Загадывание желанья

Свобода

Пространство, упираемое в небо,
границы отменяет и не столь
привержено обязанностям, где бы
бесчинствовал таможенный контроль.

Средь сфер таких, побрезговавши мненьем
общественным, держись лишь одного –
того, что под огромным подозреньем
сам факт существованья твоего.

Не это ли приемлемая плата
за право редкий миг осознавать,
что даже бесконечность тесновата,
как старенькая детская кровать,

когда с цепей спустивши мыслей свору,
коль скоро стать бесплотным довелось,
ты видишь, вопреки слепому взору,
безлюдную Вселенную насквозь.

Уроки латинского языка

Помню, в бытность студентом предметов докучливых ворох
изучал я со скрипом, средь общего хора которых
рекордсменом ненужности, тянущем след сквозь века,
мне казалась долбёжка латинского языка.

Смуглый старый наш лектор со сросшимися бровями
и морщинистым ликом, подъеденным муравьями
отгоревших желаний, студентов беря на измор,
прямо в зале для лекций спокойно курил «Беломор».

Он твердил: «Esse homo». Мы вторили «Homo homini
lupus est» и про всё, что взошло на античной равнине,
но из всех афоризмов, склонений, латинских корней
мне запомнилось только, что истина где-то в вине.

Он учил отстранённо, не видя иных в нас талантов,
языку крючкотворов, аптекарей и некромантов,
улыбаясь чему-то, хоть я и не ставил на вид,
что же мог знать о жизни ботаник-сухарь-индивид.

С тех весёлых времён протекли месяца и столетья,
за период которых давно уж успел бы истлеть я,
если б вдруг не очнулся, навскид перечтя годы те –
сколько бед нахлебался, вращаясь в людской тесноте.

И что мог я сказать? Что, действительно, homo homini
lupus est и не только, поскольку на месте доныне
не топтался прогресс, и, наверно, затем с этих пор:
человек человеку – кувалда, кирпич и топор.

Мрачных истин букварь, по врождённой классической дури
всю крылатую мудрость испытавши на собственной шкуре,
был я рад каждый день выходя за порог, как на бой,
тот латинский толковник захлопнуть навек за собой.

Средневековые гравюры

Где череп оскален, глазницы открыв,
и высится шпиль площадей,
там смерть, словно жнец – урожай тучных нив,
серпом пожинает людей.

Где грешников солят в кипящей смоле,
а души полощут в раю,
болезни как вихри летят по земле,
и люди сгорают в бою.

Зарезан архангелом чёрный дракон,
и бесы низвергнуты в ад,
и бог-победитель садится на трон,
и ангелы рядом стоят.

Тяжёлые краски, густые тона,
печальный полуночный фон;
мистерия жизни и мрачного сна
на старых гравюрах – закон.

Иной оптимист, прожигающий дни,
сдувающий беды как пыль,
скривится, но мне эти краски сродни
и этот готический стиль.

Конструктор гравюры – магнит глубины
и тайн, что живут в темноте;
взяв краски у ночи, у звёзд и луны,
он ими творит на холсте.

И пусть слишком мрачны полотна судьбы,
и избранным – райский венец,
хотя б на картинах нездешней борьбы
добро победит наконец.

Доказательство

Имеем: бесконечный белый снег,
извилистую линию дороги,
аквариум замёрзших синих рек
и неба параллельного чертоги.

Кубы-дома и шарики голов,
квадраты серых стен, петлю событий,
пространство, где так холодно от слов,
и хаос из судеб людских и нитей.

Звезды пятиугольник, круглый год,
спираль салюта в грохоте и блеске,
действительность, готовую вот-вот
рассыпаться на точки и отрезки.

Такая ледяная красота
да будет геометру не в обиду
на плоскости земной, что занята
фигурами, различными по виду.

Жизнь словно теорема нам дана,
а к ней – набор условий-обязательств,
но то, что всё же кончится она,
не требует по сути доказательств.

Загадывание желанья

Как краток миг звезды упавшей:
мелькнёт и нет. И как всегда,
взгляд не отыщет опоздавший
её горячего следа.

Так иногда воспоминанье
из бездны прожитых времён
взорвётся, примет очертанье
и вновь забудется как сон.

Пускай же память непреложно
хранит прошедшее тепло,
чтоб удивиться было можно
и потрясло и пробрало.

Чтоб сердце грубое не стало,
как камень, глухо и мертво,
и бодро кровь по телу гнало,
не понимая, для чего.

Не потому ли звёзды эти,
сгорая враз, дают нам знак
того, что есть они на свете,
хотя б на миг, хотя бы так.

Чтоб взгляду, ищущему знанье
в краю неведомых пустот,
пришло на ум вплести желанье
своё в последний их полёт.

Пусть загадав, он лишь обманет
себя, чтоб голову вскружить.
И хоть счастливей вряд ли станет,
но будет верить, будет жить.

Свежесть

Теперь я понимаю, для чего
духов дешёвых запах то и дело
сплетался с ароматом твоего
отроческого девственного тела.

И что-то было в нём от неких сфер,
где друг – эфир, а всё иное тошно,
что самый гениальный парфюмер
не смог бы повторить его нарочно.

Твой запах был дороже всех духов,
рождая свежесть тонкую, какую
ни красками, ни с помощью стихов
понятной сделать даже не рискую.

Ты – молодость, какою свеж сполна
рассвет в горах, где так невинны реки;
ты – молодость, что каждому дана
была, но вновь отобрана навеки.

И я был юн, когда ступал на путь
судьбы, о том совсем не беспокоясь,
что время отомстит когда-нибудь,
играючи заткнув меня за пояс.

Похитит поцелуи и слова
твои, какие ты отдашь кому-то,
что будет и моложе и едва
на время раздосадуется люто.

Но думать не хочу я, что и ты
не к лучшему изменишься когда-то,
морщинами покрыв свои черты,
упругой быв и ставши словно вата.

Пусть грудь цветком увядшим опадёт,
усталым станет вид, не в пору – платья,
в толпе среди других во всякий год
тебя не перестану узнавать я.

Смотри, как много свежих в стороне
иных благоухающих кумиров,
чья молодость – глупейшая вполне –
ценнейший эликсир из эликсиров.

Фараон

Спит мумия в коробке саркофага,
спелёнута бинтами, а стена,
как старая, но крепкая бумага,
истертые содержит письмена.

Фигуры с головами то собаки,
то сокола застыли в стройный ряд.
Что значат эти дьявольские знаки,
о чём они неслышно говорят?

В холодной пирамиде мрак былого.
Хозяин сам давно утратил лоск,
став попросту скелетом, у какого
крюком из ноздрей вытащили мозг.

Туристы исторгают ахи, вздохи,
входя в гробницу пыльную к нему,
отряхивая прах чужой эпохи
с ботинок и рассеивая тьму.

Разграблены дары и украшенья.
Былая власть с достоинством несёт
привычный груз посмертного лишенья
величия и божеских высот.

Историки под жизнью фараона
своё проставят имя, показав
возню убийц за место возле трона
с вершин цивилизованных держав.

Но кто бы мог представить на мгновенья,
что всё же, вопреки такой судьбе,
как люди все забудутся и мненья,
так вечно будут помнить о тебе.

Прогулка призрака

Что спрятано в сосудах чёрных дыр,
являющих нам мир иной заочно?
Лишь сумерки, окутавшие мир,
о том, что мы не видим, знают точно.

В тот миг, когда сквозь скважину замка
я вышел прогуляться на досуге,
чудовищами стали облака
и крыши тихо замерли в испуге.

Стемнело. Над землёй поплыл туман,
лишив за пеленой все вещи сути,
и небо, опрокинув свой стакан,
подлило в блюдо дня вечерней мути.

Под призрачной стопой моих шагов
пошла дорога гладко и без спеха,
и с улиц, точно с дальних берегов,
ветра несли потерянное эхо.

Я был всего лишь тень и лёгкий дым,
без платья и приличной духу плоти,
в прозрачности своей вполне сравним
со стёклами в оконном переплёте.

Отрезок проходимого пути
был ясен сквозь меня и взгляду хваток,
но я свою невидимость почти
уже не почитал за недостаток.

Заборов длинный ряд и плоскость стен
домов, застывших в дрёме поголовно,
скользили мимо так, как кровь вдоль вен,
когда их обладатель дышит ровно.

Всё шло неторопливо, не спеша.
Сквозь горы новостроек и траншеи
бродил я, словно грешная душа
утопленника с жёрновом на шее.

И хоть реальным чем-то стать не мог,
однако верил в разум и усилья,
вливающих упругость в мышцы ног,
и в руки, заменяющие крылья.

Пустая теснота житейских нор
пространства не заменит, как ни майся,
поэтому прими как есть простор
И воздухом невидимым питайся.

Уйди в мечты сквозь запертую дверь,
но помни: не придти назад опасно
в тот час, когда, голодная как зверь,
свобода мысли телу не подвластна.

Попытка языка

Сколько слов произнёс с появленьем на свет
и не в рифму, и в рифму, и к месту и – нет,
и по делу, и попусту, и в пустоту
суетливый моллюск, поселённый во рту.

Человеку, что в мыслях реальность постиг
из увиденных сцен и прочитанных книг,
вдруг становится ясно, что жизни река
остаётся неназванной без языка.

Как озвучить её, обозвать, разложить
так, чтоб смысл остался, чтоб ей дорожить,
ясно зная всю цену ей в здешнем краю,
а не в страхе животном за шкуру свою.

Как желанию мстить не ужиться в груди
в тесноте с «не убий», «не блуди», «не ходи»
по газонам, резонам свободы души
оставляя на выбор сплошные шиши.

Как поёт здравый смысл о пользе ума,
чувстве меры, цинизме, полезном весьма,
равнодушии к небытию и к тому,
на каком круге ада коптиться ему.

Так опоры ни в чём человеку всегда,
только тёмной Вселенной века и года,
где живя по соседству со звёздами, он
ни достаточных слов не найдёт, ни сторон.

Некрасивый поэт

Явился он и сразу стало
легко и радостно дышать,
как если б горя не бывало
и было нечего решать.

Не затрудняясь в оборотах
словесных, с пеною у рта,
он рассказал нам о высотах,
как будто текст читал с листа.

Он проводил нас сквозь просторы
средь круга звёзд, что смертным чужд,
он умолял покинуть норы
домов и сбросить бремя нужд.

Разнообразной суетою
не утруждая свой досуг,
он звал сходиться с красотою
и обращать природу в звук.

Сюжеты вкладывать в размеры
и быть у вечности в плену,
не соблюдая чувства меры,
когда искусство на кону.

И этой дивною тропою,
подпав под власть горячих фраз,
пошли бы все за ним толпою,
не будь у них на месте глаз.

Был жирен он, уродлив даже,
коряв и стар, как пень в лесу,
в одежде, выпачканной в саже,
с пятном родимым на носу,

с шершавой плешью, с сединою,
сутуловат, почти горбат.
Забрызгав розовой слюною
невинных слушателей ряд,

ушёл он, речь сказав до точки,
не охмуривши никого –
остались в страшной оболочке
мечты прекрасные его.

Андромеда

О если б ты жила в заброшенном квартале,
то пьяницею горьким тогда б отец твой был,
и заставлял абсент носить за ним в бокале
и деньги у прохожих выпрашивать, и бил.

Отчаянным проворством сравнимая с мальчишкой,
в изношенной одежде, подвижна и легка,
со взглядом странно-дерзким, с короткой рыжей стрижкой,
ты землю ненавидишь и любишь облака.

Прыщавые подростки глумятся над тобою,
прохода не давая, ругаясь и смеясь
над тем, что ты одна, живя своей судьбою,
не видишь мерзость мира, не замечаешь грязь.

Когда же наконец обиды станут жгучи
настолько, что ты крикнешь «Как мир меня достал!»,
взорвутся небеса и обернутся тучи
огнями и дождём и смоют весь квартал.

Тогда я появлюсь ненастною порою
в плаще, что вспышкой молний пронизывает мрак,
а я его сниму и им тебя укрою,
и разгоню мальчишек, как бешеных собак.

Затем ворвусь в лачугу, где ты ютилась рядом
с отцом, что был судьбою до времени храним,
как вдруг сойдясь глазами с моим холодным взглядом,
замрёт хлебнув абсента и подавившись им.

А как подохнет он, мы вознесёмся в небо,
в одно из тех созвездий, где есть моя звезда,
которой ты молилась, и быть хотела где бы,
и верила, что я сойду к тебе сюда.

В добрый путь

Как мудро то, что ты рождён на свет
под шелест взрослых рощ и щебет птицы,
и видишь дни и ночи много лет
и всё, чему способен удивиться.

Пускай когда-то станет жить невмочь
и лучшую весну отнимут годы,
как должное прими пустую ночь,
но утром посмотри в глаза природы.

Ты был её цветком, что налегке
развеялся по звёздам и кочевьям,
зато умел молчать на языке,
понятном только небу и деревьям.

Как если б, промотавшись, блудный сын
судьбою возвращён отцу на руки;
что б ни было, с природой будь один,
за речь приняв её живые звуки.

Девушке из прошлой жизни

Из памяти стёрлось
былое тепло,
всё то, что за горло
хватало и жгло.

Доносит лишь память,
как в дымных клубах
хотел я растаять
на ваших губах.

Парить где-то в звёздах
и знать лишь одно –
вдыхать вас как воздух
и пить как вино.

И душу и тело
отдавши сполна,
стать вашим всецело
на все времена.

Но пьяная радость
касаний и глаз
куда-то умчалась
и где-то сейчас.

Средь пыльных извилин,
где глупостей рой,
где мысли остыли,
брожу я порой.

Найду то, что свято,
и вспомню как сон,
в каком был когда-то
и юн и влюблён.

Пусть всё безвозвратно,
всё станет ничем,
зачем так приятно
и больно зачем?

С лёгким сердцем

В понедельник в рассвет устремлялся с уверенным видом,
вечно взмылен, разбросан, в растрёпанных чувствах всегда,
словно там, где хотел оказаться, нет места обидам
и себя осчастливить совсем не составит труда.

А бывало так жарко от поисков смыслов и истин;
только их не найдя, он, ругаясь, себя проклинал,
что хотелось забыть, что такое быть светлым, быть чистым
и презреть гигиену и сброситься в сточный канал.

Но настойчивый ум на иные указывал цели,
проповедовал зло, совращая на нравственный путь,
чтоб набухшие жилы от крови притока скрипели
и восставшее сердце взрывало спокойную грудь.

Он хотел рассказать, где и как, кто кого и что надо,
как легко-равнодушно под сыто устроенный быт,
как людская толпа словно грязное дикое стадо,
как дела её рук – всё равно что следы от копыт.

Ну и как не любить это сборище скотского роста,
что порой так близко, что любой не поставит в запрет,
чтобы в нём сообщаться словами, телами и просто
порождать паразитов и крепких подонков на свет.

Размноженье червей – колосистые спелые всходы,
унавоживать земли, чтоб корни из них поднялись,
чтоб, отживши своё, снова стать удобреньем природы
и ни в небо смотреть, ни закидывать голову ввысь.

Не тревожься, забудь! Средь созвездий людей одиноко
пробивая свой путь, предоставь всю работу уму.
Тише, жизнь, не пыли. Всё, с чем мыслей не справится склока,
примет сердце и стыдно пульсировать станет ему.

Последняя страница

Отчего живущим год за годом
без причин взгрустнётся иногда,
словно над последним эпизодом
долгого упорного труда.

Столько было чувств, сует и света,
слов напрасных, дел исподтишка,
а теперь как будто смысла нету
и пора прощаться на века.

Из всего прожитого порою
не найти того, что всяким днём
лицемерной не было игрою,
но горело яростным огнём.

Разве что любовь, царя над всеми,
просто так дарующая нам
ощущенье вечности на время,
содержанье – памяти и снам,

чтоб, когда задуматься случится
средь унылой будней кутерьмы,
словно над последнею страницей
книги нашей жизни были мы.

Ибо не зазорно дать серьёзно
на вопрос ответ слепой судьбе,
отчего пустынно так и поздно
в мировом пространстве и в себе.