Сто сонетов Елизавете Каплан

Двадцать первый

Я уходил под тяжестью яиц, –
Так молоды мы были и наивны,
И ласки рук, совсем не агрессивны,
Не опускались ниже поясниц,
Хватало дуновения ресниц,
Чтоб губы стали чересчур активны.
Мы были в той любви необъективны,
Не замечая недостатки лиц,
И тел, и душ. Была любовь, была...
В ряду запечатлелась хромосомном,
Потом в порыве низменном, надломном,
Саму себя до пепелищ сожгла.
Лишь ноет в сердце, в уголке укромном
Дарованная ангелом стрела.

Двадцать второй

Река надежды плещет о борта
Судёнышка, которое кроили
Мы на двоих, оно погрязло в иле,
Как туша полусгнившего кита,
С затворником (метафора не та!),
С Ионой, подыхающим в горниле
Надстроек судна, такелажец смыли
За экипажем жизнь и суета, –
Все те же волны призрачных обид.
И что тут скажешь в виде утешенья?
Кого дарует бог за прегрешенья
Величием апостольских орбит?
Любимых, тех, кому благоволит,
Кого козлом имеет отпущенья.

Двадцать третий

Надеяться на милость божества
Во все века считалось моветоном.
Еретики не верили канонам
И на кострах горели, как дрова,
За, в общем-то, обычные слова.
Прощение коленопреклонённым
Храмовником не кажется весомым, –
Он человек, качающий права,
От имени иконы ли, распятья,
Еврейской сказки, где-то ад суля,
Раскаявшимся – райские поля,
Мол, мы помрём – бог примет нас в объятья,
Ага, заждался, лишь сыра земля
Жрецу и грешнику, вот в этом люди братья.

Двадцать четвёртый

Тщету всей жизни понимаешь здесь,
За столиком, на городском кладбище,
Где бомж себе сто грамм никак не сыщет,
А ты ему плеснешь – и даждь нам днесь!
И сам махнешь сивухи этой взвесь
За вас, лежащих, ваши пепелища,
Пусть будет пухом в этом городище
Вам желтая суглинистая смесь.
Всё тут лежит, не нарушая сна –
Богатство, нищета и страсть, и вера.
По две сажени всем – земная мера,
Нетраурной луной освящена
И капелькой пролитого вина...
А ветер в ивах свищет хабанеру.

Двадцать пятый

А сердце бьётся в такт веретену
Часов и разве скажешь: Стоп, машина! –
Когда непокорённые вершины
И женщины печалят старину?
Пескарь никак не радует блесну
И рыбака, а только сом аршинный.
Конечно, покоряешь для почину
Один пригорок, женщину одну.
А та, что небесами вручена,
Осталась малой ладанкой у сердца,
Лишь ускоряя темп движенья скерццо,
Когда приходит в разнотравье сна,
Но реже, реже вдовая жена
Тревожит дрему мужа-иноверца.

Двадцать шестой

vКак отыскать в раскаяньи дыру,
В которую нетрудно провалиться?
Абстракции которой помолиться,
Забившись, словно псина, в конуру?
Или блажить мне на каком юру,
В какой стране берёзового ситца,
В какие небеса лететь жар-птицей,
Теряя оперенье на ветру?
В седых дымах Отечества темно
И, презирая быт полураспада,
В созвучиях, которых нам не надо,
В какую радость прорубить окно,
Чтоб только слушать шорох звездопада,
Любить кого-то и лакать вино?

Двадцать седьмой

Не упрекай крутящийся момент
Бензопилы, когда отнимет пальцы, –
Виновен сам и эту роль скитальца
Ты выбрал сам и свой ангажемент
Прими, как профурсетка перманент,
Как скалолаз уступок для привальца,
Как кость твоя воспримет с кровью кальций,
Естественно, как жизненный фермент.
За все благодаря судьбу-индейку,
Не веруя, поклонов не творя,
Свои вериги-узы, прахоря
Тащу в дрезине по узкоколейке,
Небрежно так, сонетами соря,
И женщину одну целую в шейку.

Двадцать восьмой

Чарующ невиновностью рассвет
И чашка кофе радует корицей.
В кого бы до беспамятства влюбиться,
Подставив сердце вновь под арбалет?
И пусть его летающий кадет
Пронзит стрелой, иглой, вязальной спицей,
Не сердце, так хотя бы поясницу,
Ну, хоть коснись любовью, шпингалет!
А этот мелкий гад достал кастет,
Чтоб старую вину забить поглубже,
Под дых, по яйцам – мол, кому ты нужен –
Восстановил в желаньях паритет.
Вставало солнце над кофейной лужей,
Выл где-то кот, рыдал мотоциклет.

Двадцать девятый

Каким ты видишь облако беды
На плоскостях оранжевого света,
Когда оно теряет силуэты
Под натиском полуденной звезды,
Выплескивая горсть слепой воды
В июньское расплавленное гетто,
На городские рощи и пруды,
Всем по слезинке, без приоритета?
И радуга встает поверх голов
Позолочённых христианских храмов,
Над кронами, еще свечных, каштанов,
Где завела стенания щеглов,
Над бронзою советских истуканов
И новоделом нынешних козлов.

Тридцатый

Покой твоих отпущенных обид
Не совратит ни радуга, ни слово,
Когда, в связи с отсутствием святого,
Врачует душу пришлый Айболит,
Который все упрятать норовит
В психушку, а там пользуют херово –
Не Сербского, понятно, участковый
Не батюшка, грехов не извинит.
Заблуда-шмель настойчиво звенит,
Пытаясь продолбить окно в Европу.
Ему моя кампания до жопы,
Он в выборе кампаний – сибарит,
Его шмелиха удовлетворит,
С пыльцой на лапках европейской пробы.

Тридцать первый

Пернатые загадили балкон,
Открытый всем ветрам и насекомым.
Бросая крошки голубям знакомым,
Не ждешь приличия кормящихся сторон.
Где жрём, там срём, – как бы сказал Платон.
Но тезис сей не видится искомым
В кормёжке птиц. Была б хозяйка дома,
Блестело б все, как мраморный пилон,
Не виденного мной Петродворца,
А так, конечно, в свинстве жить негоже,
Жуём и срём, как бог кому положит,
Или жилец, без помощи Творца.
Снегирь наивно корчит подлеца,
Но гадит мимо, береги тя боже!

Тридцать второй

Рвануть бы вверх с балкончика, – но нет,
Всех тянет вниз земное притяженье.
И это моментальное скольженье –
Жизнераздел на тот и этот свет.
Хотя услышать духовой нонет
Лежащему труднее, чем явленье
Христа на бис, совсем иное мненье
Отстаивает яростно завет.
Мы будем жить с тобой, но после нас,
Вот в этих строчках жизни бестолковой,
А критик и читатель наш суровый,
Не разобрав, где профиль, где анфас,
Воскликнет: «Это писано подковой!»
А мы ведь жили где-то между фраз.

Тридцать третий

Любимая, мы вновь с тобой вдвоём,
По обе стороны одной тетрадки.
Давай решим, что все у нас в порядке
И чёрствый хлеб разлуки дожуём.
И пусть летит печаль за окоём
Лебёдушкой и ночи будут сладки
С любимыми другими, без оглядки
На прошлых тех, что были только сном.
Юродивая память не спешит
Отречься от событий, чувств, желаний,
Хранит тебя уже на грани маний
И даже чёрной магией грешит.
И зная, что ничто не возвратит
Тебя, все шепчешь строки волхвований.

Тридцать четвёртый

Опять глотал с утра валокордин,
Две крышечки, не ради опохмела,
А после новостного артобстрела,
Вестей с фронтов отечества калин.
То церковь делят, а господь один,
То депутаты тащат без предела,
То гривня в одночасье похудела, –
Пора линять нам с Малых украин.
Тем более, и в праве на язык
Отказано нелепой этой властью.
Карету мне! Чтоб пережить ненастье
Подходят Гондурас и Мозамбик,
А также, если примет – Катманду.
А власть укрананирует в манду.

Тридцать пятый

В Израиль не поеду никогда.
Менять на шило мыло не годится,
Евреем нужно было уродиться, –
Тогда щедра Давидова звезда.
Какой же леший нас занёс туда,
В страну чрезмерных солнечных амбиций,
Где в водке дорогой не утопиться
И сушит опреснённая вода?
Какой скворец летит на юг гнездиться?
Лишь зиму пережить, не на века,
Пока его весенняя тоска
Насильно не заставит возвратиться
Домой, где размножаться и плодиться,
Деля птенцам худого червяка.

Тридцать шестой

Призывно чертит небо самолёт,
Он нам с земли такого же размера,
Как цапля на прицеле браконьера,
Да только «тулка» вряд ли подойдет.
Вот «Стингер» – да, он эту цель возьмет,
Но «Стингер» здесь лишь в качестве примера.
И пусть летит ся авиагалера
Аэродинамических щедрот,
Как плыли как-то в облаках и мы
В утробе металлической цикады
К земле обетованной Эльдорадо,
На голые синайские холмы.
Теперь спокойным провожаю взглядом,
Летящих в ад восточной кутерьмы.

Тридцать седьмой

В Израиле жара и духота,
А вы ещё каким-то чудом живы.
Пока битком набита калита
И боги, к удивленью, терпеливы,
Пока хватает места под оливой, –
Не забывай, что ценности фальшивы,
Что срок придёт оплачивать счета
И убирать засеянные нивы.
Живи себе, жуй цимес и мацу,
Позволь вина кошерного с маслиной
По праздникам, не пристрастись к винцу
І більш не переймайся Україной,
Где я, в проклятом пухе тополинном,
Молюсь за вас и свечи лью Творцу.

Тридцать восьмой

На свете нет мрачнее красоты
Тщеславных сказок Иерусалима.
Ну, Dolorosa к Господу, вестимо,
И конфессиональные кресты,
Ну, пыль веков, с которой люд на «ты»
И у Стены стенанья караима
Или хасида, но необъяснимо
Высокомерие их немощной тщеты.
Мы из былин не дёргали богов,
А можно б было – тот же, трёхголовый,
Огнём разящий, как и их суровый,
Един в трёх лицах Яхве Иегов.
И оба – важно! – не простят долгов
И любят мясо жертвенной коровы.

Тридцать девятый

У нас сегодня август, может быть.
С утра не поднимал тяжелой шторы.
Веду с тобой под лампой разговоры,
Как схимник с вошью, мать её етить!
Природа мерно ускоряет прыть
И месяцы, собравшиеся в своры,
Шныряют там и тут через заборы,
Так резво, что никак не уследить.
Уже почти до лысины дорос,
Не став умнее в Ваших сновиденьях.
Экран в углу развеял все сомненья, –
Сейчас июль и время абрикос.
Вложу одну строку в стихоплетенье
И выйду в свет за пачкой папирос.

Сороковой

Июль все тот же – жарко, как в раю,
И не дождешься ливня от вселенной.
И ты все та же, в карточке мгновенной,
Иной не помню, и на том стою.
Когда однажды погибал в бою,
Тебя я видел Афродитой пенной.
Тогда моей судьбе полувоенной
Ты подарила молодость свою.
Скотина к ласке привыкает, мать.
Я был скотом, бандитом и повесой,
Но встретив полурусскую принцессу,
Пытался жизнь всю заново создать.
Но ты, с одним бубновым интересом,
Умела и любить, и предавать.

Обсудить