По Касательной к Моему Пути

Депо

       1.

По ночам, когда город немеет, трамваи
Обо всём позабыв и пьянея от воли,
Отрекаясь от рельс, собираются в стаи,
И, минуя депо, отправляются в поле.

Они дышат взахлёб, пьют подземные токи
И глядят в телескоп на Созвездие Льда.
У любого из них есть свой Бальдр и Локи,
И своя именная на небе звезда.

Они долго стоят у железной дороги
И глядят на составы, бегущие мимо.
Они просят Железного Бога о многом,
Но всего горячей о судьбе пилигримов.

И в ознобе от веры в заветное чудо,
По задворкам разбитых запоем застав,
Возвращаются в город, как дети Гаруды,
Повинуясь магниту маршрутных оправ.


       2.

Сосредоточенно – перед собой.
Видишь ли, рельсы – такая привязка…
Жизнь без маршрута – фламандская сказка,
Синяя сказка о жизни другой.

Всеми своими боками впитав
Города глянец – как кровь, как нагайку,
Он восстаёт, и погибнет – восстав,
И – в переплавку: на гвозди, на гайки…

Не под счастливым служа номерком,
В участь иную ни капли не веря,
Всхлипнет трамвай – и пахнет холодком
В четырёхглазые нервные двери…

       3.

Есть еще место в этом трамвае –
гостеприимен железный бок,
но – исчерпалось число дорог,
закольцевалось, истаяв...

Прыгай – вагон с горизонтом вровень!
Лбом прижимайся к стеклу. Оно
не от дождя бережёт салон –
от потери крови.

Может, и ты из железа сделан?
Рельса коснёшься, и станет вдруг
многоколёсого сердца стук
твоим телом...

* * *

Там, где ветер треплет нервно
Шевелюры скал,
Гордоглавым словом «верность»
Ты себя назвал.

Эхо вздрогнуло, и больно
Стало голове.
Мне открылось: ты – не дольний,
Ты – не человек…

Отразившись в лунном круге
Ты глаза закрыл,
И взметнулись к небу дуги
Белоснежных крыл.

Замерли минут фаланги.
Пел своё прилив.
Мы стояли – я и ангел –
На краю Земли.

Тело города моего...

       Памяти Дерибасовской улицы…

Тело города моего
Превращается в – Ничего.
И барокко, и арт нуво
Набивают тугой живот
Появившихся вдруг из-под
Заграничной полы господ.
Новой знати паучий род
Оспой роет, чумой ползёт,
Режет, рвёт поперёк и вдоль…

Камень, камень, почувствуй боль,
Камень, камень, – покорный вол –
Покажи им оскала скол,
Поднимись и скажи – я ствол
Иггдрасиля, я – естество,
Я – могила, ступень и стол,
Я – скала, я – маяк и мол…

Камень – кожу столиц и сёл –
Мелко крошит в салат монгол,
Густо мажет на хлеб вандал.
Камень – нем. Он всегда молчал –
В кумаче и без кумача,
С палачом и без палача…

Боже, Боже, храни его –
Тело города моего.

* * *

Чем больше город, тем гаже спится
В сырых бетонных его руках.
Тем хуже – хлеб, уплощённей – лица
На фото, постерах и значках...

Чем громче голос его, тем больше
Вокруг стервятников и стервиц,
И тех, кто лижет взахлёб калоши
Шутов площадных и их цариц –

Всё ближе к трону! И трон кочует –
Бутик, стриптиз, ресторан, «Пежо»,
И спорит сладкая жизнь буржуя
Лишь с популярностью «Мэ» и «Жо»...

Тем выше – горб, тем сильнее – сушит
Гортань от прожитого внаём.
Чем больше город, тем мельче – души
И тем умнее – вороны в нём.

Письмо другу

За четыреста вёрст от меня – холоднее весна.
Беспроглядней – туман, и февраль ещё вяжет на спицах…
Друг далёкий, не стой сиротой у глухого окна,
Видишь – птица

Умным глазом глядит, прозревая сквозь пыль и стекло,
Под крылом её – степи, полынь и дельфина усмешка.
Память – жадная жрица – хранит изумруды и лом
Вперемешку.

Память – фрейлина ночи – приходит в потёмках на чай,
Достаёт из засаленной сумки кагор, папиросы…
Она долго глядит в одну точку и любит молчать –
На вопросы.

Жизнь бежит, но на всём остаётся немая печать.
Зеркала раздражают и хочется выйти из зала.
Ветер жмётся к обочине, где ему – перекричать
Гул вокзала…

Это – голод зимы утоляя, составы разлук
Тянут горестный груз, бесконечную песню бурлачью.
Слышно скрипку, и градом – монеты на паперть – из рук –
На удачу…

Всё – река. По течению, против ли плыть – всё равно
Воды движут себя, воды движут молекулы судеб.
День встаёт на крыло, день надсадно стучится в окно –
Бу-дем. Бу-дет.

* * *

Как старики, недоверчивы маяки.
Каждый из них скрывает, по ком он плачет,
и помнит каждый, что море кормить с руки
может лишь тот, для кого ничего не значит
жёлтое слово «жить», помноженное на дом,
сына, колодец… Ловимое ртами жадно –
тех, на набережной, и этих вот – за бортом
глаза округляющих. Да живите, ладно!..

А пульсы морские измерить дано не тем,
кто всаживает линейку в тугую кожу
спины океана, который из всех систем
ноля выбирает шар, на него похожий
своим первородством. Не им понимать дано
верлибры его настроений, мятущих тверди –
ером булыжника ли тянет себя на дно,
ятями мачт ли покой горизонта сердит…

Души земные цепко держит его рука,
то по щекам бия дельты и города, то
перебирая струны рыбьего плавника…
Зачёркивает имена, затирает даты…

* * *

… любить того, кто не познал
ни рясы, ни кнута –
как любит глубину Байкал,
как любит крест – Христа…

… того, кто вылеплен из глин
небесных и крещён
в купели ледяных седин
опаловым лучом…

… того, кто в малости велик,
того, кто сердцем наг…
… чей повергает в трепет лик
и греков, и варяг…

Его, его немотно ждать,
как крови ждёт клинок,
и – погибать, и – побеждать
у ног его. У ног…

Равноденствия

Растит нескромный аппетит
Далила-осень.
И жнёт, и косит, и темнит,
и жнёт, и косит…

Стрижёт беспечную главу
рука далилина,
и запускает в дом сову,
а в душу – филина.

И – спящий лета великан
ещё не знает,
что оскальпован, слит в стакан
и умирает…

Далила пьёт его, спеша,
за жёлтым пологом.
Царапает её душа
мизинцем облака

по неба выгнутой спине,
от боли синей:
«Самсон, зачем ты отдан мне?...
Самсон, погибни».

Мы с тобой на века, если будут века...

       С.Г.

Мы с тобой на века, если будут века,
Если древние майя ошиблись в подсчётах.
Дай мне руку, пока не истлела рука,
И не верь ни священникам, ни звездочётам.

Я глазами запавшими чутко слежу
За движением нашего анти-ковчега.
Ещё спит Тот, кто пальцем проводит межу
Между жизнью планеты и атомным снегом.

А когда он восстанет… Когда-то – оно
Всегда рядом, хоть держится на расстоянии.
В измерение новое – переизданием –
Нас отпустят, как птиц отпускают в окно.

Обывателям

Среди вас, модных, я стою – кромлех.
Грубость камня надёжней шелков и шляп
для того, кто эрами дышит, для –
вольных…

Мимо вас, сытых, я иду – митинг.
По касательной к моему пути
ваши двери, в которые – ни войти,
ни выйти…

Вместо вас, полых, я звучу – соло.
Чем прозрачней в сердце, тем ближе – высь.
И не требует ни паспортов, ни виз
мой – голос.

Годы, грошики, рубли...

       Поэту Сергею Нежинскому

Годы, грошики, рубли...
Август клонится к закату.
Всё, чем я жила когда-то –
не тревожит, не болит...

И осталось – на потом –
завещанье бурелома:
выломай ребро из дома,
чтобы новый строить дом...

Пашни, пажити, паркет...
Всех хлебов не сжать, не выпечь.
Небо говорит на птичьем
пеклеванном языке

с теми, кто сумел – идти
выше маковок и кровель...
Небо, мы родня – по крови!
Мне с тобою по пути!

Рыбье, рабье, суета...
Всё чешуйчатое – сбросить,
как заря бросает росы
на гробы и города...

Взмыть, и – как к реке приток –
к синим прилепиться латам,
и лететь – всегда на запад,
чтоб вернуться – на восток.

* * *

Урони меня – яблоком – в сытые водами травы,
обминув и Адама и Ньютона – в зыбь, в чистотел...
Чтобы кожей коснуться стотысячетонного шара,
чтобы от столкновенья на миг он быстрей полетел,

чтобы всё изменилось мгновенно и стала весомей
эта спелая бусина, эта антоновка-жизнь.
Не с литровою банкой, не с погребом частного дома –
повяжи с глинозёмом. Травой – навсегда повяжи.

Бесполезная смерть – в консерванте, в серванте, в утробе...
Сохрани, обминув и прилавок, и вора карман,
в этой плотной земле – самом верном, наследственном гробе –
Сердцевину мою – чернотелой щепотью семян.

* * *

Кто из нас доживёт – до ста?
Последнее поколение двадцатого века
покорно ложится в гробы, устав
от звания человека...

Не Чернобыль и не Чечня –
вся обречённость Цивилизации
шепчет на ухо, так обняв,
что – не отвязаться...

Кто – за нас? Да теперь никто!..
Не от боли каменные – от пыли.
Господи! души наши прими за то,
что мы – были.

* * *

Обездвижь этот нерв, заблудившийся в
одиночестве наших нечёсаных грив,
потому что – замкнёт, и уже никогда
мы – живые – не сможем друг друга догнать...

Обесточь этот провод, опутавший нас,
пока крутится счётчик и свет не погас,
потому что – искрит, потому что потом
мы в пожаре дорогу назад не найдём...

Обнули те счета, по которым платить,
значит – больше свободно тебя не любить,
потому что разлука – на каждом шагу...
Потому что я жить без тебя не могу.

* * *

Я ходила туда, где никто не живет.
Там подвальной улыбкой безумствует кот,
будто вены, по стенам висят провода,
не течёт из белесого крана вода,
и ступени скрипят, отбирая года,
и ведут на чердак, на балкон – никуда…
Отощавший матрац, нерабочий торшер,
сквозняком пропыленные крылья портьер,
паутинная дрожь серебрит потолок…

Там беда заржавела на кафеле щёк,
тех, кто стен не сберёг и дверей не сберёг,
и себя – не сберёг, и подтёками лёг
на паркеты, избитые жалобой ног…

Там сгущается сор, погребая углы,
и пороги блажат и топорщатся, злы
оттого, что раскрыты, как язвы, полы,
оттого, что гостиные полны золы,
оттого, что разрухе заплачен калым,
И не дом, и не дом уже это, а – дым…
над землею встаёт – нелюдим, колченог.

Я ходила туда. Для чего? для чего…

Посейдон

По сей день Посейдон погоняет коней
по следам ускользающих лун –
мимо ржавых вулканов и спящих камней,
островов, кипарисов и дюн...

Мимо мифом поросших сыновних могил,
от которых так сине в груди...
Он хотел бы, чтоб Хронос его пощадил,
только тот никого не щадит.

Он так сед, что не видит ни яви, ни снов,
ни того, для чего он живет.
И не в силах своих удержать скакунов,
он несется за ними вперед.

Над сточившими сломы костями трирем,
над меандром гористого дна
Гиппий гонит ветра. И по-прежнему нем
горизонт и блудлива волна...