Уходящему Году Семьи посвящается (№6)

 

 

 

…И вот уже весь мир готовится к проводам очередного, 2008 года. Для нашей страны это был не просто год, это был Год Семьи. И то ли следуя инициативе национальных лидеров, то ли отражая естественную, интуитивно ощущаемую потребность человека, авторы журнала обращались к теме семьи с завидным постоянством.

Уходящему Году Семьи посвящается.

 

 

Сергей Решетников. Европейское мыло.

 

Начну издалека, то есть с публикации, появившейся на страницах журнала относительно давно. Для меня очевидно, что статья «Европейское мыло», посвященная проблеме низкой рождаемости в России, напрочь лишена художественной ценности, то есть не существует как художественное произведение. Но впрочем, кто говорит о художественности? Ведь это «статья». Однако и как единица публицистического жанра она тоже не состоялась. Ни языка, ни, тем более, риторики. Ни стройности мысли, ни стройности композиции. Даже внутреннее убранство текста говорит в пользу такого диагноза – абзацы короткие и многочисленные – а значит, мысли перескакивают с одной на другую, перебивают друг друга, путаются; сплошные восклицательные и вопросительные знаки и даже выделение целых фраз заглавными буквами (!) – а значит, сплошные эмоции, какая уж тут стройность и логичность. И на фоне такого эмоционально-мыслительного хаоса (может, стоило определить работу как манифест или что-то в этом роде?) – какие-то факты, цифры, какая-то статистика… Да если бы статистика – ухватиться бы за нее, но нет – примеры откровенно преувеличены, мнения передернуты, оценки предвзяты. Кажется, автор не слишком высокого мнения о читателе, для которого пишет. Зачем же тогда пишет? Ведь всем известно, что метать бисер лучше перед достойной аудиторией.

Но все это мелочи, давайте-ка ближе к делу – к содержанию, к идее. Идея, без сомнения, хороша – благородна, гуманна, верна. Но почему же у меня – женщины, полгода назад родившей своего первого ребенка и искренне надеющейся, что будут и второй, и третий – эта идея, изложенная Сергеем Решетниковым, вызывает отторжение? Потому что у меня есть правило – важно не столько то, что сказано, как то, как сказано. Если ты, действительно, хочешь сказать и, действительно, хочешь быть услышанным, позаботься о тех, кто будет слушать, помоги им услышать. И раз уж автор переводит разговор в термины веры, то и за примером далеко ходить не придется. Хорошая проповедь – не та, что хулит и твердит о непонимании, но та, что дает пищу для размышления, за руку подводит к осознанию.

Мне жаль, что форма сыграла злую шутку с содержанием. Потому что я глубоко за тот новый (вернее сказать, хорошо забытый старый) вид экстремальных ощущений, о которых говорит автор.

 

 

Алекс Сергеев. День отца.

 

Работа сама по себе вряд ли запоминающаяся. Написано совсем не плохо, но как-то скоро, по верхам, как будто второпях. У темы несомненный потенциал – сложный конфликт, сложные эмоции, но в рассказе он не раскрыт, фактически – загублен. Все слишком однозначно. Подозреваю, что в жизни вряд ли бывает так однозначно. Хотя, можно попробовать взглянуть на это с другой стороны и рассудить, что автор воссоздал характерную манеру повествования мужчины – скупого на лишние слова и на, так скажем, сентиментальности; переживающего свои проблемы молча и в одиночку; любящего и уязвимого в этом, но тщательно скрывающего свою слабость. Но, увы, это будет лишь стереотипом. Таким же стереотипом, как сам День Отца. И я говорю не только о мужчинах, которые по тем или иным причинам живут отдельно от своих детей и бывают отцами лишь в строго отведенное время. Я говорю о стереотипе отца, вообще. Отец, любящий (наверное), но отстраненный; отец – «не-мать», то есть с молчаливой готовностью занимающий второе место (но ведь он еще и «не-бабушка», а потом и «не-подруга», а потом и… Вот и получается место третье, четверное и далее). А кто здесь виноват – отец, согласный на эту губительную для семьи традицию, мать, всячески, пусть и не всегда осознанно, ее укрепляющая, бабушки, подруги и все прочие, принимающие ее как данность, - уже не разобрать. Результат – отец отчужденный и отчуждаемый, такой, как в рассказе «День отца». А герою так и хочется сказать: а ты дай сыну затрещину! Поставь юнца на место; расскажи, что ты чувствуешь, и как все было на самом деле; возьми, в конце концов, кочергу (хотя об этом чуть позже) и… сделай хоть что-то, чтоб быть отцом, а не жертвой.

 

 

Александр Евстратов. Разлад.

 

Сергей Корнилов. Маленькое путешествие.

 

Продолжают тему отчужденности отцовства, но рисуют других отцов – готовых бороться с инерцией отчуждения, два рассказа – «Разлад» и «Маленькое путешествие». В обоих рассказах средством борьбы становится насилие, или точнее – угроза насилия. В первом рассказе насилие дает результаты, и побеждает отец, во втором оно оказывается тщетным, и побеждает отчуждение.

Весь «Разлад» это, по сути, одна сцена, плюс несколько ретроспекций. Написан он просто – простая композиция, простой язык; под стать обстоятельствам – простые люди, простой деревенский пейзаж, простая ситуация – семейная ссора. Однако мотивы и отношения оказываются сложнее, чем предполагаешь вначале. И хотя финал скорее открыт, читатель имеет все основания надеяться на лучшее для героев.

«Маленькое путешествие» другое: тут тема семейного разлада вроде бы и не основная. Это скорее современные «невероятные приключения» двух мальчишек. Интересен авторский ход обманутых ожиданий читателя: вот мальчишки окружены деревенской шпаной, и читатель ждет развития событий; вот мальчишки встречают «прекрасную незнакомку», и читатель предвкушает неожиданный поворот сюжета; вот мальчишки попадают в злачное место, вот один из них вступается за честь дамы, а второго поражает не известная читателю болезнь… но кульминации все нет. И вот герои уже мирно едут домой. Но, позвольте?.. – вопрошает удивленный читатель, и только теперь, после всех «невероятных приключений» понимает, ради чего писался рассказ. Вот она, кульминационная сцена: в отчаянии или даже в приступе истерии отец стреляет в тех, кто приехал забрать сына, а сын кричит, что хочет к маме. И хотя финал скорее открыт, читатель вряд ли может надеяться на лучшее для героев.

Бывает и так, и так. Поэтому верится обоим рассказам. Но подумать стоит о другом: как случилось, что именно насилие стало средством борьбы за семью, за детей, за счастье?

 

 

Ольга Иженякова. Когда бог был маленьким.

 

Рассказ, пожалуй, наиболее лиричный из рассматриваемых здесь коллег по жанру. Здесь и лес с рекой, и деревенское лето, и журавли, и норовистый кот, и целая жизнь за плечами. А еще утренняя молитва и разговор о Боге. И, конечно же, маленький мальчик, переживающий в этом огромном мире свою маленькую трагедию. Рассказ, действительно, лиричный и светлый. И написано ладно, скромно и, вроде бы, полно. Поэтому даже не хочется говорить о том, что лирика получилась уж слишком привычной (и лес с рекой, и деревенское лето, и журавли…), даже шаблонной, читанной неоднократно. Так же неоднократно, как этот умудренный жизнью старик, как его простая речь, простые рассуждения, простая пища, как сама умиротворяющая атмосфера рассказа. Но оправдание этому есть, и довольно весомое. Ведь существуют вещи, напомнить о которых никогда не будет лишним.

 

 

Дмитрий Ермаков. Колбаса.

 

Чувствуется в ней что-то неотступно странное, - думалось мне, пока я читала повесть «Колбаса». А потом поняла – все дело в том, что так теперь не пишут. Теперь не называют слякоть забытым словом «мокредь». В тексте не выделяют слова «вертушка», «филфак», «тусоваться» и «менты» кавычками. Не делают, среди прочих, смыслового акцента на слове «тинейджер» как на варваризме или экзотизме. Более того, так теперь не живут. Не думают, заступая на смену в колбасном цехе, над тем, зависает ли время в вечности или где-то еще. Не знают поэта Батюшкова; хотя не стану утрировать – плохо знают поэта Батюшкова. Не считают частных предпринимателей «торгашами-спекулянтами». И прочее. Поэтому, когда у героя вдруг звонит сотовый телефон, я искренне удивляюсь – так это наше время! Вот и получается, что такое близкое, знакомое историческое время – ведь события повести происходят практически вчера! – становится чужим, неузнаваемым, не-сегодняшним. Да, так теперь не живут. Вот только еще один автор «Новой литературы» недавно сказал мне в частной беседе, что «счастливым можно быть только в семье», и я с ним безоговорочно согласилась. Значит, живут именно так – семьей, детьми, простыми радостями; так называемой обычной жизнью. Вот почему, когда в «Колбасе» появился богатый заграничный родственник, сулящий – о, счастье! – герою путевку в другую жизнь, в другой мир (наверное, в мир глянцевого счастья, мир экшена и Джеймса Бонда, куда, кажется, мы все стремимся сегодня), я загрустила… Но нет! Вот уж по истине – о, счастье! «Колбаса» осталась верна себе и той самой жизни, которой теперь не живут и которой живут всегда. А остальное, и правда, колбаса.

 

 

*   *   *

 

Но год еще не закончился, поэтому ставить точку в разговоре рано. Поставлю многоточие…