Страна вечной осени

 

 

 

Франц продвигался по коридору, всё более утверждаясь в догадке, что находится в одном из подземных ходов Брестской Крепости. Знакомые с детства нюансы архитектуры: размер и цвет кирпича, сводчатые потолки – всё говорило за эту случайную несомненность. Местами стены растрескались; кое-где трещины расширялись, зияя выбоинами, поблёскивая мутными плесневыми потёками. На полу валялись выпавшие из кладки фрагменты, иногда – целые глыбы. Франц сознавал опасность, но любопытство брало верх, и он шёл дальше.

Путь преградил кирпичный завал. То ли природные силы оказались сильнее, и арочный свод здесь обрушился сам, то ли это было делом рук человеческих, во всяком случае, пути дальше не было. Испытывая некоторое разочарование, Франц повернул обратно. Спустя время, он вернулся к начальной точке своей авантюры – туда, где в спасательном круге дневного света болталась верёвка, связующая Франца с наружным, привычным и безопасным миром. Но Франц поборол соблазн подняться наверх. Для спокойствия дёрнув веревку, он двинулся дальше по таинственному коридору.

Новое направление оказалось куда как длиннее. Оставшиеся позади столб света и вертикаль верёвки уплывали всё дальше, тускнели, и вскоре вовсе истаяли в сомкнувшейся наглухо непроглядности тьмы. Жуть погребального одиночества охватила Франца в мгновенье. Она текла с током крови тонкими струйками липкого холода. Но Франц упорно шёл дальше, не оборачиваясь, лишь сильнее сжимая фонарик, упруго насвистывая мотивчик легкомысленной песенки. Несколько раз вскипала тяга вернуться назад, но он был мальчишкой, взрослым мальчишкой, открывающим тайны запретного мира, всё тем же мальчишкой, увлечённо лазающим по развалинам Брестской Крепости. И он в страхе и зачарованности продолжал идти в неизвестность.

 

Но вот впереди замаячил свет, сначала робко и неуверенно, затем всё более решительно, бесспорно и ясно. Франц с облегчением выключил фонарик (батарейки следовало поберечь) и шёл теперь просто на очевидный дневной свет. Глухая и твёрдая поступь шагов вдруг стал мягкой и чавкающей. Выход из подземелья оказался подтоплен. Для Франца это не стало преградой – на нём были высокие болотные сапоги, он всегда надевал их, когда шёл в серьезный поход по лесу. Осторожно ступая, остерегаясь подводных ям, он зашлёпал вперёд, сквозь резину сапог ощущая, как холод поднимается по ногам. Вода доходила ему до колен, когда он, наконец, увидел выход из подземелья. Арка, забранная решёткой, не без изящества отражалась в слегка дрожащем зеркале водной глади. Франц подошёл к решётке вплотную и, ухватившись за прутья, устремил жадный взгляд узника в манящий наружный мир.

Ему видна была лишь завеса осенней жёлтой листвы, пылавшая в лучах веселящего солнца. Франц решётку толкнул, но она не отреагировала. Замка на решётке не было. Вероятно, одна только ржавчина не давали повернуться решётке на захрясших от старости петлях. Франц толкал ещё и ещё, всё сильней и сильней, почти уже разуверившись в возможности вызволения, но тут решётка поддалась и с тоскливым скрежетом отворилась. Франц раздвинул ветви кустарника, росшего перед аркой, и, волоча ноги в воде, вышел на волю.

 

Он оказался посреди небольшого болотца, окружённого лесом. Оглянулся. Даже отсюда, с расстояния в несколько метров, вход в подземелье едва просматривался из-за разросшегося по-над берегом и нависающего над самой водой кустарника. Франц прошёл чуть вперёд и вышел на берег, облегчённо ступая по твёрдой земле. От болотца, петляя во мху, уходила вглубь леса протока. Франц двинулся вдоль неё, используя как ориентир, по которому сможет вернуться. Всё вокруг: и мох, и раскидистые деревья, и плотный подлесок были такими же, как и всегда, – но Франц не мог отделаться от странного, почти враждебного ощущения чужого леса. Он был уверен, что идёт здесь впервые. Странность усилилась, когда через четверть часа протока вывела к шоссейной дороге, в итоге нырнув в проложенную под асфальтом дренажную трубу. Само шоссе было странным – с непривычно аккуратной обочиной, очерченное по краям и разделённое чётким штрихом осевой разметки. Что-то не припоминал Франц в знакомой ему округе таких образцовых дорог. Не фантастика, однако же – некоторая ирреальность. В полукилометре, на повороте, синел прямоугольник дорожного указателя. Франц пошёл к нему прочитать. И остолбенел.

На указателе значилось: Terespol – 4 km.

 

 

*   *   *

 

Селищук шёл по Советской улице – центральному пешеходному бульвару, который имеется во всяком мало-мальски себя уважающем городе, – мимо безразличных к нему фасадов домов, витрин и рекламных вывесок, мимо ещё более безразличных, прогуливающихся людей. Неожиданно из всего этого безразличия проявилось лицо, которое не могло, скользнув равнодушным взглядом, исчезнуть в толпе. Хотя, возможно, хотело. Селищук догадался об этом желании – увернуться от встречи – по глазам на лице, резко скошенным в сторону, словно человек норовил пройти мимо, но в последний момент был замечен. И вот он спешно поворачивает голову, чтобы придать взгляду приязненный ракурс, и спешно расплывается в улыбке преувеличенной радости, предупреждая своей поспешностью возможные подозрения в нежелании с Селищуком поздороваться. Тем не менее, вышло неискренне, он смутился, Селищук тоже смутился, и возникла ситуация обоюдной неловкости, противоестественной, а потому – особо досадной, потому что два встретившихся в толпе человека – не просто шапочные знакомые.

Перед Селищуком стоял его брат Валерий Фёдорович.

Брат первым протянул руку. Селищук ответил рукопожатием. Обменялись несколькими фразами ни к чему не обязывающего приветствия.

Селищук чувствовал, что в последнее время брат его избегает, как избегает пышущий здоровьем человек общения с больным, страдающим неизлечимой, да вдобавок ещё и заразной болезнью. Селищук понимал и не осуждал. Он и сам старался с проблемами не навязываться. Валерий Фёдорович и так уже много для него сделал. Однако, других тем, кроме проблемных, без фальши не находилось, вся жизнь Селищука была теперь заполнена одной большою бедой, и ничего другого в ней не существовало. Пытаться это игнорировать – значило лгать.

 

«Как дела у Светланы?» – тактично поинтересовался Валерий Фёдорович.

Селищук был благодарен за этот вопрос. Сам он, пожалуй, не затронул бы жгучей темы, не желая быть для брата обременительным. Теперь же он мог откровенно ответить, что всё – неизменно плохо, и попытаться получить информацию: не слышно ли чего по личным каналам брата относительно дела Светланы?

«Знаешь... – Валерий Фёдорович нахмурился. – Я тут поговорил кое с кем... Есть мнение... и это мнение весьма серьёзных людей… что всё дело твоей дочери – ловко проведённая операция, в плановом порядке подготовленная КГБ. Говорят, Лукашенко дуркует, взял курс на борьбу с коррупцией. Теперь требует от силовых министров отчёта о реальной работе. В общем, сейчас негласно проводится кампания устрашения. Понимаешь? Президенту нужны факты – столько-то арестованных, по таким-то делам... Понимаешь?»

Селищук понимал. Мучительная головоломка, терзавшая его день за днём, в течение которых дочь содержится в следственном изоляторе, выстроилась в стройную логичную комбинацию, и Селищук, вопреки кошмарному гнёту, невольно почувствовал облегчение – его девочка невиновна!

«Я так и знал! Дело сфабриковано! – возбуждённо забормотал Селищук. – Надо что-то делать! – Он схватил брата за отвороты пальто. – Валера, может, ты сможешь помочь? Ты же знаешь, Светлана невиновна! Ты походатайствовал бы за неё по своим каналам, а? Ведь она невиновна! Ты же знаешь, КАК мы живём. Ведь у нас ничего такого и нет. Что дача, что машина – всё двадцатилетней давности. Что на огороде вырастили – то и съели. И ты же сам знаешь, КАК живут другие семьи, если у них кто-то работает на таможне. Ты же понимаешь, что вся эта история – чудовищная несправедливость!»

 

Валерий Фёдорович понимал. Но ход мыслей Селищука был ему неприятен. Страстные домыслы, пусть и неосознанно, бросали камень и в его, Валерия Фёдоровича, огород. Сам Валерий Фёдорович в своём движимом и недвижимом имуществе имел куда больше, чем пристало иметь служащему, живущему на скромную бюджетную зарплату. Тем же грешили и многие из его коллег – таможенные старые волки, пережившие не одну облаву и всегда умевшие уйти через ограду красных флажков. А дочь Селищука не вписалась в их касту. Попалась на дешёвке, на такой лаже, что стыдно кому сказать. Она здорово подвела своего дядю, бросила тень на его репутацию. Валерия Фёдоровича это беспокоило. Злило.

«Знаешь... – помрачнел Валерий Фёдорович и аккуратно высвободил своё пальто из мёртвой хватки обезумевшего Селищука, – я не хочу тебя обманывать... Всё, что я мог, я уже сделал. Сверх этого... Извини, брат... Я не Господь Бог... Если дело действительно ведёт КГБ, лучше в него не соваться. И ещё... – добавил он совсем отчуждённым голосом, – мне вообще не хотелось бы, чтобы моё имя связывалось с этим делом. Ты пойми меня правильно, твоей дочери просто не повезло. В любом случае, на таможню она не вернётся. А мне ещё там работать. Понимаешь? Работать». – Он смятенно развёл руками.

Братья простились. Сухо и напряжённо. Так бы и разошлись в разные стороны, каждый неся от встречи свой собственный горький осадок, если б Валерий Фёдорович напоследок не обернулся и не подкинул идею спасения: «А попробуй-ка ты обратиться к Гаджлевскому… А что? Ведь ты – его человек. Я думаю, Гаджлевский – твой шанс. Уж если он, подполковник КГБ, ничем не сможет помочь, значит, действительно твоей Светлане придётся сыграть отведённую роль. – Он сделал тягостный вздох. – Роль АГНЦА НА ЗАКЛАНИЕ».