Май, месть, мистерия, мажоры и миноры

 

Купить в журнале за ноябрь 2016 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 7 часов 30 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

О среднестатистических мажорах, идеальных женщинах и покровительстве как главной социальной ценности нашего времени, а также о природе «злобырей» и секрете их успеха. А ещё о романтике сельской жизни и дачной уборке в контексте вселенской предопределённости всякой сущности производить лишние последствия.

 

 

 

 

Майя упёрлась в обаятельный зад алой мазды и посигналила. Две головы с высокими хвостами синхронно повернулись с переднего сидения и, приспустив очки, стали оценивающе разглядывать невзрачный ситроен, доставшийся Майе в салоне автопроката.

– Девчонки, можно проехать? – высунувшись из окна, крикнула Майя, видя, что мазда не спешит освобождать въезд на парковку.

Две головы так же синхронно отвернулись от неё, спустя несколько секунд завёлся двигатель. Медленно и чинно мазда, сверкая красными боками и презрительно покосившись на безобразие, набравшееся наглости напирать на неё сзади, подвинулась в сторону.

– Спасибо, – крикнула Майя, проезжая мимо на свободное место.

– Пожалуйста, – промямлила хозяйка, уложив на руль окольцованную браслетами руку.

Майя припарковалась и вылезла из ситроена. Чёрная камри, одолженная Денисом Рогоненко у матери, стояла в соседнем ряду. Его самого не было видно. Майя замерла в выжидательной позе, выглядывая его на летней террасе Макдоналдса. Минуту спустя она сообразила, что сама стала объектом наблюдения двух девиц из мазды. Та, что сидела за рулём, сняла очки, сложила губы в бутон и, вытянув шею, следила за Майей. Вторая, оказавшаяся, как Майя теперь заметила, близнецом первой, что-то говорила своей сестре. Майя немедленно исчезла со сцены, нырнув в машину.

Вскоре из Макдоналдса появился Денис Рогоненко. Он прошествовал на парковку походкой денди и остановился аккурат возле красной мазды. Майя расслышала несколько слов, обращённых к девицам. Затем близнецы вылезли из машины и направились вслед за Денисом обратно к ресторану.

Майя включила радио и развалилась на водительском сиденье.

– Симпатичный у тебя сынок, паскуда, – процедила она в зеркало заднего вида. – И тёлки у него симпатичные. В своё время я с такими, как он, зажигала на дискотеках. Типичный мажор. Если такому как следует улыбнуться и пригласить за свой столик, он оплатит все напитки.

Майя критически изучила своё отражение в зеркале, вытерла крупинки туши под глазами и скатавшуюся помаду на губах. Сочувственно улыбнулась себе.

– Да, Маюша, не тянешь ты больше на подругу мажора. В самом лучшем случае – на мачеху.

 

Среда – день, когда Антонина Рогоненко сразу после работы отправляется в фитнес-клуб, трёхлетнюю Ксюшу в клуб раннего развития сопровождает няня, а Лизу забирает из частной школы, где она учится в шестом классе, Денис. Единственный день, когда к Лизе можно подступиться, оставаясь незамеченной.

Майя скомкала упаковку от овощного бургера и жадно приникла к трубочке, торчащей из картонного стакана. До неё доносилось разухабистое ржание Дениса, сменяющее его короткие громогласные монологи. Гогоча, он оскабливался, поджимал нос и приподнимал внешние углы бровей. Близнецы демонстрировали менее богатую мимику – в ответ на Денисовы хохмы они, сохраняя неподвижность верхней половины лица, учтиво растягивали губы, не размыкая их. Их брови оставались такими же навострёнными, как и пятнадцать минут назад, когда они провожали уничижительными взглядами проезжающую мимо Майю, а губы – такими же собранными, с опущенными краями.

Майя любовалась сёстрами. У них были стройные, узкобёдрые и плоскогрудые фигуры. На аккуратных макушках пушились густые русые хвосты. Головки крепились на изящных шеях с глубокими яремными ямками и двумя крупными родинками, украшавшими их слева, немного ниже подбородка. Контраст их розоватых лиц с ясно-голубыми глазами, подтушеванными бровями и ресницами неуловимо подчёркивал их нежную молодость и полированную естественность.

Чем старше становилась Майя, тем увереннее она склонялась к мысли, что молодые женские лица не бывают некрасивыми. В них присутствует уникальная черта, которая отличает подлинную молодость от ухоженности и дарит им неподражаемую прелесть. Даже самое несимпатичное лицо, наделённое этой чертой, в отдельные моменты становится более притягательным, чем правильное лицо зрелой женщины. Где скрывается сей неудержимый ген молодости, Майя никак не могла разгадать. Дело не в коже, не в тяжелеющих веках и не в морщинках вокруг глаз, даже не в раздающихся скулах, не в обвисающих щеках и уж точно не в выражении глаз. Возможно, это не отдельная черта, а каркас, покрывающий всё лицо и поддерживающий его мускулатуру в тонусе, со временем истлевающий, высвобождающий лицо и отпускающий его восвояси, как повзрослевшего детёныша, вольного выбирать любой путь, но знающего, что все эти лица пойдут по одному направлению – к старости, подобно тому, как всякий детёныш, какую дорогу ни избери, очутится на пороге смерти.

Майя искала изъян и не находила. Близнецы выглядели безупречно. Десять или пятнадцать лет назад о таких, как они, говорили бы, что они сошли с обложки, потому что тогда обложки определяли внешний вид женщин, печатая не живых людей, а фантастических фей. Сегодня женщины могут позволить себе выглядеть, как фантастические феи.

Это правда, женщины стали красивее, и хотя бы только за это падкие на эстетику души должны благодарить двадцать первый век, позволяющий несколькими манипуляциями исправить (а значит простить) слишком крупные носы, недостаточно пухлые губы, чрезмерно полные икры, большие ступни, жидкие волосы и их невзрачный цвет.

Стандарт красоты по-честному сменился стандартом привлекательности, который измеряется и традиционным стремлением к пропорциональности и опрятности, но и разворачивает широкий спектр возможностей для тех, по отношению к кому природа не проявила щедрости.

Если иной предприимчивой дурнушке прошлого удалось отвлечь женихов и соперниц от своей безобразности, значит, скорее всего, мы можем прочитать о ней у кого-то из классиков (и там, вероятнее всего, вмешалась нечистая сила). Сегодняшней же доступно множество эталонов: в их массе она без труда найдёт образ, которому ей будет проще всего соответствовать.

Двадцать первый век – это век утверждения образов всех времён и народов. Более того, это век творчества образов, ибо любая женщина, если ей не по вкусу рынок предложений, вправе прибегнуть к созданию нового. И каждый такой образ имеет право не только на существование, но и на восхищение.

Однако, на фоне сего разнообразия эстетизм начала двадцать первого века эволюционировал, придя к собственному классическому образу, нашедшему отклик у многих вкусов. Округлости ренуаровских купальщиц, их плавные оранжевые формы, так гармонично перекликающиеся с полнокровными славянскими крестьяночками Сычкова и Куликова, далеко не всем теперь кажутся соблазнительными. Напротив, тонкая и узкая кость, плотные мешочки ягодиц, едва-едва выдающаяся вперёд грудь, выраженная жилистость – вот признаки превосходной породы. И если стремительно разбогатевший герой перестроечного времени снисходительно поведёт носом при виде данного образчика, то его отпрыск именно такой тип женщин и будет ценить как наивысший идеал своего поколения.

 

Близнецы были воплощением эталона новомодных красавиц – подлинными принцессами нашего времени, достойным трофеем привередливого мажора. Их отцу, без сомнения, было лестно иметь таких потомков, исправивших незначительные недостатки своей матери, которая в дочерях нашла полную реабилитацию, в них восторжествовала идеалом.

Лет двадцать назад, когда крошечные одинаковые девочки показались из промежности их разрешившейся матери, они были всего-навсего дочерьми своего отца, рождением которых он был горд (не осознавая пока так ясно их совершенства) и для которых просил у Бога счастья. Но спустя время он сам сделался залогом их счастья, и не стало нужды тревожить этими просьбами Бога. На Бога надейся, а сам не плошай, понял он. Он так и делал.

Самые их банальные движения: макание картошки в майонез, откидывание корпуса, взмах головой, пренебрежительное разглядывание посетителей ресторана, скрещивание ног – были отмечены знаком избранности, в котором, помимо самоупоительного совершенства, угадывалось всеобъемлющее родительское покровительство, действующее даже вдали от отца и матери и видимое даже невооружённому глазу.

Похожее покровительство противостояло Коле и правде, сидевшей в суде на одной с ним скамье. Столь незатейливое и непреложное, оно вознеслось перед ними, как девятый вал, демонстрируя своё могущество. Оно было таким убедительным и бесцеремонным, таким богоподобным, что Майя почти поверила, будто правда и Бог живут в противоборствующих лагерях.

Она слушала показания свидетелей, выступления адвокатов и с изумлением следила, как процесс, вместо того чтобы катиться вокруг объективной действительности, движется по прямой, опровергая всемирное тяготение.

 

Какое чудо – две новорождённые девочки. Какое счастье для матери.

Когда это происходит, думала Майя. Когда из безобидных младенцев мы превращаемся в сволочей, способных вызывать ненависть к себе? Умные придумали для всех остальных десятки систем соотношения «благо» и «зло», сотни шкал измерения «хорошо» и «плохо». Но нужен ли выдающийся ум, чтобы всегда понимать, что правильно, а что – нет? Ведь каждый отдаёт себе отчёт в том, где проходит мера его терпения чужой гадости, а значит, без труда установит и меру собственной сволочности, приемлемой для других. Разве можно запутаться в таких вещах? Как очевидна для нас благотворность или вред чужих поступков по отношению к нам, так ещё более ясен смысл собственных поступков по отношению к другим, поскольку мы заряжаем их определёнными намерениями и мотивами, и если последствия расходятся с замыслом, то уж последний нам известен всегда и при случае послужит ориентиром для судей.

Так почему же, коль всё просто, мы действуем не так, как чувствуем, и помним не так, как всегда-всегда знаем? Что движет нами, когда мы поступаем невыносимее, чем способны были бы вытерпеть со стороны ближнего?

Имеется покровительство. Одно из изобретений, замыливающих нам глаза, вводящих нас в сладкое заблуждение, усложняющих элементарные понятия, мистифицирующих однозначные формулировки. Надёжный тыл несправедливости. Козырный туз в нашем рукаве. Повод властвовать, а не подчиняться. И почему всегда, когда нам представляется случай совершить преступление и избежать наказания, мы никогда его не упускаем? Почему мы неизменно следуем на поводу у своих пороков, а не добродетелей? И почему окружающие превозносят нас, стоит нам достигнуть вершин на этом пути?

Чувство, которое мы испытываем, когда совершённый нами поступок влечёт неутешительные последствия для других – на что оно похоже? Можно ли сказать, что это ощущение превосходства? В особенности тогда, когда не наступает наказание. И уж тем более, когда не наступает возмездие. И если избежать наказания помогает покровительство, то что помогает избежать возмездия?

Собственно, это и есть главная загадка: отчего не наступает возмездие?

 

Если внимательно и долго следить за развитием каждого поступка, совершаемого нами в ущерб своим ближним, то не остаётся сомнений, что злоба и жестокость, происходя из нас, обладают мощной защитой. Можно рассчитывать, что некоторого рода защитой обладают нейтралитет и доброта. Но она не идёт ни в какое сравнение с защитой, которою окружает себя злоба. Допустим, следуя принципу недопущения зла, можно ускользнуть от неприятностей, но такое избавление сопоставимо со счастливым случаем и едва ли его можно приписать целенаправленной, неуклонной, широкомасштабной протекции, которая прикрывает тылы беспринципности и деятельной несправедливости.

Неслучайно отъявленные злодеи редко получают по заслугам. Много-много времени проходит, прежде чем совершается нечто наподобие торжества справедливости. А порой, прослеживая жизнь злодея до самого конца, мы уверены, что он так никогда и не заплатил. Например, можно заметить, что злодеи не становятся жертвами катастроф, не болеют раком, в тридцать лет их не сражают инсульты, не бросают супруги, их дети не становятся наркоманами, в них не бьёт молния и не попадает шальная пуля. Не исключено и очень даже возможно, что распространяющаяся на них защита действуют, без малого, всю жизнь.

Чтобы она не иссякала, нельзя допускать раскаяния. Раскаявшийся злодей немедленно становится уязвимым для возмездия. Балуя судьбу как ребёнка, он развязывает ей руки, и она набрасывается на него. Только сдавив её своей жестокостью, можно удержать возмездие в узде.

Итак, удержаться от злодеяния, когда всё располагает к нему, почти невозможно. Но даже в тех случаях, когда нам сулят покровительство, что, собственно, и определяет в итоге наш выбор, для большинства злодеяние не пройдёт бесследно. Это потому что они – не отъявленные злодеи: они милостивы к своей судьбе, они позволяют ей управляться с ними по своему усмотрению, поучать и порицать себя.

Совершив злодеяние и избегнув наказания, мы продолжаем вздрагивать от странного чувства преследования, ощущаем себя обречёнными, ослабляем защиту, предоставленную нам соратниками злодеяния, и сами привлекаем к себе возмездие. Мы успокаиваемся, лишь когда оно совершается. До этого момента мы не можем найти себе места.

Но зато потом мы чувствуем себя настоящими мучениками: повинно склоняем голову и твердим, что так нам и надо, в глубине души, впрочем, убеждённые, что платим значительно большую цену, чем стоит наш проступок. Мы жаждали его, оно наступило, мы его вынесли – отныне мы свято верим, что счёты сведены, и рюкзаки, предназначенные для наших грехов, вновь пусты.

Это чувство окрыляет. Оно позволяет нам причинять вред и при этом чувствовать себя праведниками. Именно оно в следующий раз спустит предохранитель, определяя выстрел очередного злодеяния. Мы и мысли не допускаем, что никогда не платим сполна. Потому, когда нас настигнет кара, колоссальная, настоящая, мы не возьмём в толк, что в этом счёте нет ошибки, что выбор пал на нас не в силу прихоти фаталистической рулетки, а повинуясь закономерности круговорота зла и расплаты за зло.

Мы будем тыкать пальцами в других, задыхаясь от возмущения, почему, в таком случае, им удалось выйти сухими из воды, не догадываясь, что другие – это сверхсущества, сила злобы которых превосходит силу злобы типичного homo sapiens.

 

Злобыри знают правила, они отнюдь не тупоумны. Но степень строгости правила прямо пропорциональна их рвению нарушить его. Когда вы игнорируете подставы злобырей, они ретируются в поисках большего резонанса собственных действий. Когда вы возмущаетесь в ответ на их выходки, они обретают второе дыхание для неслыханных подлостей. Они убеждены и декларируют, что правила писаны не для них. Правила писаны для лохов, то есть всех, кто не является злобырем, и каждый лох обязан соблюсти правило и смиренно принять тот факт, что эти правила не распространяются на избранную касту злобырей.

Больше того, злобыри верят, что сами рождены законодателями. Их конечная цель – не просто безнаказанно нарушать неизвестно кем установленные правила, которыми руководствуются лохи, а написать собственный свод законов и переподчинить лохов ему.

Им неведомо раскаяние. И даже в тех случаях, когда они не располагают покровительством, они всё равно оказываются недостижимыми для наказания. Это наводит на мысль, что сила природной защиты, распространяемой на них злобой и жестокостью, превосходит возможности покровительства, феномена по своей сути социального.

Из этого можно заключить, что бесполезно ждать торжества справедливости, если вы стали жертвой злобыря.

 

Очень прискорбно быть жертвой злобыря. Ведь помимо причинённого им вреда нас распирает ярость из-за безнаказанности чужого зла – бордово-фиолетовый пульсирующий комок где-то в районе челюсти.

Энергия, которую накапливали наши клетки в течение долгих месяцев потребления витаминов и микроэлементов, концентрируется вокруг одного стремительно заряжающегося импульса. Наши инстинкты, как завербованные, разворачиваются в одном направлении. Наш череп скрипит от напряжения, точно, как наши зубы. Мы жаждем мести.

Возможно, в большей степени, чем поворота событий вспять, мы желаем ответного зла. Если предложить нам выбор: вернуть то, чего мы лишились, или отобрать в два раза больше у злодея, посягнувшего на нас, мы, быть может, и выберем первое, если потеря слишком тягостна, но, сознаемся, чувство удовлетворения, которое мы предвкушаем, помышляя об отмщении, многократно ярче чувства облегчения, которое принесла бы нам отмена зла.

По какой-то загадочной причине недопущение зла не так желанно, как наступление возмездия. И когда ярость захлёстывает нас, единственное, что помогает утешиться – это жажда мести.

Месть притягивает нас, как магнит металл. Это самое логичное, самое естественное желание. Если вынуть его из головы, прервать токи, которые, пронизывая, постоянно видоизменяют его и тем самым препятствуют изучению, поместить в сосуд и внимательно разглядеть, оно воплощает самую изощрённую фазу нашей фантазии. Мы низвергаем на врага самую жестокую кару, какую способен вообразить наш мозг, – десять казней египетских, усовершенствованных инструментарием, изобретённым за последние тысячелетия.

Мы констатируем, что энергия ненависти, которую мы направляем на злобыря, не может исчезнуть в никуда, и это даёт нам надежду, что хоть бы возмездие и обходило злодея стороной, но уж под действием этой энергии – настигнет точно. На том мы и успокаиваемся.

 

Около шести вечера Антонина Рогоненко позвонила сыну, чтобы напомнить ему о Лизе.

– Я сейчас занят, – цокнул в трубку Денис. – Пусть она подождёт меня. В течение часа… Я занят, ты понимаешь? Их там что, не кормят? Короче, что ты мне втираешь? Если надо, её там покормят. Короче, мама, я занят. Попозже!

Он швырнул трубку на край стола. Она хрюкнула и разразилась пронзительным визгом.

– Что? – раздражённо крикнул Денис. – Да хорошо, успокойся, заберу я твою Лизу.

 

Лиза вышла из здания школы в сопровождении двух подруг. Она была самой низкой и самой светловолосой из них. Все трое оживлённо разговаривали. Заметив Дениса в машине матери, Лиза встрепенулась, неуклюже расцеловалась с одноклассницами и поспешила на пассажирское сидение. Подруги замахали ей вслед руками и закричали.

– Привет, нянюшка! Какая симпатичная нянюшка!

– Безмозглые малолетки, – фыркнул взвинченный Денис, с ненавистью глядя на хихикающую Лизу. – Чистые дуры.

– Пока, пока, нянюшка! Приезжай ещё! – чирикали школьницы.

– Молчи, Соколова! – захохотала Лиза с переднего сидения. – А то он тебя переедет!

Денис ударил по газам. Майя заметила, как дёрнуло Лизу на переднем сидении. Тойота сорвалась с места, и это строптивое движение, несообразное с её степенной наружностью, повернуло к ней несколько голов.

– А за тобой когда? – спросила одна из Лизиных подруг другую.

– Да вот, – та проверила время на наручных часах. – Вот-вот.

– Мама заедет?

– Да, мечтай! – крякнула школьница. – Мама за мной последний раз года три назад заезжала. Придёт сейчас очередная…

Майя поднялась по ступенькам и вошла в вестибюль школы.

– Добрый день, – широко улыбнулась ей вахтерша. – Вы к кому?

– Да я расписание хочу переписать, – приветливо улыбнулась Майя.

– А вы кто? – с дружелюбной бдительностью уточнила вахтёрша.

– Я няня, – кивнула Майя.

– Чья? – вопросительно подняла брови вахтёрша.

– Да… Соколовой! – нашлась Майя, качнув головой назад, где через раздвижные стеклянные двери можно было видеть одноклассниц Лизы Рогоненко.

– Доминики? – воскликнула вахтёрша, и черты её лица успокоено разгладились.

– Да-да, Доминики. Родители просили, чтобы у меня было точное расписание.

– Вот, пожалуйста, – просияв, вахтёрша протянула Майе распечатку с расписанием класса Лизы Рогоненко. – Мы позаботились о родителях. И… нянях, ну да, и о нянях тоже, получается, – вахтёрша деликатно хехекнула и вдруг, вплотную подойдя к Майе, понизила голос. – А как сейчас няней – тяжело устроиться? Говорят, по зарплате выгодно. Сколько стоит час? Двадцать? Двадцать пять?

– Ну да, как повезёт. Плюс бонусы, – нехотя ответила Майя.

– Ой, – загорелась вахтёрша. – А вы не знаете, никому сейчас не нужна? Вы ведь общаетесь с Доминикиными подругами – там никто не ищет?

– Да, понимаете, сейчас тяжело работу найти – сама полгода не могла устроиться.

Вахтёрша сочувственно закивала.

– Вам тут скорее найти – все родители мимо вас проходят, – Майя сложила листок с расписанием вдвое и выгладила линию сгиба. – Огромное спасибо.

– Пожалуйста, – с некоторым разочарованием произнесла ей вслед вахтёрша.

 

Маршрутка прибыла на станцию в 10:10 утра. Майя сошла и, повязав на бёдра ветровку, побрела в сторону дачи.

Её заворожила молодая зелень, покрывшая луг. Яркое живое пятно, избавляющее мир от мартовской серости. Первая вестница возрождения – трава. В апрельском цвете, который к концу мая уже выгорает. Этот цвет можно сравнить и с малахитом, и с нефритом, и – особенно – с изумрудом, но всё же он возвышается на недосягаемой грани спектра.

Оставив позади шоссе, через пять минут ходьбы она оказалась на просёлочной дороге, уходящей за дома в поля и, в конце концов, тонущей в лесной чаще. В стороне под косогором, за алычовой рощей, булькал лиман. А по бокам дороги – аккуратные хатки, большинство из которых уже блестело свежей покраской.

По этой дороге Майя с Колей ходили на рыбалку каждое субботнее утро и иногда на закате по пятницам и воскресеньям. Коля рассказывал анекдоты или выдуманные на ходу истории. Майя хмыкала, а взгляд её дрейфовал по гревшимся на солнце соседским домам. Она заглядывала в чужие дворы, с неистовой страстью мечтая хоть на недельку очутиться в шкуре сельской молодки, которая хозяйничает в дряхлых сараях и на запылённом чердаке, возится с наседками, а на рассвете доит коров.

Всякий раз, когда Майя проезжала в поезде или междугородней маршрутке мимо уютного сёлышка, выросшего у подножья лесистого холма или на берегу мутной реки, у неё сжималось сердце.

Ей чудилось, что за этими деревянными заборами, в заваленных хламом дворах, среди фруктовых садов, за накрахмаленными занавесками течёт жизнь иного порядка, жизнь неторопливая и обсмакованная, беспримерно поэтичная.

Притягательная и лёгкая, мечта о том, как бы она работала в поле, а вечерами сидела на крыльце в ароматной тиши весеннего вечера, слушая сверчка, или веселилась бы с соседушками за щедрым столом, как неспешно и вдумчиво проходили бы дни, какими всё менее озабоченными и всё более осязательными становились бы они.

Целый божий день можно было бы видеть небо. Трава, такая нежная влажная трава, заменила бы ей простыню. Она носила бы венок из одуванчиков, а в полуденное время покачивалась бы в гамаке под сенью плакучей ивы с пьесами Чехова, любовной лирикой Пушкина или рассказами Брэдбери. Она умывалась бы речной водой и ела бы черешню прямо с дерева.

А порою перед сном несколько поколений её большой несуществующей семьи рассаживались бы по гостиной, кто на стульях, кто в креслах, кто на диване, кто прямо на полу, и мягкими певучими голосами говорили бы о событиях минувшей недели, о детских шалостях и происшествиях по соседству. Их мелодичные интонации, чередуясь с заразительным смехом и беспритворными восклицаниями, посвящали бы свои чарующие мотивы только самой непосредственной, их собственной действительности; они не стали бы касаться мировых катаклизмов, политических конфронтаций и судеб сериальных героев. Вместо этого они сокрушались бы из-за протекающего крана, опасной болезни одного замечательного человека, развода дочери старинного друга.

Под их убаюкивающий звон Майя, свернувшись в кресле, смотрела бы в окно на звёзды, заглядывала бы в коридор, где у двери так уютно гнездились, облокотившись о стену, веник с совком, рассматривала бы предметы, определяющие характер комнаты: стол с вязаной салфеткой и фарфоровой вазой, пышный алоэ на подоконнике, потёртый паркет – где не дотянулся турецкий ковёр, и в конце концов погружалась бы в дрёму.

Их голоса утешали бы её бесплодные стремления, успокаивали бы пыл, а потом, звуча уже через покрывало сна, обращались бы молитвенным хором и шелестом листьев, плеском воды, треском костра и прочими звуками, которые всегда помогают нам угомониться, которые радуют нас, что бы ни происходило вокруг.

 

Но особенно Майя любила бы поезда, проходящие без остановок через её село. Работая в огороде, почувствовав – ещё задолго до того, как станет слышен стук колёс, – его прибытие, она взбегала бы на пригорок и там, облокотившись о грабли, нетерпеливо ждала бы его появления.

Сперва он давал бы знать о себе длинным гудком, затем всё ближе раздавалось бы его свистящее дыхание, громыхание его вихлявой поступи. И наконец вдали появлялась бы приплюснутая морда и кривое синее туловище, скользящее вдоль жёлтых полей и зелёных посадок, выпускающее в небо, подобно киту, струи дыма.

В вагонах Майя успевала бы заметить людей, пьющих чай в купе или проветривающихся в коридорах и мечтательно созерцающих окрестности. Некоторые из них могли улыбнуться или даже махнуть рукой, заметив её на пригорке.

По ночам сквозь чуткий сон она улавливала бы его пыхтение и мерное постукивание колёс, и воображала бы очередного шумного бесцеремонного волшебного змия, уносящего неизвестных людей в неизвестные дали, следование коего мимо Майиного села было бы явственным напоминанием о безграничности мира, реальностей и судеб, пересекающихся с её судьбой на краткое мгновение, которое, обезличившись, становится частью её воспоминаний, фрагментом родственных ей образов, одним из важнейших штрихов дорогого её сердцу этюда.

Майе было десять, потом одиннадцать, двенадцать, пятнадцать. В семнадцать она избегала приезжать на дачу, когда там бывали мама и Коля, – их присутствие мешало ей курить, упиваться бренди-колой и отрываться с окрестными повесами. Два-три раза за лето ей удавалось устроить здесь студенческий уик-энд со своими институтскими друзьями. В двадцать два, остепенившись, она повела тихую жизнь, приезжая сюда на субботний шашлык с очередным ухажёром и такой же очередной – шедшей в комплекте с ним – парой ближайших друзей.

 

Солнце взобралось на подмостки и, притягиваемое её волосами, накаляло их своими юношескими страстями. Майя остановилась, чтобы открыть калитку, и подула на грудь. На потускневшем от пыли железном столе, который оставался во дворе круглый год, стояли два пакета с чистым бельём, рядом – на деревянной скамейке – валялась мамина дачная куртка. Майя свалила туда же свою спортивную сумку и сбросила ветровку. В огороде, заражённые дикостью всесильной жизни, алели тюльпаны. Они покачивались в густых порослях травы, как яхты на волнах. А неподалёку зацветали яблони.

Мама стояла в кухне, растерянно уперев руки в бока, а перед ней развернулась неподдельная в своём увядании картина октября: запылённая плита, затравленно сгрудившиеся в углу части разобранного стола, испачканный краской лежак с горой бесполезной всячины, в своё время изжившей себя в квартирах и получившей второй шанс на даче, в летнее время хранившейся под кроватью, на зиму же, спасаясь от сырости, перебиравшейся на неё.

Зима не привносила сюда ни одной новой черты, и по мере того, как кухня, заснув в октябре, не выходила из спячки, пока усердные руки не устраивали ей порядочную взбучку, время внутри неё спало вместе с ней, не ведая о зиме, и только обрастало пылью и паутиной, подобно тому как человек обрастает во сне волосами.

– Маюша, привет, – повернувшись, сказала мама и удручённо покачала головой. – Как тебе всё это?

– Как всегда, – пожала плечами Майя.

– Смотрю на это и не знаю, за что хвататься. Нереально всё это убрать.

– Так всегда кажется, когда смотришь первый раз.

– Нужен какой-то план.

– Я начну с окон и уберу комнаты, а ты можешь заняться кухней. Сначала потолок, потом плитку вон там вверху, где паутина, и дальше все шкафчики, в самом конце посуду. Сверху вниз будешь двигаться. Подходит?

Они вынесли матрасы, подушки и пледы и разложили их на солнце, развесили на ветках абрикосы половики, перекинули через перила ковры. Мама поставила на землю таз с водой и, словно заворожённая, замерла у ковра.

– Майя, ты посмотри на ковёр.

– Что случилось?

– Повсюду твои волосы. Ты посмотри, – мама подняла на свет безжизненный чёрный волос.

– Ужас, – согласилась Майя.

– Возьмёшь щётку и вычистишь от своего богатства.

Переодевшись в спортивный костюм, Майя проглотила бутерброд с соевым сыром, хлебнула кофе и принялась рвать старую футболку на тряпки.

– Я включу музыку, ты не против? – крикнула она, присев перед ноутбуком.

– Только не включай свои скрипки. Что-нибудь весёлое, – попросила мама из кухни.

– Дискотечное?

– Нет, не дискотечное. Человеческое что-то. Включи лучше радио.

– Какое?

– Ну любое, только не шансон. Где хорошие песни.

– Понятно, – крякнула Майя себе под нос.

Мама сновала по двору, пританцовывая и подпевая песням, звучащим по радио. Майя усмехалась, глядя на неё через стекло, по которому катилась мыльная струйка.

– Маюша, собери волосы, тебе же мешают.

– Угу.

– Давай косу тебе заплету. Хочешь?

– Давай, – после паузы разрешила Майя. – А резинка есть?

– Найдётся.

Они оттирали пятна от пауков на подоконнике и раме, сметали паутину из углов и с оконных решёток, драили холодильник, полоскали посуду, собирали пыль с верхов и из-под кроватей. Солнце катилось по небу, и дом наряжался к лету.

Майя умывала лицо холодной водой и возвращалась к пылесосу, к полкам, к жалюзи, к коврам.

– Маюша, без фанатизма, – напутствовала мама. – Идеальной чистоты не получится. Это же дача. Здесь не нужно, как дома.

Она остановилась у ковра, с которого Майя вычёсывала собственные волосы.

– Ну что, может, в следующий раз не будешь расчёсываться над ковром?

– Да уж.

По маминому лицу прошла судорога муки – выражение, которое Майя украдкой высматривала и которого, к великому облегчению, до этой минуты не обнаруживала. Вот теперь мама не смогла удержать его – обе подумали об одном: все предыдущие годы чисткой ковров занималась бабушка Зина, Колина мама. В декабре она слегла с инсультом и с тех пор дальше порога собственной квартиры не продвигалась. Майя опасалась произносить вслух мысли, которые одолевали (она не сомневалась) мамину голову, о том, как трудно им обходиться без помощи бабушки Зины, управлявшейся с беспорядками ловко и безупречно. Воспоминание о бабушке не омрачило бы их дум, если бы неизбежно не приводило к Коле.

– Перекуси что-нибудь, – взяла себя в руки мама. – Смотри, уже четыре часа. Там есть салатик. И бутерброд себе сделай.

– Сейчас, сейчас, закончу ковёр.

– Что ещё тебе осталось, кроме ковра?

– Пропылесосить и пол вымыть. И покрывала потрусим.

– Значит, до заката управимся?

– Обязаны.

– Только без фанатизма.

 

Интересно, существует ли уборка в раю? А если нет, означает ли это, что в раю наши действия не будут приводить к излишним последствиям, которых не избежать на земле?

Досадная сторона уборки заключается в том, что, как ни крути, она не собирает ничего на будущее. Уборка – работа исключительно с прошлым, сдача, которую мы даём времени.

Чавкая, Майя покрутила в руках глянцевую семеринку. В конце концов, в руках остался кочан на хвостике. Вот он – недостаток этого яблока, его нелицеприятная часть, его излишнее последствие.

Если бы не было пыли, если бы нам не приходилось спать, если бы не надо было чистить картошку, чтобы сделать жаркое, наша жизнь, наверное, была бы намного короче. Действительно, зачем нам так много времени, как не для того, чтобы большую его часть управляться с недостатками. Может быть, недостатки, свойственные любому естеству, любому плоду, обрекающие всё живое на земле производить лишние последствия, и есть точка относительности, без которой наши чувства и ценности обратились бы в прах?

Генеральная уборка в загородном доме полна сюрпризов. Непременно обнаружится какая-то незамеченная горка мусора, на которую совершенно не рассчитываешь силы. Эта жестокая находка способна отправить энтузиазм в нокаут. Поэтому, приступая к уборке, нельзя оставлять путей для отступления. Последняя инстанция, у которой можно позаимствовать энергию для окончания этой вселенской миссии, – безвыходность.

– Боже мой! – завопила мама.

Перепугавшись, Майя бросила швабру и кинулась во двор. Мама стояла у умывальника, вытянув перед собой руку. На пальце выступила капля крови. По щекам текли слёзы.

– Мам… – позвала Майя.

Мама смотрела на палец и плакала. Майя шагнула в кухню и вытянула с верхней полки аптечку.

– А где йод, я не вижу, – беспечным тоном спросила она, выходя из кухни и прихватив с собой коробку со склянками. – Йода нет. Вообще-то надо иметь. Ладно, хотя бы зелёнку вижу, – она капнула на порез перекись и смазала палец зелёнкой. Мама глотала слёзы. – Ну и всё, небольшая царапина. – Майя разорвала упаковку пластыря. – Абсолютно ничего страшного, – веско заметила она, обмотав мамин палец.

– Я знаю, Маюша, – кивнула мама, закусив губу. – Я вот думаю, как же мы стол кухонный соберём… сами…

Майя кивнула.

– Соберём.

 

К вечеру поднялся ветер. В таких случаях по лиману бежали плоские мутные волны, а долговязые тополя за калиткой беспокойно тянулись обрастающими листвой кронами за укатившимся солнцем. Мама сложила грязные тарелки одну на другую и подвинула ближе к Майе блюдце с маковым пирогом.

– Тарелочки я помою, – сказала мама. – Пей чай. Ты наелась?

Вне солнечного света на её лице проступила тревожная подавленность, ещё усиленная усталостью. Щёки побледнели и покрылись едва уловимой зыбью, как будто что-то тихонько сотрясало их изнутри.

– До отвала, – кашлянула Майя и похлопала себя по животу.

– Приедем сюда на Пасху, да? – с надеждой спросила мама.

– Приедем, если хочешь.

– Конечно. Я испеку пасочки, покрашу яйца. Курицу пожарю. А ты возьми с собой кого-нибудь, – оживилась мама. – Того парня, который приходил на суд. Он бы нам помог душ наладить.

– Витю? Нет, мам, он не приедет.

– Что, поругались, да?

– С Витей у нас всё, мам. Он вернулся к жене.

Мама потрясённо умолкла.

– Я не ожидала от тебя, Маюша, что ты способна увести мужчину из семьи.

– Ну, не увела же, – Майя отломила кусок пирога и слизала с него маковые зёрна.

– Если ты знала, что он женат, ты вообще должна была выбросить его из головы. И уж тем более не связываться с ним ради забавы.

– Так я его любила, – возразила Майя.

– Ага, а потом разлюбила?

– Получается, так.

– Ладно, разбирайтесь сами, – помолчав, сказала мама. – Возьми тогда Илонку. Пусть приезжает вместе с чудной девочкой своей.

– Я спрошу, – обещала Майя.

– Ой, спроси, – обнадёжено воскликнула мама. – А я тоже кого-нибудь возьму. Может, Наташку позову. Деда могу привезти – я сегодня у него была.

Майя, пожав плечами, кивнула.

– Ну и как там дед? – удовлетворяя безмолвное мамино ожидание, спросила она.

– Потихоньку. Несколько раз повторил, что ты не приходишь, – укоризненно сообщила мама. – Ты бы сходила к нему.

– Не хочется…

– Хоть разочек бы зашла на пять минут. Он мучается.

– Ой, не смеши меня, мама, он мучается. Когда он воду на детей лил, он не мучился? Детям, мол, не место во дворах. Они не должны гулять под окнами у пенсионеров. Пусть дома сидят или выходят в поле, где домов нет, и там шумят. Не всё же безнаказанно проходит.

– Ты, значит, наказать его решила? Наказываешь так?

– Я перед собой такую цель не ставила, – холодно ответила Майя. – Просто мне противно.

– Он же не со зла. Он даже не понимает, почему ты к нему ходить перестала. Оправдывает это тем, что ты очень занята на работе.

– Всё он понимает, мама. Признаться только стыдно в гнусности своей.

Мама вздохнула.

– Немилосердная ты, Майя. Надо делать какую-то скидку. Ты же себе не представляешь, что такое, когда болит бесконечно. То одно, то другое. Когда всех уже похоронил, с кем можно было посидеть за душу. А тут целый день детские крики под балконом – голова раскалывается. Появятся тогда капризы, и гнусности, и наговоры. Но, в конце концов, это же твой дед.

Майя с отсутствующим видом ковырнула ложкой чаинки.

– Так что, не приглашать его на Пасху? – уточнила мама.

– Да приглашай, я не против.

Они помолчали.

– Ну хорошо, – сказала мама с неожиданной робостью в голосе. – Пора ко сну.

– Ты бы сама кое-куда сходила, – пробубнила Майя, поднимаясь из-за стола. – Коля ждёт.

– Я схожу, – тихо сказала мама. – Как он там?

– Вот пойдёшь и посмотришь. На мой взгляд – терпимо.

Мама кивнула, из её горла вырвался чуть слышный сдавленный хрип.

– Мама, ты уж не хорони его, пожалуйста, – строго сказала Майя.

– Давай не будем об этом, – мамины глаза немедленно наполнились слезами.

– Хорошо, давай не будем. Только ты не плачь по нему, как по умершему, ладно? Это совершенно неправильно. Прояви силу воли, пожалуйста.

 

В одиннадцать, когда мама, наконец, уснула, Майя забилась в самый тёмный угол огорода и закурила. Ветер полностью стих. Сигаретный дым лениво уплывал за забор. Майя прислушивалась к траве и к новорожденной листве, а они плутовато присушивались к ней. На краю неба мерцала разными цветами звезда. Майе вдруг ужасно захотелось провести смычком по струнам.

– Я выучу соло, – с азартом сказала она и запальчиво улыбнулась.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

---

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за ноябрь 2016 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению ноября 2016 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.