Постеры

Пролог. Бессонница

Скажите, доктор, а придумали таблетки
чтобы лечить тоску и бесприютность,
происхождение которых неизвестно?
Бессильны эскулапы. Даже Проктор
энд Гэмбл. Никакие пятилетки
и перестройки, и реформы не спасают:
печаль и невостребованность пьют нас,
и выпивают без остатка. Даже песни
теперь не греют. Что же делать, добрый доктор?
Снежинки, льдинки, елки, старые мурзилки -
вся чепуховина дворов и мерзлых улиц
плюс сны людей, которые проснулись:
как далеко и как непостижимо это.
Псевдоклассическая формула сонета
трещит по швам, как и вообще любая форма,
что заполняется безумным содержанием.
Уродец умер. Как бы мода, квази-мода
прошла, прошла. И очень-очень жаль нам.
Скажите, доктор, чем бессонницу лечить мне?
В шкафу осталось кофе тридцать зерен…
Гипотетически, напиток будет черен,
но не черней, чем глаз Иуды на картине.
О, слава мне! Я одинокий обличитель,
бичующий себя. Гудящий шмель в стакане -
и тот не одинок. С ним шум его крыла.

* * *

Очаровательные прохиндеи
затеют с вами простую игру.
Их бог, спокойный как старый индеец,
идет пить пиво в ларек поутру.
А рядом дьявол с довольной усмешкой
Ворует дурь у раскосой нацменши.
Очаровательные негодяи
меняют счастье на летний рассвет,
торгуют сном за три тысячи баек,
но даже тени обмана тут нет.
И в самом деле: какое лукавство -
табачный дым выдавать за лекарство?
Очаровательные одиночки
грунтуют грустью ночные холсты.
Не потому ли, что кто-то пророчил
им раньше срока рога и хвосты?
…Несмелый дождик проходит украдкой,
как ваш ребенок с чужой шоколадкой.
Очаровательные троглодиты
возьмут судьбу за роскошную прядь.
Прикрыв мысок - на манер Афродиты -
та будет рядышком тихо стоять.
Она останется рядом стоять…
Она останется…

* * *

Роса полночная на ангельских руках.
Бездомный путник спит в разбойничьем овраге.
Вселенная, как партизанский лагерь, -
задула все огни и ждёт пока.
Тяжелый мотылек трясет пыльцой,
крылом рисует хаотичные полотна.
Из тьмы лесов являет дух болотный
свое слепое сумасшедшее лицо.
Крадемся мы, ступая по траве,
по мокрым зарослям последней земляники,
и слушаем как затихают крики
святого жителя среди немых ветвей.
Настало время лунных кораблей,
когда в кроватках, просыпаясь, дети
со лба снимают паутины сети,
запутываясь телом все сильней.
А мы, украв у путника мечту,
катаемся по колдовским полянам
со смехом и восторгом полупьяным,
и звезды видят нашу наготу.
Обвенчанные стреляной совой,
целуемся до полусмерти в губы,
и если эта ночь нас не погубит,
другая точно станет роковой.
А третья, верно, просочится мимо,
засунув сторожу два яблока в рукав…
Хромой уснул у врат Иерусалима
с росою ангельской на жилистых руках.

* * *

Кто выдумал утренний чай в одиночестве,
дурацкое радио, варенье грустничное?
Сирень в белой лодочке,
и степи калмыцкие,
и капли воды на пушистых ресничках?
Зачем электрички несут обывателей
в густой пустозвон и листвяное крошево?
Под тяжким дождем провода обрываются,
и больше не светит ни капли хорошего.
Бродячие звери кусают неистово
сосок аметистовый зари карамелевой,
простой пешеход опасается выстрела –
идет, чуть шатаясь, но все же уверенно.
Кто выдумал это? Не боги же спящие,
не злобные демоны, не физики умные,
а мы – неподдельные, а мы – настоящие
в тот день, когда жили,
в ту ночь, когда умерли.

* * *

Еще немного – и я добегу,
один глоток из серебряной лужи,
и окажусь я на том берегу
в простой рубахе из девственных кружев.
Еще мгновенье – и я долечу,
дробя башкой полусгнившие лица.
Вот-вот скользнет у меня по плечу
крыло случайной испуганной птицы.
Еще секунда - и кончится бой.
Сейчас умолкнет кукушка на ветке,
как затихает тягучая боль
в порочных чреслах вчерашней нимфетки.
Еще два слова – и я не вернусь.
Два слова – может, уже и не важных…
Вдаль уплывает прекрасная гнусь
по воле ветра на крыльях бумажных.
Ну вот и все: не успел, опоздал –
плоть сластолюбца, глаза изувера.
За город едут опять поезда,
за горло держит рука берсеркиера.
Благая фея авральным гудком
на ухо рявкнет мне несколько жалоб.
О ком грустишь ты, подружка, о ком:
"Еще немного – и он добежал бы?"
Кому ты даришь и ночи и дни?
Он недостоин и дьявольской плети!
В ответ – ни звука, мерцают огни,
огни и слезы на всем белом свете.

Трое

Один – в магических кольцах дыма
восточных курений,
на мягком диване египетской тьмы,
в ночной полудреме реликтовой лени
с бумажным цветком на суровом лице –
скучает в Змеином дворце.
Второй – бледно-розовый мальчик из хора,
тайно влюбленный в торговку цветами.
Он с мастерством настоящего вора
следит за ее лепестками,
лаская себя перед зеркалом
девственными вечерами.
А третий –
о, тот завсегдатай
полуночных рюмочных,
страстный любовник буфетчицы Тани.
С дьявольским хохотом,
челюстным хрустом
он ищет в стакане то,
о чем промолчал Заратустра.
Они всегда проходили мимо,
они даже не были рядом,
но, встретившись, все же узнали друг друга
с первого взгляда.

* * *

Октябрь застал меня на острове
среди желтеющей травы,
дым от костра стоял апостолом
в пустыне скорбной синевы.
По берегам болтались пьяные,
и бормотали сущий бред,
вдыхая жадно осень пряную
и дым дешевых сигарет.
А я, причисленный к их ордену,
слепую чувствуя вину,
пугал похмельными аккордами
да глупым ревом тишину.
И путал божий дар с яичницей,
с проказой путал красоту,
и о любви к одной отличнице
в слезах рассказывал менту.
Но вдруг увидел среди листьев я
браслетик бисерный простой.
В тот год, когда убили Листьева,
я подарил его одной…
Как соскользнул с руки целованной
подарок, как попал сюда?
Шумели тополя безмолвные,
темнела горькая вода.
Я поднял бисерную ленточку,
ее в руке до боли сжал.
И понял вдруг, что время лечит, но
и может резать без ножа.
Я вспомнил все обиды острые
и переходы с «ты» на «вы»…
Октябрь застал меня на острове
среди желтеющей травы.

Больные стихи

[когда музыкальный эфир переполняется,
и становится пошлым до гениальности,
ползу собирать перепелиные яйца
и думы о прошлом на уступах реальности
нахожу, выпиваю их без хлеба и соли,
а когда возвращаюсь в город,
вижу, что цирк приехал на гастроли,
афиши треплет безжалостный норд
вся милиция нынче в бессмысленном рейде,
и, глядя на их дубины,
вспоминаю чуть-чуть о Фрейде
и немного о кисти рябины
в парке тихо и сумрачно, у собак случка,
пахнет листьями и горелой резиной
на скамейке под кленом допивает получку
местный граф Миллезимо
и в тумане как храм поднебесный растает
конечная остановка,
где теплые яблоки и пирожки предлагают
уличные торговки
рядом, ко всем обращаясь на «вы»,
тоскует о жизни ушедшей
в нимбе из златокрылой листвы
городской сумасшедший]

* * *

На вас, о фея, нет лица…
Просторны складки балахона…
В углу висит то ли икона,
то ли плохой портрет отца.
Вы с мотыльком опять на «ты»,
а я промачиваю горло,
лежу ужасный, будто Горлум –
дитя пещерной темноты.
Я мерзну, словно у врача,
и ваши руки остывают.
Поверьте, так всегда бывает –
так стрекоза летит с плеча.
И ночь кончается, увы,
как все в бесцельном этом мире,
и муза издает на лире
звук потревоженной совы.

* * *

Когда ты уезжала, таял снег,
пчела летала по окружности граната…
Кружилась голова. Дали усатый
храпел и спал. И видел нас во сне.
Когда ты уезжала, все сбылось.
Дрожали неуемные колени,
канючил ветер, и земная ось
вертела шар в обратном направлении.
Когда ты уезжала, мир пустел,
мне жизни и любви казалось мало.
И огненное здание вокзала
пронзало тело миллиардом стрел.
В груди моей торчало злое жало –
не вытащить и не заговорить.
Мне не хотелось в этом мире жить
и ждать тебя, когда ты уезжала.

* * *

Пепельно-серого дайте, жемчужного
цвета пьянящей щемящей тоски,
розово-светлого, сладостно-чуждого,
чтоб дотянуться, привстав на носки.
Дайте кораллового и венозного –
жадно из ранки его отсосу,
дайте березового и занозного –
я его вдаль на руках понесу.
Синего-синего, желтого, белого –
пусть вытекают в ладони глаза.
Хочется сделать все, что не доделано,
недорассказано – дорассказать.
И переслушать все, что недослушано,
выпить воды из бесовских озер…
Дайте чернильного и бормотушного,
дымного как арестантский костер.
Чтобы и уши и щеки рубиново,
жарко горели в тифозном бреду
в полночь, когда окрыленным и кинутым
я по траве с полустанка уйду.

* * *

Не суетись и не сори словами,
давай же просто посидим и помолчим,
и пусть над нашими дурными головами
рассвет споет новорожденный гимн.
И пусть воскреснет то, что не успело,
или умрет, убитое луной,
и пусть река обнимет неумело
замерзший берег робкою волной.
А после хлопнет дверь, как мышеловка,
и на воде останутся круги,
и семиточечная божия коровка
взлетит с моей прокуренной руки…
…но вспомни осень. И настой из листьев
в разбитых лужах. Крупная роса…
и как одной беглянке чистой-чистой
смотрел я прямо в мокрые глаза.

* * *

Минуты бегут понарошку,
за печкой вздыхает сверчок.
Баюкает мертвую кошку
в чумазых руках дурачок.
И шепчет ей вкрадчиво в ушко,
и добрую песню слюнит,
и теплой овсяной болтушкой
ее накормить норовит.
Встает перед ней на колени,
читает рождественский стих
о том, как седые олени
несут егерей молодых.
Ночами в сиротской сторожке
дрожит стеариновый свет.
У каждого есть эта кошка,
когда никого рядом нет.

* * *

Ave, ангел во плоти.
Образ твой печально-светел.
Васильковый чистый ветер
ободрит тебя в пути.
Твой апрель – и мой апрель.
Тополь снова оживает.
Ты легенду прочитаешь
на его сухой коре.
Проведи по ней рукой,
разбуди немое древо.
Шум весеннего напева
зонт раскроет над тобой.
Ave, ангел. Будь живой.

* * *

Ну что же Вы, девочка, горбите плечи,
с улыбкой обиженной смотрите вдаль?
Ведь небо высокое Вас не излечит,
а жаль. Бесконечно и искренне жаль.
Не надо. Простите. Что будет, то будет.
Слова улетели, как птички на юг.
Вас ждут суматошные, кислые будни,
слепая кишка и надежный супруг.
Ловите минуты, покамест не поздно,
смакуйте вино неосознанных дней,
я лишь попрошу: не смотрите на звезды,
смотрите под ноги: так будет верней.

* * *

Привет тебе, привет, родная! Пишу остатками чернил.
Тоска здесь без конца и края. Ты хоть две строчки мне черкни.
Зима подкралась так некстати - благая не спасает весть.
Пусть конь Калигулы в Сенате,
а я в больнице на кровати.
Мой мир - палата номер шесть.
Скажи, завяли октябринки на клумбе под твоим окном?
Я с просветленным Метерлинком пью грусть. В кровати рядом - гном.
Тебе прощая все измены, слежу за фибрами души.
Моя болезнь воткнула в вену мне жадный капельничный шип.
Совру случайным кредиторам, схамлю похмельному врачу,
и по больничным коридорам медведем бурым укачусь
к тебе. К тебе по бездорожью сквозь мокрый снег и шубость толп,
пускай трясется мелкой дрожью мой хилый позвоночный столб.
… обогреватель перламутром раскрасит столик в уголке,
и ты улыбкой встретишь утро,
проснувшись на моей руке.

Диптих

         А.С. 

         1

Снег почернеет, прикинется птицею
с раненым серым крылом.
Ты повзрослеешь и станешь кружиться
с безбровым больным королем.
В мартовском танце, ломая коленями
хрупкий сиреневый лед,
и не покажется вам преступлением
этот случайный полет.
Ты надевал на совиное чучело
старый музейный берет.
Над головой паутиной закручено
время, которого нет.
Ты собирал по безбожным хрусталикам
белый искусственный глаз.
Летом твои голубые печалинки
сыпались с неба на нас. 

         2

Ты втягиваешь смерть из стебелька
ромашки,
в молитвенной душе не гаснет
свет.
И с левой стороны льняной
рубашки
кровянится бандитский теплый
след.
След маленькой руки,
крапивенной ладошки,
которую в тоске ты к сердцу
прижимал.
Но все это прошло, исчезло
понемножку,
как исчезают днем тумана
кружева.
Теперь немой восторг тебе ломает
руки,
в глазах блестит водой
колодезный апрель,
и от большой любви и бесконечной
скуки
из стебелька ты пьешь
ромашковый
коктейль.

* * *

Колеса стучали, стучали,
в окошке мелькала луна.
Табачной плацкартной печали
хлебнули с тобой мы сполна.
Попутчик хрипел, как иуда,
в потливом ворочаясь сне.
Мы ждали жемчужного чуда,
но падал нахохленный снег.
Колеса стучали и пели
о диком немом феврале,
а я рисовал акварели
на грязном и липком столе.
Ты бросилась в тамбур на воздух,
на горе, на смерть, на покой,
и все побелевшие звезды
смеялись тогда над тобой.
Я грыз деревянные сушки,
рукой теребя воротник,
а в тесной своей комнатушке
хмельной засыпал проводник.

Ангелочек

         А.Б.

Ветер сплел клубочек
из сухой полыни.
У тебя, дружочек,
сердце не остынет.
Сердце не остынет,
свечка не погаснет.
Ты бери клубочек
на долгое счастье,
на вечное счастье.
Белая дорога
в темный лес уходит.
Подожди немного –
солнце не зашло.
Перевозчик помер, -
речка расплескалась,
речка раззвенелась
студеною водицей,
горькою водицей.
Поле задышало
тяжело и влажно,
глухо и надрывно
небо раскололось,
а глаза покрылись
мертвой позолотой,
тело сотрясалось
бешеной икотой.
И от этой тряски
разум помутился,
и хрустальный шарик
вдребезги разбился.
Потолок и стены
пляшут и рыдают,
пущенные стрелы
цели достигают,
а земля уже не
принимает трупы.
В лужах отраженье -
август без движенья.
Старичок кусает
высохшие губы.
А слепой читает,
да все между строчек.
Ангелочек тает,
тает ангелочек.
Он пытался вчера умереть,
да рождался снова.
Он пытался вчера умереть –
появлялось Слово.
Ты не спи, не спи –
скоро утро.
Выпей посошок,
расскажи стишок.
Веселее станет,
предрассветней станет.
И никто не ляжет,
и никто не встанет.

* * *

Медиум Вася читал Папюса,
хитро сверкая при этом глазами.
Механик свирепо закручивал гайку,
стирая мазут со вспотевшего лба.
Майор Сергеев пропил подъемные
все до копья в приглянувшемся баре.
Девочка Света искала клиента,
нервно курила и тихо ругалась,
а через город ходили цыгане,
всюду гаданье свое предлагая.
Я же за спину прятал руку:
зачем мне все это? Пусть будет, что будет.
Ведь в детстве я мечтал стать актером,
таким же, как Михаил Боярский,
ведь в детстве я мечтал стать поэтом,
таким же красивым, как Джордж Гордон Байрон.
А милые дети истошно орали,
и выбивали мячиком стекла.
Взрослые чокались, и выпивали,
и пели дружно про Хас-Булата.
А на прилавках томились цыплята,
синие, как итальянское небо,
и ежедневно слышал в ночи я:
"Санта Лючия
Санта Лючия."