бы Клейст.

– Не слышал такого.

– Но о нём сейчас много шумят.

– Может быть. Но кто его ставит? Я достаточно хорошо знаю наш театр, и что-то не слышал о спектаклях по этому Клейсту. Вот то-то и оно, – резюмировал он, заметив, что я призадумался. – Драматург даже не должен учитывать вкусы зрителей и их предрассудки, он должен их разделять.

– На вкус и цвет товарищей нет.

– Но только не в театре. В том-то и суть, что вкусы у всех одинаковые. Оболочка может быть разной. Кому-то интересно про войну, кому-то про любовь, кому-то подавай историческое. Но по сути есть только два зрительских типа. Одни склонны к мелодраме, другие же идут в театр в основном посмеяться.

– Как в какой-то сказке Андерсена. Там проходимца, или лучше сказать пролетальщика, поскольку он летал на сундуке, попросили рассказать сказку. И чтобы она была забавная, – сказал султан, ибо он попал к турецкому султану. – Нет, поучительная, – поправила его жена.

– И как ты помнишь, он написал такую сказку, сказку о спичках, которая была одновременно и забавная и поучительная. Вот так и пьеса. Если это трагедия, то там обязательно должны быть места, где можно посмеяться. Если комедия, то без пафоса не обойтись. Шекспир это хорошо знал, и потому он дока на все вкусы и времена. А вот Ибсен писал только серьёзно, поэтому читаешь его с удовольствием, а вот смотреть его пьесы муторно: от этой серьёзности голова болит. Напротив, Бернард Шоу без конца хохмил, и это тоже порядком надоедает. Скажу больше, серьёзное и смешное идут рука об руку в жизни, и любому зрителю и человеку нужно и то, и другое. Если всё слишком пафосно, люди начинают балдеть, спрашивать: а в туалет-то герои ходят или они живут одними идеями? Если же идет сплошная чернуха, то это тоже раздражает: у вас, похоже, говорит зритель, все шутки растут из одного места ниже пояса, что мы и наблюдаем сейчас, у вас хоть что-то святое есть за душой? Вот так, мешая серьёзное и смешное, и должна строится пьеса.

 

 

9 июня

 

Богдановские уроки как писать рецензии очень пригодились мне в жизни. В своё время я работал в Краевом управлении кинофикации. Ни много ни мало одиннадцать лет.

– Когда это вы успели? – спросил Илья.

– Допустим, «работал» слишком громко сказано. Скорее сотрудничал, получая полставки – сначала 40, а потом и 60 рублей в месяц.

– Не густо.

– Да я и появлялся там раз-два в месяц, не более. Так что ни во внутренней жизни коллектива, ни в их проблемах никакого участия не принимал. Моя задача была исключительно писать короткие рецензии и аннотации на новые фильмы, а ещё больше – ёна старые.

– На старые-то зачем?

– Сразу видно по твоему вопросу человека нонешнего времени. Телевизор тогда только в краевом центре был предметом первой необходимости. 6 программ вынь да положь. А даже в Бийске или Рубцовске принималось максимум 2 программы: первая и вторая, где в основном зрителя трахали официозом. А в деревнях даже и эти две программы шли с трудом. Так что для большей части сельского Алтая кино оставалось важнейшим из искусств. Вот и снабжало Управление кинофикации как новыми плёнками, так и со старыми популярными фильмами.

– И чем же вам помогли богдановские уроки?

– Подходом к написанию рецензий. Самое главное – структура и композиция рецензий должны быть банальны и понятны любому дураку. Вот я и выбрал такую простую и ходовую форму: я сравнивал содержание фильма с первоисточником.

– Со сценарием, что ли?

– Иногда да. Но очень редко. Любой фильм – это экранизация, часто классики, а ещё чаще современных авторов. Иногда римейк. Каких-то оригинальных фильмов, написанных по собственному сценарию, я практически и не встречал.

– Но ведь так пишут все. Что здесь может быть особенного?

– Именно все. Даже простой (то есть неангажированный) зритель, если натыкается на экранизацию, первым делом сравнивает, что так, а что не так было в первоисточнике. Это-то и делает рецензию доступной и, я бы сказал, компанейской. Но при этом я не просто, как регистратор в приёмной, фиксировал разночтения, а старался через отклонения от первоисточника сопоставлять художественные особенности разных искусств, и через это понять особенности их условного языка. И прежде всего литературы.

– Что-то мудрёное вы сказали.

– Ну вот представь себе ситуацию. Только что за глупость языка выгнали нашего проректора по хозяйственной части. Говорят, он пришёл к ректору и обливаясь горючими слезами на коленях просил оставить его на год. Он-де набрал кредитов, и ему нужно ещё подворовать немного, чтобы с ними расплатиться. Слышал об этом?

– Кто ж об этом у нас не слышал?

– Все об этом говорили, и ни у кого даже тени сомнения не прокралось, что так и было всё на самом деле.

– Вообще, да... Только... ну это... значит...

– Всё правильно. Для рассказа всё сказано правильно. А вот если попытаться представить себе эту сцену вживую, то как-то не вяжется с обликом квадратного мужика семь на восемь, восемь на семь с загривком как у буйвола, обливаясь слезами, на коленях...

– А особенно – «дайте мне доворовать».

– Вот именно. То, что годится для передачи ситуации в одной форме, не годится для её передачи в другой. Сопоставление кино с художественной литературой или изобразительным искусством – здесь требуется особенно тонкий анализ, ведь многие постановщики идут в изобразительном ряде от живописи и скульптуры, только мало кто из критиков на это обращает внимание – это и было моей фишкой. Я даже хочу подработать и опубликовать свои рецензии. Только не спрашивай, где и когда. Сие не от нас зависит.

 

 

10 июня

 

Чего только не услышишь на писательских посиделках. Писатели, они ведь такие же люди, как и все мы, любят подтрунить да и позлословить друг насчёт друга. Но такой дружной мишени, как Стариков в начале 1990-х годов, я что-то не припомню. Его, человека, ничего, кроме корреспонденций в несколько строчек, правда, в центральной прессе, в жизни не писавшего, назначение главой писателей вызывало нескончаемый иронический поток на его голову.

– Ты бы хоть что написал, – пилила его жена. – А то мне даже в глаза колют, что есть у нас писатели, есть поэты, есть драматурги, а ещё есть литературные начальники, которые не относятся ни к тем, ни к другим, не к третьим.

– Да когда мне писать? – возмущался тот. – На мне и все общественные мероприятия, и представительские функции. Приходишь домой, а тут ты: сделай то, сделай это.

И, рассказывал Юдалевич, она подловила момент. Это было жарким летом, когда все были в отпусках и не очень нагружали Союз общественной работой. Она уехала к маме. А накануне наготовила еды на целый месяц, настирала белья и заперла его на даче:

– Пиши. И чтобы пока хоть какую повесть не напишешь, с дачи ни гу-гу.

Приезжает через месяц. Там его нет, там нет. Слышит подозрительный скрип на чердаке, ухнула и решилась подняться. А там сидит Стариков и с усердием драит какой-то старый, едва ли не на свалке подобранный чугунок.

– Ты это что?

– Да он ведь совсем ржавый, – начал оправдываться Стариков.

К таким анекдотам у меня всегда двойственное отношение. С одной стороны, полной веры им нет. Подобное я слышал несколько раз и о разных персонажах, в том числе о Твардовском и Фадееве. А с другой стороны, такие анекдоты не в бровь, а в самый глаз характеризуют тех, о ком рассказывается.

Смешно даже представить себе, чтобы нечто подобное баяли о самом Юделевиче. Он как юный пионер всегда был готов.

– Марк Иосифович, – встречают его в альманахе. – Выручай. Дворцов опять подводит нас с повестью. Кое-как подлатали, и всё равно дыра остаётся. Ну поскребли по сусекам: нечего больше ставить в альманах. А утром позарез нужно отвести номер в отдел печати.

– На сколько текста?

– Да на пол-листа (то есть страниц на 10).

Марк чешет задумчиво лоб:

– Сколько сейчас? 2 часа дня. В 5 мне на юбилей. Хорошо! Если на часок опоздаю, ничего страшного не будет. Дам я вам небольшой рассказик. Давно хотел написать, да всё как-то руки не доходили.

 

 

13 июня

 

Помню, как вызывали меня как-то в школу из-за сына.

У них там в 10 классе обсуждали «Вишнёвый сад». Лопахин – хам, типичный буржуазный делец, наглый, беззастенчивый, бесцеремонный, – говорит учительница один раз, и тут же у Лопахина, по выражению вечного студента Пети, нежная душа, он размазня, что не типично для буржуазии. Ну сын и спросил – возраст у него такой, когда во всём принято спорить со взрослыми: «Зинаида Ивановна, как же может быть, чтобы один и тот же человек был и размазнёй и наглым, беззастенчивым дельцом?» – «Хватит паясничать. Что здесь непонятного: Лопахин – беззастенчивый делец, и это типичная черта для буржуазии, а то, что он размазня – это не типичная? И попрошу больше глупых вопросов, чтобы красоваться перед девочками, не задавать».

Ну что я мог сыну сказать? Что училка – типичная дура, даром что моя жена из той же породы, только преподаёт в педе? И что имеешь своё мнение, держи его при себе?

 

 

17 июня

 

Если уж классик как чего скажет, то уж обязательно скажет. На век припечатает. И ни добавить, и ни убавить, как к тому высказыванию Чехова о сибирских образованных людях: «После первых же двух фраз местный интеллигент непременно уж задаёт вам вопрос: «А не выпить ли нам водки?»

Как оно было тогда, так оно есть и теперь. Хотя в некотором пояснении в применении к нынешним условиям эта цитата великого русского писателя и нуждается. Что там имел в виду Чехов, неизвестно. В наши дни эта фраза отнюдь не означает, что наши учителя, врачи, уцелевшие инженеры, коммерсанты, работники управленческого аппарата, менеджеры по продажам и прочие работники умственного труда все сплошь пьяницы. Как раз – особенно среди среднего и молодого поколения – вовсе нет.

Просто это означает, что если какой отвлечённый разговор между ними и возникает – исключая сходки по интересам вроде нашего писательского клуба – то только по пьяной лавочке. А так: Ну как дела, друг. – Да ничего. – А у тебя как? – Да как-то всё так, друг. И разбежались по разным частям света. А если что интересное и возникает, о чём потом приятно вспомнить и доложить, а хоть бы и потомству, то непременно придётся нарисовать к такому разговору пьянственную атмосферу.

Вот и с Женькой Глушаниным однажды возник такой разговор.

– Хочу, – объявил я, – заняться историей. Ну там не открытия какие делать, а просто для себя почитать. Книг много, даже и не знаю, с чего начать.

– Не понял, – разливая водки, буркнул Женька. – Ты бы поконкретнее.

– Ну вот... вот, – объяснил я руками больше чем языком.

– Теперь понял, – сказал Женька и тут же подсуетился: – За историческую науку, значит.

– Присоединяюсь, – чокнулся с ним кружкой я.

– История она ведь разная бывает. Тебе какую?

– Самую интересную и главную.

– Самая главная – это учебники по общей истории. Ну ведь смешно, что сегодня люди ничего не знают ни о древнем Риме, ни о славянах, и путают Александра Невского с Чингизханом.

Я подхихикнул. Это Илья написал роман в стиле фэнтези, где, оказывается, Чингиз-хан – это Александр Невский, который со своими дружинниками пробрался в Монголию, завоевал её, назвался Чингизханом и под этим именем пошёл наводить шорох по всем окрестным и отдалённым странам.

– Но общая история самая главная, но не самая интересная. Здесь лучше нахвататься сайтов с Интернета, чтобы получить общее представление. Гораздо интереснее та история, которая описывает отдельные события, либо цепь событий, типа История повстанческого и крестьянского движения в России в 1918–1922 годах – тема увлекательная и до сих пор не обследованная как следует. Сюда же относится и биографии отдельных исторических личностей. Здесь уж каждый сам должен определиться со своими пристрастиями.

– Третий способ изучения истории – это выбор определённых историков.

– А это ещё что?

– Ну вот ты любишь читать любовные романы?

– Само собой разумеется, ни под каким видом. Мне бы больше исторические.

– Если русские советские исторические романы, то читать их стоит, если зарубежные, то смотря какие. В Конан Дойле и Дюма истории на фиг с полтиной, а современные авторы вроде Ильи и с историей рядом не стояли, хотя неоперившимся умам читать их почему-то интересно, а вот Швейхель о Крестьянской войне в Германии – то и историков-то рядом с ним не найдёшь. Так вот историков много, как и авторов любовных романов. И если любовный роман пишет Лев Толстой или Томас Гарди, то читать его стоит. И не потому что он любовный, а потому что такими людьми он написан.

Аналогично и с историками. О чём бы ни писали Тарле, или Скрынников, или Мишле, а тем более Карлейль – это всегда стоит читать, а какие бы интересные темы ни брали советские историки – читать не стоит.

– А стоит читать специальную литературу?

– Ни под каким видом. Я сам её едва просматриваю. А вот на что стоит обратить внимание, так это на изучение исторического метода. Типа пройти ликбез, как работают историки.

– Не понял.

– Ясно, что не понял. Уже битый час болтаем, а кружки пустые. Ну-ка, как говаривал Чехов, прошу плеснуть.

– Присоединяюсь к предложению.

– И закусить. Так вот, есть такая дурь среди молодых и недообразованных, что сомневаются в том, что был древний Рим, и Греция. Де никаких источников не дошло. И что все рукописи-де создали монахи в средние века.

– Какая чушь.

– Да погоди ты. Не чушь. Действительно, всё что нам известно из древней Греции и Рима, едва ли не написано в XV-XVI веках, а обработано и того позже. Не говоря уже о русской истории, где все памятники древней Руси переписаны в монастырях в конце XVIII – начале XIX века. Ещё бы немного, и вообще бы никаких источников по Древней Руси не осталось.

– Ну, похоже, мы несколько увлеклись подливанием.

– Мы, наоборот, подкачали недоливом. Так вот, существует целый ряд вспомогательных наук, которые позволяют фыркнуть в лицо таким скептиками по древней истории.

– Ого.

– А ты как думал? У нас, историков, хозяйство налаженное. Ни один факт не останется без внимания. Вот есть такая наука или, точнее выражаясь, вспомогательная дисциплина как эпиграфика.

– Эпи – чего?

– Да ничего. Так, муха в стакан среди зимы попала. Похоже, с лета заблудилась в нашем университете. Это типа, что написано пером, того не вырубишь топором. Только прямо в противоположном смысле.

– Не понял.

– Это греки и особенно римляне, да и персы, ассирийцы, египтяне этим баловались: вырубали на каменных плитах разные там надписи об исторических событиях. И вот мы на этих каменных книгах находим цитаты из Еврипида, Платона, Тита Ливия. Те же восковые таблички, на которых римляне навострились писать письма. Писать было легко, потом их обжигали, и они хранились века. Недавно нашли целую массу таких табличек, написанных римлянами из Каледонии в Рим. Там о всякой всячине. Лети с приветом, вернись с ответом, Жду ответа как соловей лета. И с теми же цитатами из классиков. И ясно, что если цитата из Вергилия встречается в письме II в. нашей эры, то Вергилия никак не могли сочинить в средние века. А сопоставляя стиль, язык, грамматику каменных ли плит, восковых табличек ли, мы говорим громкое «ф» всем этим грамотеям, которые дальше средних веков своего носа не кажут.

– Интересно. Только...

– Скучно читать это? Согласен. Поэтому читать нужно хороших историков. В первую очередь. А хороший историк, кроме повествования о событиях, обязательно обнажает свой метод. То есть говорит, на основании каких материалов и как он пришёл к своим выводам.

 

 

19 июня

 

Писатель и редактор – две вещи несовместны. На этом стояли и стоять будет литература. Если писатель становится редактором, то как с писателем с ним дело швах. Возьмите хотя бы Владимира Лукича Казакова, который работал в нашем книжном издательстве. Тогда его жизненный путь достиг дорожного столбика 50 лет, и 20 из них он работал в издательстве, ибо после 30 лет муза его оставила, а до 30 не посещала. Что не помешало ему издать несколько сборников, вернее, один сборник, который он переиздавал под разными названиями несколько раз. Жить на это было невозможно, вот и подался он в редакторы, попутно заливая несчастливую любовь водкой. Насчёт несчастливой любви отмечу, что жена у него была очень даже – ух! – его ровесница, а казалась лет на 10 его моложе. Но что такое для поэта красивая жена, если его не любит Муза, хотя бы и не Кузьминична? (Не сочтите за надуманный каламбур, но жизнь иногда такое подкинет: Музой Кузьминичной звали его жену.)

Пил он много, а главное безобразно. Напившись, вечно лез в драку, а на утро ничего не помнил. Занимательные потом вёл разговоры по телефону: «Что, пытался ударить Генку по морде? Что, тот меня удерживал, чтобы я не выпрыгнул в окно? Что, обрыгал весь туалет? Но ты прости меня, ты же знаешь, когда выпью, я же дурак дураком». Самое плохое, что он пил с поэтами, своими ровесниками, людьми сходной биографии и происхождения, хотя не обязательно характерами. Плохое здесь в том, что потом он и свои пьянки, и свои дебоши отрабатывал тем, что тащил в план всеми правдами и неправдами своих друзей, и, соответственно, не давал ходу их конкурентам.

Даже теорию специальную придумал: Издательство – это отделение при Союзе писателей. Если хочешь, чтобы тебя издавали, добейся, чтобы тебя признали там. А пока не признали, и не лезь сюда.

Каким он был поэтом, наверное, понятно. Ну а каким он был редактором? Однажды он получил на отзыв рукопись об истории какого-то колхоза. Читать он его и не думал, а тут время подходит и даже уже проходит, когда по закону требовалось или принять рукопись или дать мотивированный отказ. Поскольку на подобной литературе сидел я, он попросил у меня шаблона (нет бы подумать, почему рукопись, проходившую по моей части, отдали ему).

Ну я и дал ему отличную отказную рецензию, а он её тут же послал. Но из-за птичьей болезни случился казус. Оказывается, это был не просто деревенский историк, а редактор колхозной газеты. А председателем колхоза был Беккер, Герой социалистического труда, член обкома, и даже одно время кандидат в члены ЦК КПСС. И, по всей видимости, труд был послан с его ведома. Короче, через пару недель директора вызывают в крайком, прописывают ему воспитательных средств по полной программе, и труд возвращается в издательство. И уже передаётся мне, а мужа Музы на три месяца из старшего редактора переводят в простые, да ещё и премии за квартал лишают. И он так до сих пор косо глядит в мою сторону за тот подвох.

Хотя моя рецензия была хоть куда: шаблон-шаблоном, а характеристику этой колхозной дребедени я дал не в бровь, а в глаз – пальчики оближешь. И всё по делу, и основные ошибки выявил, и обосновал свой отказ цитатами из рукописи. Разумеется, на материале той рукописи, по которой и делался отказ. А Казакова угораздило послать мою рецензию, не изменив в ней ни слова, с примерами, подобранными совсем из другой рукописи. Понятно, и с таким ляпом отказ бы прошёл: ну пожурили бы слегка редактора и замяли дело для ясности, если бы за автором не стоял сам Беккер, знатный председатель одного из наших колхозов, Герой социалистического труда, член крайкома.

Казакова перевели тогда из старших редакторов в простые, а меня назначили на его место, за что он не мог мне простить до конца жизни, тем более, что винить-то он мог только себя.

Вообще-то был Казаков хулиганом только в личных отношениях, по идеологической линии же был паинькой первый сорт. Нюх, куда и откуда дует ветер в коридорах власти, у него был на высоте. Почему он так прокололся в тот раз, для меня остаётся загадкой: птичья болезнь (перепел), скорее всего, его уж шибко тогда одолела.

 

 

21 июня, воскресенье

 

Писатели болезненно относятся, когда им мешают работать. И всячески огораживают свой покой.

Или, как кого-то цитировал Лёня Ершов:

 

В ночи, когда уснёт тревога,

И город скроется во мгле,

О сколько музыки у Бога,

Какие мысли на земле.

 

Сам-то он жил в однокомнатной квартире с женой и уже довольно взрослой дочерью. Но отгородил шкафами себе крошечный кабинетик, где был стол, пара стульев, на задней стенке шкафа были приделаны настольная лампа и небольшая книжная полка. А когда мы приходили к нему больше чем по одному, то только один умещался в этом кабинетике, а остальные на стульях оккупировали уже территорию коридора и вели диспут среди обуви и вешалок.

Интересный режим работы был у нашего алтайского писателя и учёного-тюрколога Суразакова. В своём Горно-Алтайске он появлялся где-то в середине дня, обходил все злачные культурные места: институт, где он читал одну-две лекции в неделю, театр, редакцию газеты, обком, отдел культуры и т. д. После таких обходов где-то часам к 6-7 вечера его, едва вдрызг живого, привозили домой. А часа в 2-3 ночи в окне его кабинета загорался свет, и не гас до утра. Мой коллега, который тогда работал в областной газете и часто дежурил в ночную смену, видел, как среди ночи загоралось в доме напротив одинокое окно: это Суразаков заперся в своём кабинете.

 

 

23 июня

 

В другой раз Капустин говорил, что поэту важно специально работать над элементами стиха, как футболисту тренировать удар, остановку мяча, дриблинг. Впрочем, поэту проще.

– Есть всего лишь три базовых элемента при сочинении стихов: ритм, рифма и метафора. Причём тренировать можно какой-нибудь один. Я предпочитаю рифму. Тренируешь рифму, а ритм и метафора тренируются сами собой, автоматом.

– И как же ты тренируешь рифму?

– А просто выписываю разные рифмы, но обязательно с примерами. А потом сортирую рифмы. Сортировать можно по-разному. Главное, чтобы самому было интересно, как всё равно что раскладывать предметы по порядку. Я сортирую по грамматическому принципу:

 

глагол – с глаголом

Буря мглою небо кроет

Вот возьмёт да и завоет

 

существительное – с существительным

Мне скучен неподвижный брег

И вот задумал я побег

 

разные части речи между собой: допустим, глагол и существительное

Нетерпеливою душой

Ты песню радости пропой,

Но только не впадай в запой,

А то накроешься [сам понимаешь, чем].

 

– Но так ничего оригинального не напишешь.

– И не надо. Всё уже написано и отработано Пушкиным. Мы можем лишь повторять и комбинировать. Оригинальность в подборе. Я выписывал сначала из разных поэтов, потом только из Блока и Тютчева, ну и Пушкина. А вот Лермонтов, Маяковский, Есенин никак мне не давались: не интересно мне было работать с ними, хоть тресни. Но если у тебя есть свои мысли, свои метафоры, они всё равно сами полезут, как ни подражай. Ты не можешь подражать не переделывая, и чем больше тебе нравится поэт, тем сильнее ты с ним споришь, и тем активнее перерабатываешь.

– А если нет?

– Не хрен тогда и писать. Не мучай других и себя.

 

 

29 июня

 

Несколько лет назад к нам приезжал, и как бы не на шукшинские чтения, один московский критик с украинской фамилией, Костырко, Фердыщенко, Ломако или ещё как-то, но точно по-украински и вычурно. Тогда он работал в «Новом мире». И это уже точно. И, как всякая заезжая знаменитость, провёл творческий семинар – термин «мастер-класс» тогда ещё не был в ходу.

Человек приятный, добродушный, без типичных московских бросаний пошлостей через губу. И семинар он вёл по-свойски, с шутками-прибаутками, а где надо, подпускал пафосу. Слушали его охотно, хотя за круг давно очерченных пошлостей он и не думал выходить:

– Как стать критиком?

– Просто высказывать своё мнение, невзирая на личности. Но главное – быть беспристрастным.

– Можно ли научиться писать критику?

– Не обязательно. Главное – много трудиться, и ещё более важное – нужно любить литературу.

– А как напечататься в вашем журнале?

– Очень просто. Присылайте свои работы – лучше начинать с малых форм (рецензия, заметка) – и если материал актуален, мы обязательно напечатаем. У нас просто катастрофический дефицит критики, особенно живой немосковской, с мест.

Так бы и прошёл незаметно и неотличимо от других подобных семинаров и его, ничем не запятнав памяти, если бы вдруг не возник непостижимым образом вопрос об экстремизме.

– Экстремизм – на мой взгляд (скажем прямо, весьма оригинальный), главная угроза для нашего общества. Вы посмотрите: у нас на базарах, на стройках уже не встретишь русского лица: сплошь мигранты приезжают и отнимают работу у коренного населения.

– Как же так? – спросил кто-то. Да вы ещё год назад как пример экстремизма приводили наших чиновников, которые брюзжат по поводу мигрантов.

– Я такое писал? – не меняя дружелюбного настроя, спросил критик с украинской фамилией. – Возможно. Всё течёт, всё изменяется, а уж наши мнения – тем более. Вчера была одна установка, сегодня другая.

И многозначительно глядя в потолок, подмигивающе для понимающей публики добавил:

– Они уже сами там запутались, чего им надо. Вчера гнобить мигрантов – экстремизм, а сегодня уже экстремизм – поощрять их. А что будет завтра, никто и не знает.

– А какая точка зрения будет у вас завтра?

Он даже рассмеялся:

– А бог его знает. Мне детей кормить надо. А они, когда им хочется есть, не будут разбираться, кто там экстремист, а кто нет.

И все засмеялись. А по-хорошему – плакать надо было. Над собой в том числе.

 

 

30 июня

 

– Привет, старина. Что-т давно тебя не видно и не слышно. Пишешь что, или завязал?

– Да как сказать тебе, Анатолий. Хотя завязал, но пишу.

– Тут уж одно из двух. Или – или.

– В Интернете выставляюсь. Печататься у нас на Алтае негде, а за пределами я и раньше не был завсегдатай.

– Я ведь не так просто завёл с тобой разговор. Я и предложил тебя в «Сибогнях» по старой дружбе. Результата не гарантирую, но попробовать стоит.

– Ну и пусть печатают, если есть охота. Я посылал к ним уже не одну свою электронную рукопись.

– Ну ты и как ребёнок малый. Словно не знаешь, как это делается. Да они и понятия не имеют, кто и что им по электронной почте пишет или присылает. Они и на свой-то сайт едва заглядывают. Есть там у них один шустрый как электровеник молодой человек, он всем и заправляет. А на все письма у него фильтр стоит, и они прямиком в электронную корзину идут. Они даже на рукописи по почте, и на те не отвечают. А если кто к ним привезёт лично, так у них там халда заносит в регистрационную книгу и сразу предупреждает, что рукописи-де не возвращаются и не рецензируются. А если авторы пытаются бузотёрить, то она им с каменным лицом как робот выдаёт эту единственную фразу – другой она, мне кажется, и выучить-то не в состоянии – рукописи не рецензируются и не возвращаются. Ценный кадр. Они за ней как за каменной стеной. Боятся только, чтобы не увёл её кто.

– Ну и зачем я там нужен?

– Да тут в их администрации им втык сделали: какие вы, к чёртовой матери, сибирские огни, если, кроме как новосибирских авторов, да и тех не шибко, никого у вас не видно. Вот они и думают, как выходить из ситуации и где брать этих авторов.

– Так пусть просмотрят рукописи, которые к ним поступают, может, что и найдут интересного.

– Да ты что, смеёшься, что ли? Они же там понятия не имеют, что можно, а чего нельзя печатать. Они вообще в литературе – как баран на новые ворота. Там же сплошь журналисты, бывшие пресс-секретари, которые научились держать нюх по ветру, а вся литература им до лампочки. У себя в Энске они хорошо разбираются, в вот с незнакомыми авторами... Напечатаешь даже не столько не то, сколько не того, а потом хлопот не оберёшься. Им бы попровереннее, понадёжней, рекомендации чтобы были.

– И я надёжный? Меня же ты сам называешь резким как газировка.

– Так-то так. Только сегодня это неважно. Сегодня только не критикуй начальство, а так всё можно писать: будь ты хоть реалистом, будь хоть авангардистом. Проблема в другом. Важно, чтобы ты вдруг не оказался протеже кого-нибудь из не ихнего начальства. Они же, региональные власти, люто ненавидят друг друга. И если ты в фаворе, скажем, у нас на Алтае, то для новосибирцев ты – враг. Это я уже давно застолбил себе место под солнцем. Мне можно и там и там, а тебе нельзя. Но ведь ты-то у наших не в фаворе, так что для «Сибогней» вполне сгодишься.

– Нет, стар я в такие игры играть. Мне тут наш сисадмин Илья программку спроворил. Адреса туда журналов заложил в базу. Ну я напишу чего-нибудь, раз-два и отправил сразу по сотне адресов. Причём, программка такая, что хотя и писем много, но каждый адресат получает только по одному письму. Ещё и заложил, стервец, опцию, чтобы не по всем адресам сразу уходили письма, а рассеивались по случайной выборке. Сам же я хлопотать совершенно не хочу. Всё, выдохся. Довольно с меня.

– Ну так ты не скоро достучишься.

– Ты знаешь, я как-то надеюсь, что что-то где-то останется, и так или иначе попадёт неизвестному другу. Или, как сказано в одной итальянской пьесе, «Говорят, что у лжи короткие ноги». Как раз наоборот, ноги у лжи длинные. Правда ещё только собралась в дорогу, а она уже всюду поспела, всюду разнесла себя. А у правды ноги короткие, слабенькие. И идет она еле-еле, шатаясь от первого встречного ветерка. Но и она однажды дойдёт до цели. Обязательно дойдёт. Без этой веры жить писателю никак нельзя.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить в журнале за май 2017 (doc, pdf):

 

 

 

Обсудить