Красная Книга

Красная Книга. 1.

Медленный зверь возвращается в ад,
Поенный пеплом, корнями и снегом.
Что ему нынче конвой или нега,
Ведом ему только вектор «назад».

Медленный зверь возвращается в круг,
Сломленный сонмом чужих приключений,
Сквозь можжевеловый саван мигрени,
Сквозь мимикрию к ней прежних подруг.

Каждый и каждая зверя – оставь.
Сам – мимикрия огня и дыханий,
С нимбом из чьих-то сухих подсознаний,
Медленный зверь возвращается в явь.

Мимо миров, безразличных к сынам,
Согнанных в тучу движеньем обмана,
Брошенный будущим и постоянным,
Медленный зверь возвращается к нам.

Красная Книга. 2.

Меченый зверь всех распятых мрачней:
Рыжие кони и бледные кони,
Адские твари – на каждой иконе,
Но за спиною того, кто на ней.

Средь задохнувшихся солнц-недотрог
Меченый зверь облетает, как роза,
И осыпается выжженной прозой,
Будто бы сказочный единорог.

Всё ему – меридиан, параллель,
Одновременно – экватор и полюс,
То ли над бездной ползти, то ли в поле,
То ли октябрь встречать, то ль апрель…

Меченый зверь компостирует дни,
Но – одиноки и утлы дороги
Их, ибо все они – единороги,
Хоть и зовутся конями они.

В нашем доме, где море нас без толку ищет...

       … в коктебеле

В нашем доме, где море нас без толку ищет,
Где друг в друга влюбляются ветхие вещи,
Размножаются все вещества и предметы –
Слишком лёгкое солнце горит пепелищем,
И над ним, и под ним – волны блещут и плещут,
И лучи покрываются красного цвета

То ль мурашками, то ли веснушками, или
Негативом воздушным окажется память…
Где нас не было тысячу лет или больше,
Где мы не были вовсе, а может, не жили
Никогда – в этом доме всё создано нами,
И пока мы отсутствовать в доме продолжим,

Это синее, многоугольное море
Нас продолжит искать, натыкаясь на стулья,
И до белых листов зачитает все книги,
И в надежде, что мы не отринем историй
Человечьих, не бросим планетного улья,
Будут верить, что все невесомые блики

Старомодного солнца – навечно, навечно,
Что сюда мы вернёмся когда-нибудь, двое,
И поселимся здесь, средь почивших прибоев,
Исхудавших лучей и вещей скоротечных,
Где нас любит, увы, только лишь неживое,
И поэтому только – мертвы мы с тобою.

Робеть

Нам разным мирам и богам бить поклоны,
Нам с небом под разные петь камертоны,
Нам с миром под разные белые шумы
Уступчиво глохнуть и слепнуть, увы.

Где спёкшийся вакуум сердцем зовётся,
Где выжженный разум напалмом прольётся,
Где вечность из джунглей ползёт в Каракумы,
Где шепчутся статуи с нами на «Вы»

И только распятия живы, я таю,
Я, кажется, в новые боли врастаю,
В ножи под ключицей и гвозди в ладонях,
И, будто твою, кровь теряю свою.

Пустыни в зыбучих веках утонули,
Песочных часов опустевшие улья...
И может, моя – твою руку не тронет
Уже, в этом веке и в этом краю.

И я междометий твоих недостоин,
И ты недостойна моих сухостоев,
Но вдруг оказалось, что я что-то стою,
Мне снова с руки замирать и робеть.

И загнанный в это пространство пустое
Песочных часов, я выбит из строя,
Но если никто никого не достоин,
Зачем я могу прикоснуться к тебе?

Письмо в бутылке

       Там, где жгут корабли...
       Д. Арбенина

Ведь рока три сошлись в одно, ведь на кону –
Три жизни, три судьбы, и лишь двоим – остаться
В живых. И то, чтоб – лучше приготовиться ко сну.
И то, чтоб – обретаться.

И будет тот прощён, кто спит, и тот убит, кто храбр.

А ведь ковчег – тот самый тонущий корабль,
С которого уходят крысы, капитаны...
(И что в нём делают летающие рыбы и киты?)
Пока мы здесь ещё, пока нам гнёт воды
Костей не ломит, и на своём стоят меридианы,
Давай переходить на «ты».

Покуда на своём стоят теченья мирозданья.

В ковчеге уже царствуют пираты и пираньи.
Пока вода не голодна, не торопись,
Мне всё равно, в конце пути, плестись,
Ползти лишь за тобой одной, и в этом суть –
Моя юдоль, один удел, одно страданье,
Единственно возможный путь.

Мой солдат

Мой боец, мой солдат, я теряю тебя,
Будто армию, будто победу над злом.
Если ангелы спят, когда демоны спят,
Я тобой прикрываю себя, как крылом.

Я тобой прикрывался, ты этим – жила,
Это был твой суровый солдатский паёк.
Моя армия больше не стоит крыла,
О ней грустные песни сирена поёт.

Твоего офицера знобит, мой солдат,
И победа над злом далека, за рекой.
Я поднялся на борт, и – уносит вода
Твоего офицера домой, на покой.

Земля останется на месте

Я долго жду, когда земля уедет из-под ног,
И, горизонта не примяв, уйдёт под ноги даль.
Так дымчат воздух, что в нелётную влетая ночь,
Сиреневые бабочки звенят, как тот хрусталь,

И мимо глаз моих седой уносятся рекой,
И кружится, и вертится, как мельница, Земля,
И воздух весь обмяк, что от себя ему – легко,
И в барокамере такой левкои запах длят,

Но ничего вокруг, что сбить бы с ног меня могло,
И никого вокруг, кто мог бы – пусть качнётся ширь –
Схватить меня за руку и спасти, и – поделом.
Я слишком многого хочу: твоей руки – в глуши

Незримой и текучей, где приплюснут зев небес…
Ты ничего не можешь дать мне – даже руку – здесь.
И, собственно, чего я жду? Спит сада арабеск,
Сгорела спичка памяти, и – в вёрткой высоте

Все птицы улетают врассыпную, дёгтем в мёд
Небес извилистых, кривых, дырявых, как туман,
И, может быть, оттуда кто-то за руку возьмёт,
И я взлечу, ну а Земля – останется сама…

Интеррашенал

Все люди, расстающиеся в церкви,
Все, у кого, как только «свет погас
И их – не стало», – это просто верфи,
Искусственные берега…

И если искры с пальцев – каждый вечер,
И каждый день инферно сверлит мозг,
И дрессирует голову и плечи,
Их друг на друга, как бельмо

На белое пятно, стравив, науськав,
И атомная бомба в голове
Уже срывает город с тверди русской,
Сиди, смотри на этот Век.

Здесь – неподвижность всех лавин и рук,
Букетом красным – все цветы-слова…
Так стынет на октябрьском ветру
Взорвавшаяся голова.

Счастливому палачу

Нам на одной планете жить,
И оттого – преступно страшно
Топиться в боли стоэтажной
И в одноклеточной глуши,

И страшно знать, как мир – знобит,
Что в каждой, каждой в мире книге
Напишут, чьи на мне вериги,
Когда и кем я был убит,

И страшно знать, что мой палач,
Хотя её узнает каждый,
Умрёт счастливо и вальяжно,
В годах, моих не помня глаз.

Камера Обскура

О, этот воздух – всеобъемлющ, словно Каин,
И каждый раз, когда к бездонной красоте,
К диковинной и самой редкой из гостей,
Хочу дотронуться, узнать, она – какая,
И руку к ней тяну, мне руку – отсекают.

И я не понимаю, я – не понимаю,
Кто это делает, к чему, за что – опять! –
И – воздух взорванный в руке опять сжимаю,
И – сыпется весь мир, и время – мчится вспять,
К весне, не важно – к марту ли, к апрелю, к маю…

А красота – эндемик в мире браконьеров –
Ныряет – тут же! – в омуты, как в отчий дом,
В свои сусальные чахоточные сферы,
И на неё глядит уже с открытым ртом,
Весь – онемевший, как на шлюху, на гетеру,

Как на юродивую, тот, кто жил лишь – ею,
Кто жил лишь верой, что когда-нибудь потом,
Вновь узрит он – Её, святую ворожею,
Шаманку снов и явей, и – огнём ведом –
Её коснётся он, и – не дадут по шее…

И я – не понимаю, что в таком убогом
Миру ещё теперь я должен сделать, чтоб
Снискать приязнь у палачей моих, у Бога,
И право заслужить – когда-нибудь потом! –
К прозрачной красоте дотронуться, потрогать,

И если через много – в спячке проведённых
Порожних лет наступит новая весна… –
Чтоб руки не рубили мне, когда дотронусь
Я к нежной гостье, к ней, божественной, бездонной,
Которую я видел, но – не смог познать.

Твои водолазы

Твоим я был всегда, твоим я вечно буду… –
Пусть это – безрассудный ветреный туман,
Неведомо куда, неведомо откуда
Портал – то в лес осенний, то – в провал ума,

И я, застрявший в Абсолюте, как в портале,
Почти незрим и мёртв для тех, кого любил,
Пусть двери все открыты, но – закрыты дали,
Здесь был безумный ключник – морок, снов гамбит,

Никто не виноват, что лёгок саван Бога,
Что, амнезией болен, вымер Абсолют,
Что Совершенство – беспощадно и жестоко,
А в монохромном небе чёрно-бел салют,

И я, созвездья Ворона марионетка,
Почти что невесом для тех, кого я знал…
Лолиты тянутся к Лилит, Лилит – к нимфеткам,
И небо пахнет ядом, и петлёй – весна,

Цивилизации друг другу глазки строят,
Народы строят глазки тифу и чуме,
Иудам и мессиям, шлюхам и героям… –
Я твой навек… Пусть – у Харона на корме, –

Ручной, как вещь, изнеженный анестезией –
Меня туман на этот раз сюда прислал!
Везёт меня Харон, мой призрачный мессия,
По формалину Леты – в печь, в ядро тепла.

Со дна оцепенелой Леты – Водолазы
Твоих глубин, твои подводные стрелки –
Все – целятся в меня, и я в мишень повязан,
Как в паутину над поверхностью реки.

И если б не Харон, не плоть его триремы,
Меня б не пожалели эти визави,
Тотчас меня уничтожая, как систему
Координат, как ноль, из красной книги – вид.

Дамоклов меч над ахиллесовой пятою
Судьбы – пускай висит, пусть дышат под водой
Сороконожки пульсов, все твои конвои,
Твои стрелки, я буду нем – с твоей ордой.

Я буду ждать тебя – всегда, я твой – навеки! –
Как – человек, как – труп, погибнув и – восстав,
Пусть – в радости, пусть – в горе, в – летаргии, в – неге,
Пусть даже – памятник, пусть даже – кенотаф.

Баден-Баден

       Это было в Швейцарии, в первый год его лечения,
       даже в первые месяцы. Тогда он еще был совсем как
       идиот, даже говорить не умел хорошо, понимать
       иногда не мог, чего от него требуют.
       Ф.М.Достоевский, «Идиот»

Жди, Баден-Баден,
нас каждый вечер,
с самого ада,
где всегда «нечет».

Ты – наши ясли,
Оле-Лукойе…
Адское пойло,
в коем погрязли

мы по старинке,
иноки-инки –
наши Любови
нас приготовят…

В невод безумья,
в лёгкое эха
нас, как игумен,
выбрось – для смеха.

Каждое утро
вообразим мы,
что – живём мудро,
что – на Руси мы,

И до полудня
мы притворимся:
всё это – будни,
ими – гордимся…

Жди, Баден-Баден,
нас – каждый вечер.
Этим закатом
кончится Вечность.

Т.С.М.В.

В последнем этом тупике, где можно жить,
Где два давно чужих друг другу человека
Играют в шахматы под небом, что – дрожит,
Под атомным, не тающим, упругим снегом,
Сужаются глаза и тлеет ось души,

Горит свеча и стынет выдохшийся шум
Всех оцифрованных селений, энтропию
Сполна вкусивших, это – я с тобой сижу,
И к пату нас приводят партии – любые.

Я знаю, ты должна исчезнуть навсегда.
Физически. Как тело, вид – из Красной книги.
Но – в пламени свечи созрели холода,
И за углом я слышу только мёртволиких,

Ведь за углом, где так молчат о Пустоте
Предметы, в слякоти и в Нави по колено,
Поверь мне – есть уже пустоты всех мастей,
И больше – тепловая смерть моей Вселенной
Уже, шальная, рыщет, бродит где-то Здесь.

Там, где спит Золотой век

Так зачем ты мне пишешь спустя столько лун? –
Ведь топорщится память моя (болезнь века!).
Или думаешь, вспомнится мне, что был юн
И похож на великого был человека?

По тебе плачет высшая мера тоски,
О, моя Королева, моя Королева!..
И магнитные цепи безумий – близки,
И кустарная явь эта – справа и слева.

Пазлы улиц, танцуя, обманут меня,
И письмо – будто выкидыш – это больное,
Как тебя, потеряю (так – Землю: хранят,
Так – ковчег уберёг всех, кто не был в нём с Ноем!..)

Но в расшатанном гетто моём, в суете
Божьих слёз, за хрустальными мхами презренья,
К праху – прах! Я и сам в этот прах весь одет,
Я и сам – из него, и душа, и смиренье!..

Так зачем ты мне пишешь спустя сколько лун? –
Этот век, по ту сторону от Золотого,
Пусть – уносится в нашу блаженную глубь,
Где не делятся на два миры и основы,

Пусть – останется белой далёкой звездой
В мавзолее своём, всеми нами отринут,
Отдыхая от нас там, где спал Золотой,
Там, где ночью не плещется ужас звериный.

Мы не стоим того, чтобы помнить о нём,
Он теперь – не ручной, да и не был им раньше,
Он увидит меня – лишь своим смертным сном,
И узнает в тебе лишь – последнюю Баньши…

Так зачем ты тревожишь меня? Каково,
Мне вынашивать ненависть – тьму метастазов,
Столько злобы (в ожогах вся кожа – Его!),
Сколько нет у всего человечества разом,

Каково мне носить эту злобу – к тебе,
О, моя Королева, и жить ещё тем лишь,
Что любви во мне – больше, чем этих цепей,
Чем любви у всего человечества… Внемли! –

И уже не пиши, никуда, никуда! –
Я теряю все письма, как люди – рассудок,
Как теряют людей времена, города,
Как находит нас мёртвыми позднее чудо.

Мы уходим со сцены, как стылые мифы...

       в вавилоне...

Мы уходим со сцены, как стылые мифы,
И сжигаем свои города, как трипольцы…
Ты – ищи в незабудках забвенье, не меньше,
В корабелах – заблудшую душу Сизифа,
И циклоном лети – в обручальные кольца,
И таись – в биомассе свихнувшихся женщин!

Дом стоит, как стоял и – трепещут его льды…
Нам ещё предстоит мерить кожи младенцев,
Будет время почувствовать Гердой и Каем,
И – Адамом, и – Евой, Тристаном, Изольдой…
Этот мир слишком ветренен для поселенцев,
Вавилон сингулярен и не-иссякаем,

Но когда-то – когда-то! – в преддверьи амнистий
Всех несбыточных грёз и свиданий искомых,
Мы уляжемся, будто бы бури столетья,
Мы уляжемся – точно кленовые листья –
На паркете забытого нашего дома,
Под забытой тахтой – в паутинные сети,

И когда-нибудь, нас обнаружив случайно,
Нас достанет на свет из усидчивой комы,
Из ноябрьской доисторической пыли,
Этот ветер осенний, продрогший, печальный,
Из сетей этих выметет – в мир незнакомый,
И поймёт, что мы – были, Мы – были, мы – Были…

* * *

И поймём мы с тобою, что – были, что – Были…
Но кустарный наш мир, сингулярное гетто,
Вновь висит на распятии, тленом окуклен,
Бесконечна беда, словно трапы в могиле,
И внутри этой куколки – нами отпетой
Изнутри – всё, что есть, вырождается в рухлядь.

И мы выпорхнем – рухлядью – вниз! – будто камни,
И поймём, что нам есть куда падать, и падать,
И – в свободном паденьи – забудемся снова,
По теченью плывя там, где шепчет река мне,
И пульсирует вакуум, как канонада,
В герметичной могиле пустого алькова…

Красная Книга. 3.

Загнанный зверь слепотой осаждён,
Держит в котомке – гербарий агоний,
И – уступает безликой погоне
Место под Вегой, всем Млечным Путём.

Сонмом пустот облицован вокзал
Судеб, куда не свернёшь – задремотье.
Всем – и душой, и рассудком, и плотью –
Загнанный зверь попадает впросак.

Кто его знает, зачем он таков –
То ли по-своему жизнь прожигает,
То ли всеядные яды ласкают
Мойр по ту сторону мёртвых веков.

Хоть и не теплятся в жухлой траве
В кладезях пепла, в нордических трюмах
Тихие, тихие белые шумы,
Всё ещё слышит их загнанный зверь.

Красная Книга. 4.

Раненый зверь – суть – обратный отсчёт.
Язвами взят он в кольцо и помечен.
Он истекает туманом картечи,
Воском и ртутью, и – кровью ещё.

Пусть Млечный Путь смотрит зверю в глаза!
Веге во ртутную лужу пора лечь.
Всё, что осталось от мира – паралич
Огненных нот в саблезубых лесах.

Раненый зверь знал свой собственный срок.
И оберег, и тотем его – нежность.
Но среди тех, кто плетёт безутешность,
Он ничего для тебя не сберёг.

Словно обрыв, на котором не спят,
Словно успенье, которым не дышат,
Раненый зверь – и всё ниже, и выше.
Он – и себя не сберёг для тебя.