Скульд

 

 

 

Что же было потом?

Вероятно, вы сразу поняли то, чего не понял я, весьма далекий от религии. Юноша был сектантом. Убежденным и фанатичным. Он и впрямь верил: его бесед будет вполне достаточно, чтоб я поверил в то, во что верит он.

Он шел рядом и возводил передо мной воздушный дворец Справедливости. Описывал колонны, подпорки, переходы и лестницы строения, которое висело перед его внутренним взором, делая глаза стеклянными. Указывал место, занимаемое в этом дворце им и его братьями. Призывал присоединиться к радостному грядущему, отбросить путы лжи и узреть свет истины, подчеркивая, какие выгоды мне это принесет.

Не могу детально вспомнить того, что он говорил. Да я почти и не слушал. Голос юноши шелестел на ветру и действовал успокаивающе, как монотонное жужжание пчелы.

Я не испытывал к нему неприязни; не испытывал неприязни и к его словам. Голова моя пустела, наполнялась звенящей тишиной.

В его рассуждениях мало было логики и связности. Выгоды, сулимые мне, как-то не захватывали. Но догадался: пока буду его слушать, мысли ко мне не вернутся.

Поэтому шел туда, куда он меня вел, чтоб подольше не выныривать на поверхность.

– Вы должны посетить наше собрание. Там вам расскажут обо всем подробнее, – говорил он, стараясь на ходу заглянуть мне в глаза. – Ведь благодать нашего учения уже снизошла на вас, не так ли? Вы чувствуете в себе голос господа?

– Нет. Никаких голосов не чувствую. Уж прости, приятель. Напротив… Чувствую тишину.

Юноша понимающе закивал:

– Это и есть благодать!

Благодать. Это слово в его устах прозвучало странно.

«Благо дать». Кому дать? Какое благо?

Я шел за ним, а в голове вертелось: «Какая мне разница, откуда получить забвение?.. Не вышло убить себя – ну и черт с ним. Убью свой разум. Действительно: зачем он мне? Зачем вообще думать? Думать – неприятно. Скользко, остро. Тяжело. Ведь не думает же этот парень, и прекрасно себя чувствует. Такая легкая жизнь: поручить все кому-то там… Самому главному и умному. Взвалить на него все решения и проблемы. Пусть он думает».

– Благодать, – прошептал я.

– Что-что?

– Я говорю: нет ничего плохого в твоих словах. Ведь ты же не призываешь меня взорвать городскую церковь?

– О, конечно, нет. Всякое насилие противно господу. Иначе он давно бы уже сам разрушил до основания здание тьмы. Конечно, вся эта церковная ложь противна нам, но мы боремся с ней бескровными методами. Мы, в отличие от церкви, никогда не одобряли войн и прочих конфликтов.

– Не одобряли? Это хорошо. Мирные ребята. Хари Кришна, хари Рама… Белые овечки.

– Вы многого еще не понимаете. Но мы объясним вам.

Валяйте. Объясняйте. Объясняйте, сколько ангелов может уместиться на острие иглы, и каким образом серафимы толкают планеты по аристотелевским хрустальным сферам. Мне плевать, что в словах твоих нет ни капли разума. Плевать. Разум – дрянная вещь. Ты вот выбросил его на помойку, и, как видно, ничуть не сожалеешь.

Это правильно. В самом деле, правильно, чувак. Ты мне нравишься.

Я тоже зашвырну свой подальше. Он ни капли не пригодился мне в жизни.

 

Потом была комната, наполненная людьми. Они читали свои диковинные молитвы, пафосно разглагольствовали о мире и всеобщем счастье, которое несут людям. Улыбались, беззубо и светло, невольно навеивая мысли о дурдоме.

Я поразился, до чего одинаковы их глаза.

Наверное там, внутри них, висела смеющаяся «благодать» и ласково гладила опустевший мозг.

Несколько времени спустя я тоже сидел на скамейке и приветливо улыбался самому себе.

Я стал себе нравиться. Потому что, оказывается, все мои проблемы – вовсе не мои. Их просто не существует! Я не мог поступить иначе там, не мог поступить иначе здесь… Все решает высшая сила. А мне надо просто молиться ей и нести людям свет истины.

За это меня ждет счастье на том свете и мир на земле.

Очень тупо. Но как… тихо становится от этого!

Тихо. Пустота уже не пугает. О ней не думаешь.

Не думаешь ни о чем вообще.

 

Я записался на прием к участковому терапевту и с изумившей меня легкостью получил больничный. Теперь посещал собрания каждый день.

Вокруг меня были люди; они говорили, смеялись. Спрашивали, а я отвечал. Спрашивал их, и они также отвечали мне. Одиночество кончилось. Кошмары прекратились. Знал теперь, куда можно сбежать от бессонницы…

Самым лучшим следствием всего этого было то, что я перестал уходить в другую жизнь. Совсем перестал.

Все меньше вспоминал о Лейфе Хродмарсоне; сама мысль, что мог воображать себя викингом, казалась нелепой.

Скоро я сам начал ходить по городу в качестве стажера. Мастера останавливали прохожих и говорили свои шелестящие слова. Давали книжки.

Скамейки наполнялись новообращенными.

С ужасающей быстротой.

Иногда я смотрел на себя со стороны и тоже ужасался. Но подсевшему на иглу очень трудно с нее слезть. А забвение было полным и сладким.

Сам я не говорил с людьми. Потому что не верил. Но, конечно, чтоб меня не выгнали, должен был делать что-то полезное. Разносил книжки. И вносил деньги.

Конечно, деньги – это вселенское зло. Коммерция – ужасное слово. Но эти деньги шли на благосостояние общины, и было бы большим преступлением усомниться в благородстве целей, на которые они шли.

Они шли на спасение ото лжи!

Ото лжи – так ото лжи… мне было все равно. Среди этих людей не чувствовал себя психом, и меня это вполне устраивало.

Вложение денег в убийство своего разума оказалось весьма выгодным.

Да. И я убеждался – не мне одному так казалось.

Уже упоминал, что новых людей было много. Так вот. Их было очень много. Оказалось – мозги не нужны доброй четверти населения города.

Ну и правильно! В самом деле!

Правильно!..

Чем, собственно, я отличаюсь от прочих, что возомнил себя умнее всех? Людям нравится. Люди одобряют. Люди приходят. Люди слушают…

И ты слушай. Слушай и вникай.

Вникай, философ.

– Узрите сияние! Узрите сияние! Вы видите, как с каждым днем становитесь ближе к создателю? Пойте и радуйтесь! Грядет день, страшный для заблудших и благословенный для избранных!..

Болото затягивало.

Я практически разучился мыслить критично. Иногда ловил себя на том, что напеваю под нос какую-то их благословенную песенку.

Время текло – без цели и смысла.

После пары недель я понял одну вещь: на самом деле люди ни во что не верят. Ну, то есть, во что-то они, конечно, верят… Только совсем не в то, о чем говорят.

Так для иных церковников покаяние воплощается количеством прочитанных молитв и тяжестью исполненных обетов. А бог воплощается…

А бог не воплощается вообще.

Я встречал в своей жизни самых отъявленных атеистов, и происходили они как раз из церковной среды. В основном то были люди, которым в свое время сказали: «молись, сын мой/дочь моя – и на тебя сойдет благодать».

Мне, конечно, не очень близки божественные идеи. Но всегда казалось: богом человек называет самое лучшее и светлое в своей душе. И если этого лучшего в тебе нет – то и бога выдумывать ни к чему. А если ты его все-таки выдумаешь – он получится с твоим лицом; с твоими пороками и глупостями. Зачем же он нужен тогда?

Благодать, нисходящая от бездумного повторения слов – полный бред. Это все равно, что пытаться постигнуть геометрию через зубрежку теоремы Пифагора. Если ты не владеешь содержанием, форма ничем не поможет.

Для этих людей форма стала всем. Ритуалы превратились для них в религию. Соответствие нарисованному идеалу – в манию. Среди них не было никакого мудрого старика, который возносился бы в небеса и рушил миры движением пальца. Наверное, потому и я мог находиться там, не вступая с собой во внутренний конфликт.

Там не было бога. И веры тоже не было.

Там была тишина.

Неизреченная пустота, которая не тяготила. Искателю истины делать здесь было нечего.

Но вот искателю забвения…

 

Продолжаться все это могло очень долго. Работы бы я, конечно, не бросил (добровольные взносы!), но и не бросил бы своего шутовского сектантства. Может быть, рано или поздно во мне перегорел бы предохранитель, и я окончательно очистился б от своего рассудка, испытывая безосновательное счастье и детскую беспечность идиота.

Но вышло все несколько иначе.

 

Я шел домой с очередного собрания. Настроение – пустое и ровное. Голова – пустая и ровная.

Губы бормотали привязчивый мотивчик, очищавший мозги от мыслей.

Вдруг меня самым грубым образом выводят из транса.

– Эй!.. Да говорю же, подожди!..

Я вздрогнул; остановился. Глянул через плечо.

В глазах запрыгали огромные очки и вязаная черная шапка.

Вот черт!

Развернулся и прибавил шаг.

– Да стой же, дуралей! Стой!.. все равно догоню.

Слышу тяжелое дыхание за спиной, прерывающееся хрипом. И топот тяжело обутых ног.

– Стой, кому сказал! Поговорить надоть!..

Грязная пятерня обрушивается на плечо и останавливает рывком. Разворачивает.

– Ну, куды бежал?

Передо мной – знакомое лицо. Оно танцует и смазывается… и видеть я его не хочу.

– Помнишь меня? Иван! Ты еще пальто свое у меня оставил.

– Паль-то?.. А разве вы… ты… его не украл?

– Украл. Скажешь тоже! Украл. Интелегент. Иван никогда еще ничего чужого не взял. У меня оно. Пойдем, заберешь, что ли?

– Н..ну, пойдемте.

 

Потом была знакомая грязная конура, голая кровать с панцирной сеткой… Стол из ящиков. Формулы, мною написанные, до сих пор еще виднелись на стене. Поверх них красовалось матерное слово.

Только Ленин висел уже без рамы. Просто бумажка на гвозде.

Иван уселся на кровать и принялся смотреть на меня хитро, закуривая самокрутку.

– Ну, че стоишь? Садись.

– Да нет. Мне.. домой нужно. Давайте, я заберу пальто, и домой пойду.

Иван сплюнул на пол и кашляюще засмеялся.

– А зачем тебе домой? Никто ведь там не ждет. Пустая у тебя квартира. Пустая.

– Откуда вам это известно?

Иван вскинул лохматые брови:

– Да ты ж сам говорил. Баба тебя бросила. Да ты садись, садись!.. Счас мы ее, злодейку…

Терпение мое кончалось.

– Где пальто, уважаемый?!

– Паль-то? – протянул он. – Пальто здесь, где ж ему еще быть.

Он наклонился под кровать.

– Раз… два… три!.. Вот они, красавицы!

На столе появилось три бутылки водки.

– Че, не узнаешь своего пальта? – хихикнул Иван. – А ведь это-ть оно самое и есть. Может, выпьем?

– Вы.. вы… Глупые шутки! Козел.

Иван глянул безмятежно:

– Может, и козел. Тебе-то оно виднее. Только глупый ты. Какая польза от пальта была? Ну, висело оно. Ну, моль бы сожрала. А так мы его сейчас на двоих раздавим. А?.. Заметь – мог бы тебя и не звать.

На столе уже стояли два стакана. Я молча развернулся и хотел выйти в двери.

– Хари, Кришна, хари Рама! – вдруг заблеяло за спиной. – Хари, хари!.. Кришна-то, может, и хари… Да только твоей хари прямо не узнать. Я и то еле догадался. Когда получше пригляделся. На кого ж ты походишь, Воскресенский? Может, хлопнем все-таки по стакашку?.. Сразу хорошо станет. И ни Рамы, ни Кришны, ни Павла Игнатьевича. Оно все ж таки лучше, чем песни петь. А?..

Внутри все похолодело. Развернулся и стал медленно наступать на Ивана.

– Ты кто? Ты – кто? Ты – КТО?!

Взял его за грудки и принялся тормошить. Тип залился радостным смехом.

– Кто? А ты получше глянь, парень. Повнимательнее…

Руки мои замерли.

Глумливое лицо стало приближаться. Приближаться нелепые очки. Тип снял их вовсе и вновь радостно на меня посмотрел.

Его глаза…

Черт побери. Его глаза. Я определенно знал их. Знал…

Минутою спустя раздался скособоченный дикий звук. Мой собственный голос.

Я вопил, глядя в улыбающееся лицо.

 

Это лицо было моим.

Обрюзгшим, старым, замызганным, спившимся.

Моим собственным лицом!

 

…

 

Когда голос стих, оказался в темноте. В руке держал плоский предмет.

Я осторожно привстал и стал вглядываться во мрак, чтоб хоть что-то разглядеть.

Оказалось, темнота была вовсе не такой уж и полной. В ней стали неясно обрисовываться контуры мебели.

Вот белеет раскрытая книга. Стол. Кресло. Окно задернуто плотной шторой.

Это – моя квартира.

Значит, я дома. Сижу на диване. В верхней одежде и зимних ботинках. На улице темно. А в руках у меня…

Осколок зеркала.

Отлично. Отлично, черт побери.

Встал, подошел к стене и щелкнул выключателем. Свет пыльной лампочки поначалу показался резким и нестерпимо ярким. Потом глаза привыкли.

Еще раз огляделся, словно боясь – комната сейчас растает или превратится в Иванову конуру.

Потом понял: руки у меня в крови, а осколок в руке – вероятно, от длинного зеркала в коридоре.

Вышел из комнаты. Точно. Так оно и оказалось.

Зеркало осело на пол, расколотое пополам. Верхняя половина упала на пол, разбилась на еще более мелкие части. Я держу одну из них.

Мир сразу как-то перекосился и остекленел.

Прислонился к дверному косяку, принялся соображать.

Итак. Рациональное объяснение: у меня опять помутился рассудок. На улице померещился Иван, погнавшийся за мной. В бреду я пришел домой и принял свое отражение в зеркале за лицо алкоголика. Тогда расколотил зеркало и пришел в себя.

А теперь – иррациональное: не было никогда никакого Ивана. Такой человек никогда не ходил по земле. Он не крал у меня пальто и я не пил с ним в его темнушке. Он от начала до конца был лишь моей галлюцинацией. Но – не простой галлюцинацией. Совсем не простой.

Тогда, в парке, ко мне на скамейку подсело мое собственное будущее.

Как предупреждение.

 

И это будущее является ко мне всякий раз, когда я делаю шаг ему навстречу.