Страна вечной осени

 

 

 

Так, сам того не желая, Франц оказался преступником – нарушителем Государственной Границы. В тот раз, впрочем, он благополучно вернулся из Польши в СССР, то есть в Брест, и прожил много спокойных лет, почти не вспоминая о невинном своём приключении. Всё б ничего, если б однажды не случился исторический крах – распад Советского Союза с далеко вытекающими последствиями. Одним из последствий, в частности, было то, что некогда братские, а теперь чужие народы, каждый – в своей суверенной стране, под сладкую фальшь националистической пропаганды стали стремительно опускаться в топь нищеты. Кто жил в ту эпоху на территории бывшей империи, знает, о чём речь. Белоруссия быстро превратилась в одну из беднейших стран. Производство разваливалось, деньги скудели. Привычную жизнь простого люда, опрокинув, понёс в неизвестность всё более свирепеющий смерч инфляции. Кто-то ещё надеялся на восстановление некоей стабильности, будь то через возврат к старым добрым временам или же, чёрт бы с ним, через рывок в туманное завтра, но всё больше, всё отчётливей зрело среди людей убеждение, что благодать наступит не скоро, и чтобы элементарно выжить, каждый должен рассчитывать теперь на себя.

И тут все кинулись торговать. Тому были свои предпосылки. Соседняя Польша успела в корне обуржуазиться, и многие товары в пересчёте на Его Величество Доллар стоили дороже, чем в Белоруссии с её близким к нищенскому уровнем прозябания. Эта разница стала основой тотального мелкого бизнеса белорусов, которые, нагружаясь баулами относительно дешёвых товаров, валом повалили в относительно зажиточную Польшу, и радовались на полном серьёзе, если за поездку удавалось заработать десяток-другой долларов. Люди надеялись таким способом пережить тяжёлые времена. Однако вскоре на пути индивидуального предпринимательства встал жесткий заслон таможни. Пересекать границу с целью торговли делалось всё трудней и, в конце концов, стало невыгодно. А тяжёлые времена кончаться не торопились.

 

Вот тут-то и вспомнил Франц Адамович о своей «лазейке». Он не стал связываться с копеечной мелочёвкой, которой торговали его соотечественники на диких рынках демократической Польши. Он сделал ставку на стратегический ходовой товар – водку. Дешёвая белорусская водка приносила ощутимую прибыль. Конечно, подземные рейсы с рюкзаком водки за плечами уже не были невинным туризмом. Конечно, и сам Франц – пенсионер с ноющим радикулитом и одышкой при физической нагрузке – не слишком-то подходил на роль лихого бутлегера. Но он был потомком польских шляхтичей, то есть, человеком с чувством достоинства, и плевать он хотел на то, что челночным своим «бизнесом» входит в конфликт с уголовным законом обоих сопредельных государств, а также на боль в пояснице и одышку вместе взятые. Между прочим, польские корни Франца не были абстрактной химерой давно засохшего генеалогического дерева. На той стороне действительно обитали вполне реальные его родственники отслеживаемого троюродного порядка. Разрабатывая тему «лазейки», Франц их разыскал и быстро восстановил утраченный было родственный интерес. Теперь они состояли у Франца в «деле» и занимались вопросами сбыта товара в розницу. Сам товар он брал оптом у «человечка» на складе Брестского ликёроводочного завода. Вот такую незамысловатую «мафию» организовал советский пенсионер Франц Адамович. И «дело» пошло, заработало, стало приносить доход. И курсировал под землёй пожилой контрабандист, превозмогая боль в спине и грудь спирающую одышку, всегда надёжно доставляя товар, но никому, даже подельщикам, даже во хмелю, не открывая тайного места своей «лазейки».

 

 

*   *   *

 

От места, где он распрощался с братом, до Серых Домов на площади Ленина было недалеко – минут десять бодрой ходьбы. Селищук преодолевал эту дистанцию с отчаянной целеустремлённостью человека, наконец-то решившегося вырвать больной зуб. Он и раньше задумывался о возможности просить помощи у тайного шефа, но червь сомнения глодал его душу. Однако стоило услышать отражение собственных мыслей в словах уважаемого человека, как эти мысли тут же сделались твёрдыми и единственно здравыми.

Он шёл бодро, но по мере приближения к цели походка его становилась всё менее энергичной, а пылающий взгляд – всё менее уверенным. Едва он вышел из-под прикрытия кварталов и ступил на открытый простор площади, обрамлённой суровым строем державных голубых елей, он замедлил свой шаг настолько, как если бы шёл по минному полю, к тому же простреливаемому со всех направлений. Когда он приблизился, наконец, вплотную к гранитным ступеням подъезда, за стеклянными дверьми которого угадывался силуэт дежурного офицера, то и вовсе застыл в нерешительности, остановленный практической мыслью: «А что же конкретно я у Гаджлевского попрошу?»

И вновь душу начал изгладывать червь сомнения. И вновь противоречия затеяли изнурительную борьбу. И в тот самый миг, когда его тяжкие мысли сбились в клубок тугого безмыслия, он вдруг почувствовал, как кто-то, подойдя сзади, вежливо взял за рукав. Селищук вздрогнул. Ещё не обернувшись, он уже точно знал, кому принадлежит это мягкое, обволакивающее, паучье прикосновение.

 

Обернулся. Перед ним блестели два уголька чёрных глаз. Широкая улыбка едва угадывалась по вспышке золотой фиксы сквозь щётку чёрных загнутых книзу усов.

«Василий Фёдорович, здравствуйте. Ну что же вы не заходите?» – проворковал дружелюбно Гаджлевский.

Он сделал пригласительный жест. Селищуку ничего не оставалось, кроме как проследовать в предложенном направлении. Гаджлевский вошёл вслед за ним. Они миновали просторный вестибюль и зашлёпали по лестнице на второй этаж. Гаджлевский дежурно полюбопытствовал, куда Селищук запропастился в последнее время. Тот ответил уклончиво, дескать, всё некогда – заботы, дела...

«Что ж, о ваших делах наслышан, наслышан... – внёс ясность Гаджлевский. – Влипла ваша девочка. Беда, что и говорить».

 

Они синхронно шагали в молчании, беззвучно ступая по бордовой дорожке бесконечного казённого коридора. Селищук потел и терялся в догадках: к добру ли, к худу ли Гаджлевский обозначил свою осведомлённость в бедовом его деле? Вошли в кабинет. Хозяин снял шляпу, пальто, размотал навёрнутый шарф и небрежно всё побросал на угол большого дивана. Селищук, не снимая верхней одежды, застыл посреди комнаты; только шапку стянул и принялся её теребить. Гаджлевский плюхнулся в кресло, достал из тумбы бутылку початого коньяка, два бокала, один вопросительно нацелив в сторону гостя. Селищук отрицательно покачал головой, удерживаемый не столько трезвенническими установками, сколько сдержанностью бедняка – коньяк был не из дешёвых. Равнодушно пожав плечами, Гаджлевский наполнил только один бокал и залпом в себя опрокинул. Вытер усы, пробурчал что-то о погоде. Селищук поддакнул – погода действительно была мерзкой. Хозяин достал «Мальборо», опять же, протянул пачку гостю, тут же махнул рукой: ах да, вспомнил, ведь гость не курит. Воткнув сигарету в центр усов, он щёлкнул огнём, откинулся в кресле и принялся с удовольствием пускать дым.

Коньяк, принятый натощак, быстро возымел свой эффект: лицо стало малиновым, жесты – манерными, речь – витиеватой. Гаджлевский пустился в пространные рассуждения обо всём, только бы не о деле. Селищук хорошо знал эту манеру своего шефа. Это был обычный его приём – избегать конкретного разговора, плутая вокруг да около, предоставляя собеседнику выбирать направление диалога, во время которого по известным ему симптомам Гаджлевский оценивал состояние духа партнёра, а главное – незаметно выуживал интересующую информацию.

 

По мере углубления разговора в дебри лукавого резонёрства, Селищук всё больше потел, всё беспощадней мял шапку в руках, всё путаней становились мысли и сомнительней – перспектива визита.

«Скажите, Станислав Станиславович, – перебил он Гаджлевского, – вы не знаете, что такое АГНЕЦ НА ЗАКЛАНИЕ?»

Гаджлевский нахмурился. Он даже несколько растерялся и впопыхах ответил с бесхитростной прямотой – что-то в том смысле, что «агнец на заклание» – это термин из библейской мифологии, означает ягнёнка, которого древние иудеи приносили в жертву Богу.

«А зачем это вам?» – слегка раздражённо полюбопытствовал он.

Селищук как будто вопроса не слышал. Его лицо просветлело, морщинки разгладились, глаза заблестели, а на устах заиграла улыбка, но какая-то нехорошая, словно у душевнобольного.

«Значит, кто-то должен быть принесён в жертву», – отрешённо сказал Селищук.

«О чём это вы?» – чуть напрягся Гаджлевский.

 

Внезапно Селищука толкнуло вперёд. Он упал на колени и, окончательно скомкав шапку в руках, молитвенно прижатых к груди, забормотал страстно и сбивчиво:

«Станислав Станиславович, помогите! Вы – единственная надежда. Моя девочка, она невиновна, вы же знаете, её принесли в жертву! Это просто недоразумение. Поверьте, она совершенно чиста. Глупышка, попалась на такой мелочёвке. Другие – вон чего воротят, а она… Это неправильно, несправедливо. Она не может пойти в тюрьму. Она там погибнет. Так не должно, не должно быть! Станислав Станиславович, миленький, умоляю, сделайте что-нибудь, походатайствуйте по своим каналам, вы ведь можете, я же знаю! Не дайте погибнуть моей девочке! А я, я… ну что я могу сделать для вас? Я и так ваш раб… Прошу, помогите!»

Гаджлевский, в явной досаде от собственного смятения, в которое его ввергла мужская истерика гостя, спешно к нему подошёл и, брезгливо с пола подняв, усадил на взвизгнувший стул. Он опять воткнул в усы сигарету и, клубя сизым чадом, принялся расхаживать по кабинету из угла в угол, избегая пересекаться взглядом с глазами просителя, из которых сочились два поблёскивающих ручейка.

 

О деле Светланы Селищук Гаджлевский прекрасно знал, причём знал гораздо больше, чем её отец мог догадываться. Данное дело – лишь мелкая часть масштабной спецоперации, проводимой КГБ по всей Белоруссии. В Бресте этой операцией занимались коллеги из соседнего отдела. В ходе операции надлежало продемонстрировать энергичному Президенту реальные показатели в борьбе с пресловутой коррупцией, о которой так модно и много в последнее время разглагольствовалось в СМИ. Не столь важно, кто попадёт в широкую сеть – крупная рыба или ничтожная мелочь. Главное, чтоб были конкретные факты, свидетельствующие, что работа ведётся и результаты, естественно, есть. Так уж случилось, что в сеть угодила глупая девка. То обстоятельство, что она – дочь его непосредственного агента, Гаджлевского беспокоило, но не более, чем стоматолога – случайно обнаруженный кариес на соседнем с удаляемым зубе одного из неприбыльных пациентов. А вот слезливая просьба о помощи ему досаждала, требуя участия, которое принимать Гаджлевскому не хотелось. Более того, такое участие могло навредить подполковнику КГБ накануне присвоения очередного звания. Связь с коррупционерами не красила еще никого.

 

«Ну, хорошо, допустим, вы правы, – прервал паузу Гаджлевский. – Допустим, она действительно, как вы считаете, невиновна. Возможно, я даже мог бы, как вы говорите, походатайствовать. Но есть одно обстоятельство, через которое нам, Василий Фёдорович, не перешагнуть... Дело вашей дочери, видите ли, находится под контролем самого Президента. Ну ладно, допустим, я мог бы похлопотать. Вот только – за кого? За чиновника, который, находясь на государственной службе, получил взятку? Вы же понимаете, там, наверху, это звучит именно так».

Селищук робко напомнил, что он – его, Гаджлевского, подчинённый. Можно сказать, сослуживец. Неужели их отношения на практике ничего не значат?

«Мой подчинённый, мой сослуживец... – Гаджлевский поморщился. – А чем вы, дорогой товарищ, себя проявили? Какие, так сказать, реальные достижения в нашей с вами работе? Ну-ка, назовите-ка хоть одно преступление, которое мы раскрыли непосредственно с вашей помощью. Будем откровенны, Василий Фёдорович: за время нашего с вами сотрудничества от вас не поступило никакой существенной информации. Ни-ка-кой, понимаете? Абсолютный ноль. Дырка. Ну, так и за кого же мне прикажете хлопотать?».

Селищук промычал нечто невнятное, дескать, ничего такого и не было, о чём можно было бы куда следует сообщить.

«Так не бывает, – возразил Гаджлевский с доверительной назидательностью. – Что-нибудь этакое непременно всегда существует. Надо лишь ХОТЕТЬ это увидеть. Мы ведь с вами не штаны должны протирать за государственный счёт. Должна выполняться работа. Понимаете, наивный вы человек? Работа».

«Я понимаю... понимаю… Кто-то должен быть принесён в жертву», – в который раз, с новой осознанностью, произнёс Селищук.

«Именно!» – Гаджлевский раздвинул чёрный занавес вислых усов, обнажая улыбку, блеснувшую остро, как оскал хищника.