Мыша

Очнулся я тем неопределимым на тот момент животным, что само хищно достаточно, но не опасно, и также уязвимо. Определяющими его качествами были относительно небольшие размеры, и как следствие голод и страх. Хотя я не чувствовал ни голода, ни страха, ведь я был животным, мне наконец повезло – ни голода, ни страха, только инстинкт поиска еды и инстинкт самосохранения. Мои глаза, уши, обоняние, другие органы – были полны жизнью, пульсирующей кровью накрывая и охватывая все мыслимые 360º доступного восприятия. Я был очень подвижен, и будь я человеком, – это легко могло бы сойти за психическое расстройство, но истинно это было пиковое восприятие мира, себя, – одним словом, жизни. Мои усы торчали во все стороны если смотреть человеком, – на деле же такой эффект был вызван косностью, слишком медленной скоростью – человеческого зрения. Оттого я и назвался изначально: дикобразом. Ошибся, но еще более ошибся идентифицируя себя не то рысью, не то виверрой, – это уже с подсказа, когда тигры уже замаячили на горизонте. Какого хрена вивере кого-то бояться, кто только сможет на нее напасть? – вопрос не зря выглядит столь гротескным. Более того, не зря он таков и есть.

Посмотрев периферическим зрением на свои ноги, я собственно их не увидел: нелепо и неестественно они обрывались и уходили в землю. «Это копыта», – догадался я тогда.

Да, я был свиньей, из всего многообразия животного мира я выбрал именно так. Причем свиньей не простой, – вымышленной, – не склонной к ожирению, не ищущей покоя после еды, а скорее избегающей его, пусть даже и ее (еду т.е.) Свинья как бы рычала постоянно, этот рык не был средством общения, – а средством выражения очень глубинной сути этого животного, абсолютно всеядного настолько, что казалось готовым пожрать и себя. Ее рыло было черно, ее клыки были черны и тупы, обращены в спираль, почти кольцо. Ее плечи были слишком широки, зад же узок и недоразвит, человеку могло показаться, что ее передняя часть постоянно перевешивает, и оттого ей приходится часто быстро и с ускорением бегать. Человек не мог бы ее представить идущей, только бег. Рычала она об отсутствии рук – подумалось мне, и я продолжил рычать об этом. Иметь копыта вместо рук есть невообразимая и окончательная карма с человечьей опять же точки. Но если ты (я) свинья, – все по-другому. Копыта это гвозди, которые я каждым шагом вбиваю в землю, это пули, прошивающие ее холст, и постоянный мой бег – двойная строчка пулеметной очереди если ты не готов.

Но таких свиней не бывает, – только в рассказе моего бывшего друга об одичавших свиньях на заставе, на границе с Китаем высоко в горах Тянь-Шаня. Они были неуловимы, как вы помните, всегда предвидя момент, когда рука пограничника потянется к автомату, когда его нога в тяжелом сапоге будет отведена для удара, когда хитроумный их командир уготовит им петлю. Они воровали запасы солонины и свежего мяса настрелянной дичи, прогрызая пластиковые бочки и толстые бревна склада, делая при всем подкоп.

Но скорее свиньей я был не вымышленной, не изобретенной и не поэтизированной, а свиньей я был реликтовой. Теперь я думаю – саблезубой.

Полуметровые мои клыки были обращены внутрь, раня меня при нажатии, но давая полноту жизни. Я думаю, наш вид и вымер из-за того, хотя наши клыки были тупы и черны. Грязь, нечистоты, отбросы чьего-то стола – попали в нашу кровь и вызвали острую инфекцию, когда мы ошибочно считали себя живыми, на гребне остроты ощущений.

Впрочем, я отвлекся, лирика вряд ли может занимать меня теперь особенно, когда наконец определена моя генетическая принадлежность. Позволю впрочем себе еще раз:

Я часто раньше, не то чтобы думал, но как-то так, – о том, откуда идет начало всех времен. Я помнил себя времен крещения Руси, времен упадка Византии, Рима, Карфагена наконец, – ну и так дальше. Никогда не мог остановиться, считал себя шизофреником слегка в эту тему, ни разу так и не догнав, что было раньше. Да, начиналось все именно тогда. Я саблезубый кабан, на сотни миль вокруг только дымящаяся молодая земля, на сотни миль вокруг восьмибитная добыча, дичь, пресная своей безыскусностью, своим безусловным назначением быть пойманной и пожранной мной, реликтовым саблезубым кабаном, что был вечен, совершенен, был набран безошибочно совершенными паззлами результата всей предыдущей истории творения, о которой я доподлинно не знаю ничего.

И вот, нажравшись, нажившись, изнасиловав молодую землю вдоль и поперек своими копытами дартс, отвалившись и кончив, я, реликтовый саблезубый кабан, вдруг понял, что пойман. Пойман собой, своим совершенством, своей неуязвимостью. Моими черными клыками, что все глубже вонзались в мою плоть.

Это называется запах тигра. Когда нет еще тигра, и нет еще даже возможности его появления, какая-то фатальность уже висит в воздухе, уже пометила меня, мою личность, мою суть – черным. На самом деле неважно когда явится сверкающий тигр, и явится ли он, и будет ли он даже подлинным тигром, – важен тот первый момент, когда я был помечен. Мир бинарен в этом смысле, твоя клетка в фабричной ведомости зарплат – либо пуста, либо черна. Когда там появляется запись, какой сраный кассир ее автор – …

Но вот моя клетка черна, я жду тигра (раньше я написал бы – мартина шина). После все вроде как всегда, я так же молод и алертен, я охочусь и пожираю, раня при этом себя опять, – однако все это уже не значит. Я жду тигра.

Проходят годы, тигра все нет, и тогда ожидание это перестает быть острым, я становлюсь вновь пойман, пойман, и пойман еще, мне становится безразлична моя безупречность, моя молодость, моя охота и моя еда. Я прихожу к закату, к пародии, – как ни назови, а к завершению очередного моего Рима, но чувства мои привычно остры, я готов, я уже давно готов, что хрустнет ветка за сотню миль, что подует северный ветер, что розовым снегом в июне покроется моя молодая земля, и все изменится враз, мир будет разделен надвое. Белый и светлый, полный солнца и тепла, полный моей любви, полный моей охоты, – и черный за некими дверьми, у которых стоит воин в сверкающих доспехах с маской тигра на небритом лице. Багор и сачок у него в руках, сачок и багор. Триггеры щелкнут и он откроет двери.

Тигр, который меня пожрет – не простой тигр, не измышления о нем и не патетизация его, – это реликтовый саблезубый тигр. Он в точности как я, все знает про сапог пограничника, – только где уже пограничник? Я бывало задумывался, о том, знает ли тигр о себе столь же хорошо как я. Косная и человеческая привычка. Тигр это не личность. Это смерть, разрушение, воплощенный инь. В воплощенно янском обличье моих слов, хотя и написанных здесь, но более не написанных, сохраненных для еще возвеличивания тигра. Тигр это я. Как собственно и всё вокруг, не так ли, а именно кабан, его добыча, его земля, привратник и тигр, и белый мир тигра в сияющих доспехах, и черный мир, убийственно полный лишь мною.

Рубины, сапфиры и алмазы украшают его лицо. Стилизованные характерные полоски иначе окрашенных шерстинок выполнены алмазным напылением. А на голове унего огромная кокарда как у Мисс Ли, затмевающая собой солнце. Я вижу в этом телевизор, в том как кокарда затмевает солнце. Это неважно, после этого ведь все равно уже нет ничего.

Тогда приходит она, она яростна, безумна, прекрасна. Она кричит на меня, ее прекрасное лицо искажено гримасой боли и гнева, она совершенно обнажена, и ее тело прекрасно и легко настолько, что таким уже не будет никогда, аберрацией моего зрения она представлена многорукой Шивой как жизнь тому назад я был дикобразом, – так она беззвучно открывает рот, а запредельный моему слуху уровень крика, исходящего из ее промежности, а иного ничего я не вижу уже, – накрывает меня. Я улыбаюсь так, она же понимает это своей победой над деморализованным противником, над неисчислимым воинством противостоящего ей мира, надо мной, закрывшем уши руками и невпопад лепечущим какие-то жалкие слова. Ей 21 год, она прекрасна.

Таким я впервые увидел своего тигра. Вот вы говорите, этим тигром мог бы быть я сам. Хорошо, но кто же тогда обладал этим прекрасным женским телом, источником крика и запредельного уровня насилия? Точно не я, – я много раз видел себя в зеркале, и смею вас уверить, – это далеко не то же самое.

Вы говорите, это все я, и неизвестно какова же была Оля, пока я не наделил ее чертами тигра. Не приму этого никогда, не смогу так оговнить мир, – настолько, чтобы вновь остаться в нем одному. Пусть уже я буду пожран нетривиальным тигром на 15-м этаже из стекла и бетона.

Хотя по большому счету это все же такая не слегка надоевшая уже социопатическая игра, синяя холодная химера с рыбьим хвостом. Лучше бы я был Путиным.

Рубины, сапфиры и алмазы украшают его лицо. На голове он несет солнце, и он ацтекский бог и правитель, прохладным солнечным утром сошедший с Теотиуакана. Взгляд его светел, волосы его светлы, кожа его лица светла, хотя возможно это пудра. Он чуть улыбается. В груди его огромный хищный меч, что оставлен был мною не однажды в степях Казахстана. Функционально этот меч – жд стрелка, и не случайно я воспроизвел тогда два образа меча – предсказуемый хищный кривой кинжал с рукоятью точно по моей руке, – и второй, значением которого я тогда пренебрег, посчитав ошибкой. Меч-триггер не из камня как я его тогда понимал. Он из тени. Когда солнце только коснулось горизонта, а железнодорожник на вершине небольшого холма посреди огромной степи, и меч-стрелка в его руках бросает нерассеивающуюся тень на десятки километров. Сотни тысяч фантомов, незрительных образов, слетелись со всей степи в эту тень, этой стрелки, что в моих руках, этого ножа, меча, гильотины, отсекшей им, незрительным образам, головы не однажды. Так они становились без голов, ничто не изменяло качества их описания, безголовых незрительных образов. Я же становился от раза из камня, все более напоминая памятник стрелочнику на российской, что был перенесен в степь неведомо зачем и когда.

В его груди я памятник в степи. Солнце в его голове, тонкая улыбка в его голове, – улыбаясь он стряхивает пыль со своих одежд, и сотни тысяч отсеченных голов невесть откуда скатываются по стенкам пирамиды. Нити в его ладонях, пальцы его лучи, и когда он подобно долбаному оператору, художнику, – кадрирует якобы картинку, – его рама горит, его рама из солнечного света его лучей. Так он освещает кадр, якобы кадр, – и все нити держит он в своих ладонях, а когда он кадрирует не зрительный образ, – саму жизнь в картинке, – натягивая и отпуская нити, – когда слышна музыка в горящем окне, – я чувствую особую радость в тактильных ощущениях, типа хруста, еле уловимого даже внутри, – фалангами пальцев, что натягивают эти нити. Это религия твою мать, это чистая религия. А то я писал дескать, адепт религиозный неизвестной церкви, ему. Видите, многое проясняется.

Тема развития и анализа стихов об этом должна быть продолжена непременно.

Но он не долбаный оператор, и он не кадрирует картинку. Это понятно и так, ибо нет ничего глупее. Чем покупать. Дома, земли, людей в рабство, эмоции на жизнь. Ведь это все и так мое (его). Бог ли он солнца или путеец в брошенном алтайском селе, где отродясь не было железной дороги, – это все мое. И так оно долго было моим, от сотворения мира, реликтового кабана, и так долго ему быть моим, диковинными машинами не обрызгав лесного прохожего навстречу ожиданиям mousedeer , – что я устал.

Трудно быть богом, особенно ацтекским, особенно если это не так. Особенно трудно оставить кинжал в степи, – просто так взять и оставить. Это просто нереально, и как же я это смог – не могу взять в толк.

Он не долбаный оператор. То что он делает пальцами, нельзя назвать кадрированием. Он как бы разделывает мир, тонкими лезвиями его пальцев как тушу кита. Это налево, а то направо. Китовый ус закатать в китовый же жир, – и в морозильник. (Пардон отвлекся) Тем не менее все что он делает своими тонкими пальцами – это чистое убийство. Это музыка, которую включал тот дебил, это Вагнер. Просто так он творит его мир, не научен творить по-другому, ну типа all you need is love и т.д.

Типа он четки перебирает. Правильно, я тоже не верю ни единому его слову. Этот человек – тигр, это бог ацтеков.