Записки провинциального редактора. 2008 год с переходом на 2009

 

Купить в журнале за май 2017 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

 

3 мая, суббота

 

Ходил на день рождения к Горну. Взяли да и заспорили, почто у нас так много писателей. Зачем их столько? Спор плавно перетёк на графоманов, кто они такие и чем они вредны для литературы. И я вспомнил своего старого друга Володю Марченко, который мучился над словом и который всю жизнь боялся оказаться в графоманах. А всё-таки там оказался.

Есть два типа графоманов, людей, страдающих неудержимым словесным поносом в письменной форме. Характернейшим представителем первого типа был Стендаль. При жизни он исписал груды бумаги, без всякого преувеличения тонны. Задав такой громадный труд литературоведам, что они с ним не справились, возможно, и до сих пор (о неразобранности рукописей писателя говорил в 1960 г. его советский биограф Виноградов, а с тех пор были найдены новые вороха, усеянные торопливым почерком гения, так что вполне возможно, что работа не закончена и до сих пор). Но более чем на 90% это сплошные компиляции, если не сказать прямой плагиат. С тем существенным замечанием, что Стендаль никого не хотел обманывать и не собирался себе присваивать чужого. И даже полное собрание его сочинений – это по большей части компиляции, включая его прославленные «Итальянские хроники», от авторства которых он упорно открещивался, а почитатели ему упорно навязывали.

Графоманство занимало всё его время, а тем двум с половиной романам, которые прославили его имя (и где компиляций также было предостаточно), он едва отвёл каждому по месяцу жизни (правда, есть ещё письма и дневники – подлинно оригинальные без кавычек (кавычки указывают на характер дневников, а не на не-авторство) плоды его творчества). Зачем он это делал? Ни за чем. Стендалю просто нравилось писать, и когда вдохновение его не посещало, он писал по памяти или переписывал всё, что ни попадало ему под руку. То есть графоманство было для него и работой, и отдыхом, светом в окошке его нелёгкой судьбы.

Владимир Марченко был как раз графоманом этого типа. Он без конца переписывал Белова, Астафьева, Носова (это который Евгений, а не «Незнайка»)... Когда он часть этих рукописей показал мне, у меня очки свалились с переносицы: столько времени ухлопано даром. Правда, Володя делал это не просто так: подобным образом он вырабатывал свой стиль, набивал руку. Неплохой способ, конечно, для начинающих писателей, но я думаю, для этой цели более подходяще заниматься переводами.

Второй тип представлен современником и редким доброжелателем Стендаля Бальзаком. Бальзак был настоящим мучеником пера. Свои произведения он переделывал по множеству раз. Небольшой и немудрёный рассказ «Пьеретта» выдержал 17 редакций. При этом часть исследователей удивляет, что новые редакции часто не лучше, а даже хуже предшествующих. Писатель писал и переписывал не из стремления к совершенству, не в поисках более точных и ёмких выражений, а из необузданной страсти писать. Как едко заметил влюблённый в него русский исследователь Грифцов, если бы Бальзака не подгоняли издательские договоры, он не довёл бы до конца ни одного своего произведения.

Владимир Марченко был графоманом и данного типа. Он заканчивал повесть, бежал на почту (до Интернета тогда ещё, к счастью для издателей, не додумались: впрочем, тогдашние издатели обязаны были дать мотивированный ответ, сегодня они не дают никакого) и отправлял в журнал. И тут же начинал её переделывать, чтобы отправить в другой, потом снова переделывал и посылал в третий.

Однажды на семинаре в Литинституте, где занимался Володя, его руководитель Евдокимов лечил (т. е. читал нудные прописные морали) молодых авторов:

– Вам нужно писать, писать и писать, как завещал великий Ленин, не отрывая задниц от стула. – И, покосившись в сторону Марченко, добавил: – А Марченко, наоборот, нужно бы почаще отрывать свою задницу от стула.

Все захохотали: Марченко был кряжистым, здоровенным мужиком, и задница у него была дай боже.

Так что при таком усидчивом и обильном труде написал он немного, в смысле количества законченных произведений, но извёл груды бумаги. А в советские времена достать бумагу, да ещё чистую с обеих сторон, было недёшево. Так что жена от его писаний была не в восторге, как, впрочем, и от его профессии районного журналиста, к которой он был не в последнюю очередь как раз и прикован из-за халявной бумаги:

– Лучше бы скотником работал. И зарабатывал бы больше, и мясо всегда свежее было бы дома.

Да и он сам сетовал, сколько внимания, забот, денег он отнял своей страстью у семьи, дома, но ничего поделать с собой не мог.

 

 

4 мая

 

Алтай в советские времена был краем по преимуществу сельскохозяйственным. Не то чтобы у нас не было промышленности: да как же – была, и ещё какая. Но за промышленность краевое начальство не отвечало: она напрямую подчинялась московским министерствам, а потому и в упор её не видело. Особенно остро эта невидимость для начальства промышленности сказывалась в идеологии.

Доминирующим у нас жанром была деревенская проза и поэзия. До театра деревня как-то добраться не сумела. Деревенщики, так называли авторов этого направления, сосредоточились на описании и любовании деревенским миром забот, чаяниями людей, живущих на земле. В отличие от деревенской, а правильнее её было бы назвать сельскохозяйственной, тематики предшествующего периода (впрочем, и после), когда проблемы села рассматривались в рамках производственного романа – ну там борьба за урожай, повышение надоев-пудоев и всё такое, – у деревенщиков деревня – это деревня. Такая вот тавтология, то есть деревня – это свой особый, автономный мир людей, живущих землёю и на земле.

Советская действительность в такой литературе как бы выносилась за скобки – она либо не существовала вообще, либо выступала как внешняя, чаще всего враждебная деревенскому миру сила: хлебозаготовки, наглое и бесчеловечное колхозное начальство (чаще всего среднего звена, чтобы писатели не прослыли за протестантов), развращающее влияние городской культуры.

Следует подчеркнуть, что советская идеология, активно, а то и демонстративно избегаемая в деревенской прозе, была тем полюсом, только в ориентации на – или скорее против которого – и могла быть понята эта литература. Рухнула советская власть, и ушла в небытие и вся та литература. Вне советских координат все громкие олицетворяющие её имена – Распутин, Астафьев, Белов – провисли до своего естественного художественного уровня не очень образованных и малоталантливых, скорее гораздых на верчение фиг в карманах, чем на творчество писателей.

Говоря о деревенской прозе, следует подчеркнуть, что она не ограничивается прозой, а шагнула в стихи, театр и, что особенно важно, в кино. Став благодаря последнему обстоятельству не чисто литературным, а заметным идеологическим явлением советской эпохи.

Писатели этого направления ничем, кроме тематики, не были связаны. И оттого в их ряды были занесены различные, совершенно несводимые к какому-то общему знаменателю персоны. Например, к деревенщикам непонятно с какого бодуна был причислен и Шукшин, который вообще не писал о деревне, а – о той промежуточной среде между деревней и городом, когда люди вроде бы живут в деревне, а всеми своими помыслами – в городе, живут в городе, но никак не могут прикрыть своего деревенского мурла.

Вообще феномен Шукшина очень интересен – и, кстати, в силу происхождения автора очень эксплуатируем на Алтае. Писатель ввёл в нашу литературу образ чудика. Это совершенно уникальное и требующее серьёзного анализа явление, которое здесь разбирать не место. Важно подчеркнуть, что этот тип был активно воспринят и задействован в деревенской прозе, но воспринят чисто внешне.

Шукшинский чудик превратился там в обыкновенного деревенского дурачка, так, в одном из рассказав, возможно, даже нашего алтайского писателя Гущина (точно не помню), один такой дурак – а как его назвать иначе, – когда ему поручили копать канаву под трубопровод, сделал изгиб, чтобы не повредить оказавшегося по трассе муравейника, но с претензиями на некоторую душевную чистоту и незамутнённость. Над которым принялись все подряд квохтать и умиляться.

 

 

12 мая, понедельник

 

Если двойку преподавателю поставить очень трудно, то ещё труднее – пятёрку. Тройка-четвёрка – вот набор инструментов, которыми ему было разрешено пользоваться. Что значит поставить пятёрку? Это значит выделить данного студента среди других и дать ему шанс на выгодное распределение, и прежде всего – на возможность после окончания вуза остаться на кафедре, поступить в аспирантуру. Но за эти места шла борьба, и не шуточная, поэтому нужно было или действительно обладать большими способностями, чтобы попасть туда, или, чаще всего, особенно в провинциальных вузах, – волосатой лапой. Поэтому возможных конкурентов отстреливали на дальних подступах к заветным местам.

Был у нас такой студент Юра Сыромятников. Если и был среди нас талант, так это он. И как раз отличался в математических и физических науках, то есть тех, которые как раз и составляли основу инженерной подготовки. Юра самостоятельно овладел векторным анализом, матрицами. И страшно сказать – тензорным исчислением. Что это такое, никто не знал, но преподаватели пугали им нас как пацанов бабаем.

И был такой преподаватель Лубянский, который читал у нас термодинамику. Читал не в переносном, а в самом прямом смысле: садился за стол, открывал учебник Савельева и читал по нему. Никто из студентов его не слушал: в конце концов то, что он бубнил, каждый мог прочитать сам по учебнику. На его лекциях разговаривали почти в открытую, читали, даже не пряча под парты романы.

Шут Лубянский на манеже, – кто-то весьма остроумно и точно охарактеризовал его преподавательскую манеру. Его не уважали, но боялись. Ибо термодинамика сама по себе была очень сложным предметом. Для всех нас, но не для Юры Сыромятникова. И когда нас, жмущихся в коридоре, как на допрос по одному вызывали на экзамен, Юра, не дожидаясь очереди – кто бы с ним спорил ,– уверенный в себе, вошёл и взял билет.

Вопрос ему попался один из труднейших: термодинамический расчёт систем с 5-ю степенями свободы. Но Юра даже не готовясь пошёл его отвечать. То, что занимало в учебнике Савельева несколько страниц сложнейших формул, он уложил в несколько строчек, используя методы этого самого тензорного исчисления.

– Вы не знаете предмета, – холодно заметил Лубянский.

– Как не знаю, – с улыбкой сказал Юра. – В этих нескольких формулах заключено то, что у вас расписано на несколько страниц.

– Хотел бы я, чтобы вы и расписали мне то же.

– Пожалуйста, – и Юра тут же не сходя с места и ни разу ни ошибившись накатал эти формулы. Никакого фокуса здесь не было. Просто тензорный анализ позволял в сокращённой форме записывать то, для чего потребовалось бы в несколько раз больше места при записи формулами элементарной математики. Это всё равно как расшифровать встречающиеся в тексте сокращения. Население США на 12.04.1965 г. составляет 251 456 877 чел. = Население Соединенных Штатов Америки на двенадцатое апреля...

– Неверно, – не моргнув глазом соврал Лубянский, – вы не знаете предмета. Вам «неуд».

Раздосадованный Юра тут же выбежал в коридор, попросил учебник Савельева и, ввалившись в класс, попытался натыкать шута Лубянского носом в полное неотличие текста учебника от его записей.

– Хватит, – холодно остановил его шут Лубянский. – С Савельевым я в корне не согласен.

Это двойка дорого стоила Сыромятникову. Мы уже были на последнем курсе, и он со своими сплошными пятёрками, где редкими гостями торчали четверки по физкультуре и истории КПСС, на каковые при всём внешнем почтении в технических вузах смотрели с презрением, прямиком шёл в аспирантуру. А теперь свернул, и безвозвратно: в аспирантуре уже было приготовлено место для нашего однокурсника, сына третьего секретаря райкома.

 

 

15 мая

 

Свято место пусто не бывает, и вот в университете появился новый ректор. Возник вообще ниоткуда, его назначили из каких-то недр административного аппарата, причем не краевого, а федерального округа. Ничего о нём не известно. И даже на выборах его не было. Его единственный оппонент происходил тоже из администрации. Он ходил по университету в сопровождении одного из проректоров и расхваливал программу своего противника, которая содержала очень заманчивые, но совершенно неконкретные пункты – скорее лозунги: «Учёным достойную зарплату», «Выпускникам надёжное распределение» и т. д.

Несмотря на то, что был вообще никаким, набрал треть голосов.

– Вот они, наши учёные, – грустно покачивал головой Клим. – Всего четыре человека проголосовали против всех.

– А всё равно ничего от нас не зависит, – говорил мой знакомый доцент математики, так и не ставший профессором, хотя по уровню знаний давно бы им должен был быть. – Только если бы все проголосовали против, были бы вторые выборы, снова нервотрёпка, собрания, совещания. А тут и так загружен по уши.

 

 

17 мая

 

В мае мы, выпускники Алтайского политехнического института, повадились собираться на традиционную встречу. Сначала собирались группами, теперь, когда народ по занятости, разъеханности, а более болезненности и даже – вы понимаете – поредел, стали кучковаться более крупными компаниями. Кто курсами, кто потоками. А мы, котельщики, как-то всегда на отшибе от остальных, учудили корешоваться специальностью: все вместе разных годов, правда, в диапазоне где-то 5 лет. Тем легче, что жизнь хоть и поразбросала нас по разным своим направлениям, но в большинстве наши как квочки прикипели к родному котельному заводу или поотстали него в смежных направлениях: ТЭЦ, «Алтайэнерго».

Собрались и на этот год. И пока готовились к празднику, по ходу дела затевались разные дискуссии. Рядом со мной однокашники разволновались на вечную в наше время тему, было ли лучше при Советском Союзе или сейчас.

– Сейчас можно свободно купить квартиру, – горячились одни, – а тогда всю жизнь приходилось стоять в очереди, и ещё неизвестно, дождешься ли её.

– Не знаю, кто стоял, – возражали другие. – Приходишь на завод и где сразу, а где попозже, получаешь квартиру, причём совершенно бесплатно. А сейчас купить-то можно сразу, а потом всю жизнь будешь рассчитываться за ипотеку.

Такие споры, как правило, бывают горячими, но бестолковыми. Причина в том, что каждый человек имеет свой опыт, но выглянуть за пределы своих индивидуальных параметров и хоть одним глазком попытаться воспарить к всеобщности мало кому удается.

Вот и на этот раз я попытался свести к золотой середине крайние позиции.

– Вот ты, Серёжа, – обратился к стороннику Советской власти, – работал на котельном до армии.

– Так, – ответил Сергей по фамилии Чикачков, а по прозвищу Чикачков Большой Змей, не потому что он по характеру или внешнему виду соответствовал этой рептилии – я бы даже сказал, ничего общего не было, – а потому что тогда очень популярны были индейские фильмы киностудии ДЕФА, где главным персонажем как раз и был Чингачкук Большой Змей.

– После армии снова вернулся на завод: проработал там слесарем два года, поступил на рабфак и по путёвке вне конкурса тебя взяли в Политехнический. А когда ты по распределению снова попал на завод, то уже через год получил трёхкомнатную квартиру.

– Всё правильно. А я что говорю: кто работал, не скакал с места на место, у тех и в жизни всё было нормально.

– Но всё же уточню. Вместе с тобой многие получили квартиры, ползавода почитай. А всё потому, что тогда у нас на Котельном заварганилось новое производство: оборудование для атомной энергетики. И под эту лавочку заводу выделили деньги на строительство. Вот и получили все, кто нуждался, квартиры. А после этого до самой перестройки никто на котельном ни получили ни одной квартиры. Люди не годами, а десятилетиями стояли в очереди и так и остались ни с чем.

Спорить было не о чем. Все, в том числе и Чикачков Большой Змей, немного поворчав, вынуждены были согласиться.

А потом было весело, разговаривали, ели-пили-пели. Вышел в туалет покурить и слышу, как в одной компании Чикачков Большой Змей снова горячо доказывает:

– При Советской власти все мы имели бесплатные квартиры.

А ему не менее горячо возражают:

– И стояли по двадцать лет в очереди, и не все так и дождались...

 

 

23 мая

 

Лев Израилевич Квин в литературу пришёл из органов, но распространяться о той своей жизни не любил, хотя член подпольного комитета комсомола Латвии и работник особого отдела в группе советских войск сразу после войны в Венгрии порассказать бы мог очень много интересного.

Но по большим праздникам за столом он иногда позволил себе расстегнуть, условно говоря, пояс. Хотя сам не пил, так, разве лишь пригубить чуть-чуть, но в общем веселье и разговоре участвовал по полной программе.

– Однажды вызывает меня к себе Гуркин...

– Как? Разве наш знаменитый художник тоже был в Венгрии после войны?

– Всё может быть, хотя художник был расстрелян в сталинских лагерях в 1938 году. Да и звали нашего Гуркина не Григорий Иванович, а Борис Петрович. По крайней мере он заведовал агитационным отделом и отвечал за общение с населением.

– Так, значит, ты знаком с подпольной работой? – спросил он меня.

– Немного есть.

– Вот и пойдёшь в... – Гуркин произнёс название молодёжной организации, которое на русском языке и не выговоришь. – Там окопались ксёндзы и, похоже, прочно. Так что будь внимателен. Я тебя посылаю в самое логово врага. Пистолет-то у тебя есть?

– А как же, – гордо похлопал я (то есть Лев Израилевич) себя по карману.

– Вот и давай его сюда. – Гуркин запер пистолет в сейф. – Чтобы он тебя не смущал. Там надо головой прежде всего работать. Да и своё знание венгерского языка спрячь. Больше слушай, чем говори.

Так я и запомнил на всю жизнь: в идеологии нужно работать не пистолетом, а головой.

 

 

25 мая

 

Вот и прибалты тоже. Совсем другой, не похожий на нас народ. К нам они относятся свысока, высокомерно. Говорят. Я бы это определил не столько как высокомерие, как жлобство, чувство собственной неполноценности, дающее себе выход в демонстрации презрения.

Маленький автовокзал в Друскениках. Чистенький, ухоженный, какими никогда не бывали заплёванные и зассанные автовокзалы России. Женщина обслуживает немногочисленную публику. Как раз когда наступает моя очередь, вдруг вваливаются шумной и весёлой с морозца (конец ноября) толпой пассажиры.

– Можно нам вне очереди? У нас автобусная стоянка всего 10 минут.

Я, как человек бывалый в подобных ситуациях, охотно уступаю очередь, тем более что мне ждать своего автобуса ещё больше часа. Так ведь эта мымра за прилавком упорно не замечает их и смотрит на меня:

– Что вам угодно?

– Ну продайте мужикам, они ж торопятся, я не против.

И опять слушая и не слыша моих слов, да ещё и с диким своим прибалтийский акцентом:

– Что вам угодно?

Правда, иногда становится стыдно за своих земляков. Таллин, конец 1988 года. Запомнилось хорошо, потому что как раз тогда у них завёлся «Народный фронт», и они балдели от митингов, демонстраций и всякой такой фигни. Но русским, которых каждое утро выбрасывал на таллинский перрон ленинградский поезд, а вечером гружёным чем только не гружёным обратно – одна тётка даже везла трёхколесный велосипед, – было не до демократии и не до национального самоопределения.

В Таллине было куча товаров, которые ни в Ленинграде, ни тем более в остальной России было найти невозможно. А Таллин – город небольшой, с уютными средневековыми улицами в центре. Любил по ним прогуливаться, совершенно пустынным, где не было магазинов. А где были, маленькие, аккуратные, там наши туристы устраивали немыслимую давку.

Стою в такой давке в очереди за шампунем. Крики, ругань, кто-то просит пропустить без очереди, но в основном пытаются умолить продавца отпустить товар сверх лимита (не более двух флаконов шампуня в одни руки, гласит объявление): «Девушка, мне 4 флакона, вон там у меня жена стоит, видите, вон там, возле кассы». Иногда в эту русскоязычную толпу втемяшиваются, как дурацкая песенка в голову, эстонцы. За мной встаёт одна такая пожилая дама, церемонно раскланивается с продавщицей, та ей приветливо улыбается в ответ. И тем не менее, несмотря на знакомство, она терпеливо ждёт своей очереди, как и остальные покупатели, а купив шампуня два флакона в одни руки, так же церемонно раскланивается. Ей богу, в эти минуты мне неудобно за своих земляков.

И точно таким же нелицеприятным сравнением отозвались музеи. Был я в Ленинграде в музее Блока. Хороший музей: несколько комнат на четыре этажа, с отдельным входом. Прошёл все. Понравился порядок на рабочем столе поэта, каковым он, как я читал, был не только в музее, но и при жизни: аккуратен был, хоть и поэт, а в душе всё равно педантичный немец. Решил пройтись ещё раз. И вот тётка-вахтёрша, когда я пошёл на второй заход, закричала на меня как на нашкодившего воришку, который зайцем решил прошмыгнуть не заплатив:

– Остановите его, остановите его. Он уже был здесь.

– А что, я не могу посмотреть второй раз? Если мне интересно.

Какая-то в очках интеллигентная начальница вышла на крик и, уяснив, в чём дело, сказала:

– Ну если человек хочет посмотреть ещё, ради бога.

Тем не менее настроение от Блока было испорчено, и я уже сам не захотел смотреть.

И в пандан, музей Чюрлёниса в тех же Друскениках. Захожу, в комнате темно. И вдруг включается свет и звучит тихая музыка. Откуда? Как? Неожиданно и странно. Оказывается, музейница сидит там у входа и зажигает свет, когда появляется новый посетитель. Очень приятно.

Замечу мимоходом. Тогда о Чюрлёнисе было много шуму, московская тусовка от него тащилась. И тем страннее было, что музей художника, музыканта, поэта и кем он только не был, этакий Фока на все руки дока, пусть и в маленьком городке, но курортном, стоял совершенно непосещаемый. Я там пробыл около двух часов, поговорил подробно с музейной женщиной, и ни одна собака за это время туда не забежала понюхать культурных ценностей литовского народа.

 

 

27 мая

 

– Читаю, читаю твои заметки о литературе 1970-х, – говорит Марк Иосифович Юдалевич. – Интересно пишешь, бойко, даже где-то и разнузданно. И честно. Но чепухи много. Потому что многого ты не знаешь. Иногда просто без улыбки и читать невозможно. Как это там у тебя? Публикация «Утиной охоты» в альманахе «Сибирь» была делом случая. Редакции тогда удалось усыпить заведующего Главлитом ну и так далее.

– А что здесь не так?

– Да такого ссыкливого, прошу прощения за выражение, журнала как «Сибирь» ещё поискать, так только и найдёшь ему на пару разве лишь «Сибирские огни» или «Енисей». Они только и делали, что бегали и в глаза начальству заглядывали, как бы чего не вышло. Их тогдашний секретарь по идеологии жаловался нашему Невскому: «Надоели, за каждой мелочью бегают ко мне в кабинет, часами ждут в приёмной, чтобы спросить, можно или нельзя какую-нибудь ерундовину напечатать. Как-ты то со своими управляешься?» Мы у себя в «Алтае» хотя бы осмеливались без спросу то рассказ небольшой, то пару стихотворений, то рецензию тиснуть. Иногда, когда что не так, Невский только крякнет, отчеркнёт карандашом: «Ох и разбаловал я вас. Аукнется мне это. Вам, конечно, достанется, но первому-то мне. Сошлют куда-нибудь парторгом на птицефабрику или в районный отдел кинофикации».

А о том, чтобы напечатать что-то серьёзное, и разговору быть не могло ни у нас, ни в «Сибири», ни в «Новом мире». Каждая такая вещь обсасывалась по отделам печати или пропаганды и агитации не на один раз.

– Но я не сам это выдумал. Про Вампилова. Я это вычитал в воспоминаниях.

– Может, и вспоминальщик чего наврал, а скорее всего, не знал. Хотя бы потому, что всуе ЛИТО упоминает. Сегодня из этой вполне нормальной конторы, где работали вполне милые и интеллигентные люди, делают какое-то пугало. Допустим, бодались мы, писатели, с ними нещадно. Сколько они у меня кровушки повыпили, и всё больше по пустякам, я водки за свою жизнь столько не выпил (ну, что касается водки, то Марк Иосифович, как и Иван Павлович или Лев Израилевич, были известными трезвенниками, так что сравнение нужно признать неудачным).

Но тут, как говорят, милые бранятся – только тешатся. На самом деле, если что решили печатать, то тут никакое ЛИТО не помеха. А если что решили не печатать, то ЛИТО здесь было одним из тех козлов отпущения, на которых всегда взваливают ответственность за запрет. А Вампилова тогда пихали во все дырки. В начале 1970-х его ставили во всех театрах страны, в том числе и «Утиную охоту», которую якобы напечатали только за недоглядом ЛИТО. Только в 1972-м, всего через два года после недогляда – год запомнился потому, что мы тогда ночи не спали из-за канадских профессионалов, – эту «Охоту» поставили у нас, в Новосибирске, Кемерове: это только у нас в Сибири и что я знаю. Так пьесы не запрещают. Так ставят только то, у чего есть мощная, как теперь модно выражаться, крыша.

– И кто же крышевал Вампилова?

– Не знаю. У нас все решения принимались тогда неизвестно где и как. Не то что в стране, но даже и у нас на Алтае. Обсуждаем мы с Невским статью в очередной номер. Статья вроде нормальная. Отдаю Наташам на перепечатку, а они мне: – Марк Иосифович, а зачем перепечатывать. Ведь не пойдёт же статья. – Откуда вам известно? – Ну, – мнутся, – все так говорят. – И правда. Вечером звонит Невский, секретарь по идеологии: – Вот что, Марк Иосифович. Ты статейку попридержи. Не ко времени она сейчас. – Да кто сказал? – Кто бы ни сказал, а мнение такое есть, и не нам его игнорировать. И если Вампилов шёл по всем театрам, то, значит, было мнение, что так надо.

– Я вам, конечно, верю. Однако... Есть сомнения.

– Ну, ну. Говори, я послушаю.

– Ведь если разобраться объективно, не вдаваясь в кулуарные подробности, пьесы-то Вампилова идеологически были... не того. Это же очевидно.

– О! Какой, старик, ты ещё наивный. Была официальная идеология, а была и неофициальная. И какая ещё была сильнее, трудно сказать. Вампилова, скорее всего, продвигала московская тусовка. Гнилая, подлая. Они ненавидели нашу страну, презирали её и боялись. И при этом раскрыв рот смотрели на Запад. Даже больше на Америку, на их образ жизни, язык...

Марк Иосифович запнулся в поисках подходящего слова.

– На американскую культуру, – подсказал я.

– Скорее на американские этикетки, на культовых, как они их называли, писателей, артистов, философов. И это была очень влиятельная тусовка. Они копошились тогда вокруг «Нового мира», «Иностранной литературы» – журнала и издательства, театра «Современник», да много ещё где.

– И что, они были сильнее партийного идеологического аппарата? – с сомнением покачал я головой.

– В каком-то смысле сильнее. Ибо это были дети, внуки, жёны и любовницы самых высокопоставленных номенклатурных работников, партийных лидеров, живых и бывших, героев войны, не только Отечественной, но и Гражданской. Они тогда расселись по дипломатическим службам, разным НИИ – не этих нищих отраслевых проектных контор, а престижных, типа Институт США, или Институт военной истории, министерствам и отделам ЦК и обкомам разными там референтами и помощниками. Очень была большая, хоть и неофициальная сила. Я скажу, защищать в 1970-е советскую власть было куда сложнее, чем...

– Нападать на неё...

– Нет, не нападать. А криво усмехаться, вертеть фиги в карманах. Гнилая была обстановочка. Но не в стране, а там...

– Наверху.

– Скорее, рядом с верхами. Андропов попытался бороться, но ничего у него так и не вышло. Правильно он взялся тогда за дело, да побыл генсеком, к сожалению, мало. Вот эти-то люди и продвигали Вампилова, Битова, млели от Высоцкого. Именно из этой тусовки и выросли нынешние либералы.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить в журнале за май 2017 (doc, pdf):

 

 

 

Обсудить