В отпуск из ада

На чтение потребуется 1 час | Цитата | Скачать: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

Художник: Настасья Попова (заявки на иллюстрирование: newlit@newlit.ru)

 

Купить в журнале за июль 2015 (doc, pdf):

 

 

 

 

Восьмая минута отпуска. «Как жаль, что я сделала из тебя идола».

 

Кто-то положил на мою ладонь бумажный лист. Я смотрел на него и не хотел писать.

– Как жаль, что я сделала из тебя идола, – её мысль вторглась в пространство моих дум.

 

 

Воспоминание девятое. Девятая минута отпуска. «Ты не можешь родить от меня».

 

«Ты не можешь родить от меня. Пойми. С кого будет брать пример тот ребёнок, которого ты хочешь? Кто будет его воспитывать по вечерам, когда я буду находиться в кругу другой семьи? Ты понимаешь это или нет, чёрт возьми?» – я стукнул кулаком по столу, промахнулся, и брызги мясного соуса из бефстроганова под дзиньканье посуды разлетелись вместе с горячими брусочками говядины в разные стороны.

Наташа забарабанила блестящими ноготками по скатерти, уронила руку на сумочку. «Хорошая сумочка. Ты всегда мне даришь хорошие вещи», – сказала, разглядывая в тарелке салат из авокадо. «Мне тоже она нравится», – сказал я. Фонтан из кружевных оборок, бабочек, рюшечек с таящейся внутри женской рукой перетёк к кармашкам и отделениям Hermes, заблудился внутри запахов духов, конфет, шебуршаний дамских секретов, магазинных чеков, тюбиков с чем-то забытым. Наконец после копошения и сварливого пришёптывания на свет божий была извлечена зеркальная пудреница и поднесена близко к лицу. Зрачки поглядели на зрачки. Взгляд переместился на щёки, мордашка скривилась от увиденного, и тут же закувыркались в игре складочек-ямочек узоры от мясного соуса. Подошёл вежливый узкоглазый официант с чистым полотенцем. Его бесшумное появление рассердило Наташу. Её верхняя, со следами ещё не окончательно съеденной помады, нарисованная губа наехала на такую же полусъеденную помаду нижней губы, щёки задвигались, и подливка от бефстроганова юркнула, наконец, на умащенный пудрой подбородок. А впитав пудру, с подбородка стекла на гневный кулачок. Официант по-китайски предупредительно склонился, показывая готовность выполнить любую прихоть пострадавшего клиента. Она заругалась, оттолкнула гневным кулачком служку, запачкав мясной жижей его спрятанный в униформе живот, но тут же сконфузилась, замолчала, передёрнула плечами, и блуза с прозрачными вставками из кружев пробежалась красивой волной по её телу.

Пожилая пара за соседним столом, муж и жена, оба в одинаковых брючных костюмах из бамбука, оба с короткими седыми стрижками и похожие друг на друга как брат и сестра, с одинаковыми голубыми глазами на собранных в гармошку остроносых любопытных мордочках, перестали жевать доставленные на их стол этим же вежливым китайцем морские гребешки в чёрном бобовом соусе, терпеливо дождались окончания нашего скандала, закивали одобряюще. «Все мы подвержены эмоциям. От них верное средство – это слабительное!» – доверительно сказал старик, со стуком придвинувшись вместе с креслом ко мне. Он с интересом посмотрел на мою спутницу, перевёл на меня взгляд и негромко добавил: «Когда я замечал, что у моей жены плохое настроение и ей хочется пилить меня, я просто подсыпал ей в чай пурген. Жаль, но фенолфталеин попал в немилость у фармацевтов». – «Сочувствую, вы могли бы получить патент на изобретение рецепта семейной гармонии». Старик оценил мою шутку и согласился на рюмку водки. Потом ещё на одну. Его развезло. Он стал говорить громко, весёлым голосом, то и дело сморкаясь в бумажные салфетки.

«Кстати, ваша пассия… Я сначала подумал, что она ваша дочь», – сказал он и оглянулся на жену. Старушка что-то искала на ощупь в салате. «Слуховой аппарат уронила, – пояснил старик. – Да это и к лучшему. Не приведи бог, услышала бы о пургене!». Он помахал рукою уходящему официанту: «Любезный! Свиную грудинку со свёклой! Гулять так гулять. После азиатской кухни меня всегда тянет на что-то доморощенное. Гены они есть гены». Он подмигнул Наташе, пожал мою руку выше локтя и под сердитый шёпот супруги уехал к ней в кресле.

«Зачем мне хотеть от тебя ребёнка, ведь ты и есть мой ребёнок», – повторил я пришедшую на память затасканную фразу из какой-то пошлой мелодрамы, и потянулся к Наташе через тарелки, пачкая в гарнирах накрахмаленную руками жены рубашку. (Надя считала, что нельзя перекладывать на прислугу то, что обязана делать любящая жена. «Муж должен чувствовать, что у него есть тыл, поддержка и забота»).

Наши губы соприкоснулись в примирении. Потом я молчал, с аппетитом кушал обновлённый бефстроганов, пил водку. «Нiч яка мiсячна, зоряна ясная, видно, хоч голки збирай. Вийди, коханая, працею зморена, хоч на хвилиночку в гай!» – пел во весь дребезжащий голос наш знакомец, забывал слова, затем начинал вторую песню, потом третью. «Пока я помню, я пою. А пою то, что помню», – громко пояснял он, привлекая внимание немногочисленной аудитории, отталкивал руку супруги, показывал мне большой палец. «Ой, мороз, мороз, не морозь меня, не морозь меня, моего коня!... Нет, не это, дальше запамятовал. Тогда вот так. Гори, гори, моя звезда…. Снова амнезия. Или нет. Не амнезия. Сейчас, минуточку… Умру ли я, ты над могилою гори, сияй, моя звезда!». С шумом уронив кресло, солист вылез из-за стола и воздел руки в натужном пении. Это вызвало у его жены-старушки приступ кашляющего смеха.

Мы с Наташей тоже засмеялись. Наташа захлопала в ладоши. Мы не хотели вспоминать о том, что у нашей любви нет будущего. Кажется, она так и не родила от меня. Ни одного из тех, которых видела в своих навязчивых снах.

 

 

Воспоминание десятое. Десятая минута отпуска. «Идут и идут эти назойливые идолы мрака».

 

«Точка. Никаких воспоминаний и записей», – приказал я себе. Но вновь убедился, что я не хозяин положения, как прежде. Внутреннее состояние моей души переливалось на небосклоне всполохами: «Остатки тела уже прах, но то, что жило внутри этого тела, что кипело и мучало его, эти страсти, эти упыря, они не покинули отлетевшую душу, они присосались к ней, они так полюбили меня, их безукоризненного послушника, что не отпускают ни на миг, даже теперь, они всюду со мною, вокруг меня, и я от них ни на шаг, я теперь ничто, никто. С одной стороны – я пепел и пустота, отчаяние и боль, вой и беспомощность, безнадёжность и ужас. С другой стороны, я – сатанинская гордость, бездумное превозношение, неутолимое сластолюбие, не перестающая гневливость, не унимающаяся похоть. Я остался один на один вот с этим самым дерьмом. Страсти и я. И больше ничего моего со мной. Ничего. Только страсти. И теперь я там, где ни зги, где неумолчные стоны и вздохи, трепет и тьма, скрежет зубов богоотверженных. И то и дело самопроизвольно приходят и снова приходят, и так до бесконечности приходят в движение укоренившиеся порочные привычки и привязанности. Идут и идут эти назойливые идолы мрака. И не находят почвы для утоления земных потребностей. Не обнаруживают никаких материй для осуществления желаемого. И тогда они причиняет душе такую страшенную, такую безотдышную боль, будто кто-то острым ножом бередит, бередит старые язвы…». Небо свернулось в бумажный свиток. Ещё одна исписанная страничка моей души.

 

 

Воспоминание одиннадцатое. Одиннадцатая минута отпуска. «Теперь всю жизнь молись за убиенного младенца, молись, девочка, молись…»

 

Однажды Надя пришла из церкви, села напротив меня возле телевизора, на который были устремлены мои глаза, и весь я был поглощён созерцанием того, что происходило на телеэкране. Жена потянула за шнур, экран погас, стало слышно, как капает вода из сломанного крана во второй ванной, и тогда я заметил её. «Сегодня на молебне случилось чудо», – сказала она. Мне не хотелось слушать про церковные чудеса, гораздо важнее представлялось следить за футболом, и я об этом сказал жене, борясь с поднимающимся в душе раздражением на её воцерковленность, на её постоянные умиротворение, благодушие, безответность… Всё это казалось неестественным, а сейчас будило во мне почти ярость. Требовалось вернуться в футбол, или, в крайнем случае, вызвать семейного сантехника для починки крана. Я встал и потрусил к холодильнику за пивом. На кухне включил второй телевизор и больше не вспоминал о жене. «Го-ол!». Болельщики бушевали, я чертыхался вместе с комментатором.

Ночью проснулась совесть, и я вместе с ней. Укутался пледом и поплёлся, вздыхая, к Наде в спальню. Она молилась перед иконами на паркетном полу, устланном шерстяным ручной работы ковром «Раджастан» с шёлковым орнаментом (его я привез из Индии). Я разлёгся на Надиной кровати, покрытой французским гобеленовым покрывалом «Водяные лилии Моне», кинул для удобства под ноги одну из подушек, втянул ноздрями благоухание греческого церковного ладана, бросил взгляд на улыбнувшуюся мне супругу, подмигнул и уже заранее ощутил лёгкость, какая обычно возникает после благополучно разрешённой ссоры. Потянул к себе за руку Надю: «Моя богомолица. Ну иди, иди ко мне, моя птичка… А, м-м-м, как пахнет твой ладан-то, а? Просто обалденно. Только ради одного такого благовония уже стоит заглядывать в церковь». Надя спряталась в моих объятиях, положила себе на глаза мою руку, как это всегда любила делать.

«Так о каком чуде ты хотела мне рассказать, роднулька моя, а? Встретила в церкви моего бесноватого шефа?» – «Был молебен Вифлеемским Младенцам. Молились о детях, загубленных во чреве матерей. Зажгли много-много свечей. Они символизировали души абортированных младенцев. И потом вместо воска со свечей стала капать кровь. Понимаешь… Это была настоящая человеческая кровь. Это была кровь убиенных детей!» – «Какая чушь. Извини, но это чушь собачья».

Взглянув на неё, я осёкся и пожалел о сказанном. Я знал причину этого застывшего сейчас в чертах её лица страдания. Уж кому-кому, как не мне были понятны её переживания. Ведь это под моим нажимом она сделала тот аборт. Это была её первая беременность. Но ребёнок не вписывался в мои жизненные планы. Оба студенты, снимали комнату, за которую приходилось отдавать чуть ли не все скудные средства со стипендий. Сельчане-родители могли помочь разве что крынкой молока с краюхой домашнего хлеба.

«Ты, Надя, не плачь, вот встанем на ноги, тогда и детей нарожаем, а ведь обязательно встанем, не сомневайся, я через голову прыгну, но добьюсь…». Я вёл её, прижимая к себе, по утопающему в буйной весенней зелени старенькому больничному двору. На наши головы сыпались бледные цветы акации. Они прилипали к мокрым от слёз Надиным щекам и не могли задержаться под натиском новых слёз. Худенькие женские плечи дрожали в моих руках. Она в голос, не видя ничего вокруг, не слыша сочувственного шёпота сидящих на лавочках молодых женщин в байковых халатах, рыдала. «Я могла родить девочку, Миша! Я убила её, убила собственную дочь, зачем я это сделала, Миша! Зачем я тебя послушалась!». Она приблизила ко мне свои расширенные зрачки и забормотала, проговаривая, как сумасшедшая, одно и то же по несколько раз: «Я видела, я видела её, её! Она сказала… мне сказала: «Мама, зачем ты убила меня…». Она сказала: «Мама, зачем ты убила меня». И улетела от меня. Она улетела от меня. Её душа. Её душа. Туда. На небо. К Богу. Моя дочечка…».

«Надя, это был просто наркоз. Это был сон. Успокойся», – сказал я, пытаясь удержать вырывающуюся из моих рук жену. И тут, неожиданно для меня, она повалилась на колени и вдруг закричала, забилась в истерике, опустив лицо к земле, губами прижавшись к пыли и грязи: «Боже! Помилуй меня! Боже! О Боже! О Боже! Помилуй, помилуй! Дочечку мою помилуй! Дочечка моя, родненькая, тебе больно, ты плачешь, ты где, ты где, дочечка моя!..». Я остолбенел над ней в ужасе, не зная, что сделать, куда бежать, как успокоить, руки мои сделались как вата, ноги не шли.

Она никогда раньше не молилась Богу, никогда не ходила в церковь. Она была обыкновенной спокойной девушкой. Неужели она помутилась в разуме, что делать, тысячи мыслей пронеслись в моей голове, было неловко перед посторонними, и было страшно, оттого что случилось с Надей. Она подняла ко мне красное от слёз, искажённое переживаниями, перепачканное лицо и закричала почти с ненавистью: «Я не хочу тебя знать, ты убийца, и меня сделал убийцей, зачем я вышла за тебя, убийцу, ты палач, я ненавижу, ненавижу тебя, ненавижу себя, будь я проклята, будь ты проклят! О Боже, я не хочу, не хочу жить, забери меня, Господи! Туда, к дочурке, забери, ведь она хочет кушать, она хочет молочка, она хочет к маме! А-а-а!!!...».

Из окон роддома выглядывали роженицы, врачи в белых колпаках, к нам уже бежала медсестра с пузырьком валерьянки. «Ничего, ничего, не плачь, не плачь! Что случилось, того не вернуть. Ах, спаси Господи, спаси и сохрани», – приговаривала медсестра, вливая Наде в рот лекарство. Она быстро многократно крестила Надю собранными в щепотку пальцами, что-то шёпотом говорила ей на ухо, до моего слуха доносились обрывки фраз: «Теперь всю жизнь молись за убиенного младенца, молись, девочка, молись…». То, что представлялось мне обычным житейским делом – избавление от ненужного эмбриона, какого-то червячка, для Нади явилось огромнейшим жизненным потрясением, оказавшим решающее влияние на всю её дальнейшую жизнь. Из атеистки она превратилась в глубоко верующего человека. Ни одного дня она не начинала и не заканчивала без молитвы, практически ни одной церковной службы не пропускала. И до конца жизни больше не ела мясных продуктов. Это была её добровольная пожизненная епитимия.

(Через какое-то время после памятного разговора о «кровоточивых свечах» она показала мне заметку в епархиальной газете о результатах проведенной учёными экспертизы: зафиксированная в православном храме во имя святых мучеников Вифлеемских Младенцев на церковных свечах алая жидкость по составу идентична, за исключением какого-то одного недостающего элемента, составу человеческой крови»).

Наш разговор затягивался до ночи. Говорили о том, что будем любить друг друга до гроба, что я никогда ей не изменял и не буду изменять… Я смотрел ей в глаза и под впечатлением сердечных излияний растроганно думал о том, что вот, эта увядающая женщина хранит мне верность, она дана мне свыше как моя вторая половинка. Нас сближает чувство, которое когда-то было влюблённостью, потом оно переросло в привязанность, а теперь это нечто большее, родственное. Нас соединяют сыновья, внуки. Мы срослись друг с другом, и разорвать нас сможет разве что смерть.

«И ещё тебе надо сходить в церковь. Покаяться, причаститься, побыть с Богом. Тебе давно пора к Богу», – добавляла жена и широко, от головы до живота, от плеча к плечу, крестила меня, и я ощущал прикосновения её сухеньких пальчиков с коротко остриженными ногтями. Я прятал лицо в её ладонях и соглашался, и мне уже казалось в эти минуты супружеского мира, что действительно давно пора к Богу, и мне никто, кроме Нади, не нужен, и что-то начинало щемить в душе, будто там кто-то оживал и скулил по-собачьи. Мне становилось не по себе. Ночью снились какие-то мутные, тяжёлые сны, я просыпался, пил коньяк, засыпал, а на утро сентиментальный разговор с женой как-то тускнел и я не вспоминал о нём. Всё забывалось.

Мои ноздри щекотали вкусные ароматы, с овального дубового стола в гостиной манил свежий завтрак. Любимая итальянская моцарелла из молока чёрных буйволиц. В хрустальном блюде под салфеткой – тёплые ватрушки. Всё было Надей всегда учтено, чтобы угодить мне. В комнатах пока не жужжали пылесосы, прислуга ещё не занималась своими служебными обязанностями. Надя не позволяла в моём присутствии затевать хозяйственную возню. Она всегда оберегала меня, ей хотелось окружить меня спокойствием, она желала мне тишины сердечной. Сейчас она в банном халате, с обмотанной махровым полотенцем мокрой головой, бесшумно скользила по дому, поливала цветы, раскладывала к моему приходу серебряные столовые приборы, наливала из бронзовой турки кофе в позолоченную, 24 карата, чашку из чешского коллекционного фарфора Rudolf Kampf, рассказывала о том, как дела у сыновей, кто из них звонил и что говорил, какие успехи у внуков. Я вполуха слушал, пил кофе перед телевизором, поглощённый утренним новостным выпуском. Я уже не помнил о своих обещаниях пойти к Богу в церковь, мне больше не хотелось каяться, сердце снова было устремлено туда, где существовали вторая жизнь, другая женщина.

Чёрный «Мерседес» ожидал за воротами дома. Вооружённый телохранитель с приёмопередатчиком в ухе прохаживался, изучая обстановку… По дороге в Офис я включал висящего на связи секретаря, слушал доклад о звонках, электронных письмах и изюминках Всемирной паутины.

 

 

 

---

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за июль 2015 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт продавца»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите каждое произведение июля 2015 г. отдельным файлом в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.