Тем, которые уезжали

Дочке

Спи, моя девочка. Знать бы, какая ты: волосы тёмные, руки твои – цветы, ночь сероглазая прячет стыдливый взор. Спи, моя девочка: времени дым хитёр; чуть зазеваешься – сразу же угоришь. Спи, моя девочка. Чую, как ты паришь в воздухе синем, над снегом и над тоской. Спи, моя девочка. Кружится образ твой светлой фантазией, радостью двух сердец. Спи, моя девочка, жизни моей венец.

* * *

Куда?
А не всё ли равно, куда?
Туда, где журчит речная вода,
где песок колюч или пыль столбом –
это будет, как ни крути, наш дом.
И как ни печалься, ни злись, ни зли,
поздно разбираться, что там внутри –
целина и сырость, земля и гром?
Это будет, как ни крути, наш дом.

Куда?
А не всё ли равно, куда?
Туда, где тебя не найдёт беда,
туда, где мы сможем забыть вдвоём,
что не здесь, как ни крути, наш дом
был вначале; только теперь сюда
занесла судьба, завела звезда.

Куда?
Нет, не за тобой, а с тобой вдвоём,
туда, где, как ни крути, наш дом.

«Мой поезд разбился где-то на полпути...»

Мой поезд разбился где-то на полпути до праздника. Ведь говорила когда-то мама: потерянного в дороге не обрести, когда ты не сильный, не страстный и не упрямый, когда возвращаться боишься домой один, когда для тебя добывали тепло и пищу. Не зарекайся, сын…

Вот и славно, бесславный нищий: сумы не обрёл, и тюрьма ещё впереди.

 

Мой поезд разбился где-то на полпути.

 

Мой поезд пропал внезапно в тумане сна, а сам я не спал три ночи, глотал рассветы и верил: найдётся памяти белизна, в которую я одет был небесным светом, когда собрала в дорогу однажды мать… Теперь я оборван, грязен и безнадёжен. Пульсирует ртуть, а не кровь, у меня под кожей, и лишь остаётся без памяти повторять: мой поезд разбился где-то на полпути, потерянного в дороге не обрести.

 

…А праздник придёт внезапно, с дождём и в ночь, когда будет спать священник и верить умный, и нищий бродяга, которому не помочь, покинет с рассветом город чужой бесшумно. Его не вини: он на поезд гудящий спешит. Он ждал этот медленный поезд всю долгую жизнь.

И пусть не найти по дороге потерянных лет, но матери голос зовёт, и трепещет в руке заветный кусочек бумаги – обратный билет во время, и медленный поезд гудит вдалеке.

 

Неважно, что поезд разбился, а нищий умрёт, неважно, что мама не верит в чудесные сказки. Дорога петляет, а я продвигаюсь вперёд и в эти мгновения знаю, что жизнь не напрасно меня завела перепутьями скрещенных рек туда, где суму и тюрьму мне сулили судьбою. Мой поезд придёт на перрон через дождь, через снег, и я наконец-то смогу… стать хотя бы собою.

Сестра

Друзья, не проходите мимо!
В сиянье зимнего стекла
циркачка юная Алина
прядёт цветной узор тепла:
кружит трапецию метели
и кувыркается в снегу;
и от прикосновений тела
к земле ручьи зимы бегут.
А из-под грубой зимней кожи,
как из шагрени – чудеса,
цветок, на мотылёк похожий,
вздохнёт, увидя небеса,
и у танцующей Алины
из рукавов концертных платьев
прольются на зимы седины
даров весенние объятья:
и птичий гомон, и зелёный
волшебный шёпот ранних листьев,
и тонкие рябины кисти,
и ивы стан, к воде склонённый.
Алина, радостью даруя,
Хрустальна, словно тишина…
Кружит, летает и колдует
Алина – светлая Весна.

* * *

Должно быть, ты привыкла расставаться.
Привыкла к скрипу долгих поездов.
Привыкла ни в себе не сомневаться,
ни в возвращении домой. Не надо слов,

и слёзы не нужны, и поцелуи,
когда ты утром провожаешь вновь
(или – тебя из дома), не тоскуя
и пряча утомлённую любовь

за ве́ками. И за века́ми.
Чудом
покажется тебе через года
вдруг появление твоё из ниоткуда,
и краска сладостного, горького стыда

зальёт лицо, когда билет до дома
в ладони ты сожмёшь, как мотылька
и (без обратного) вернёшься на века
туда, где всё тебе до трещинки знакомо.

Благослови же край, тебя принявший,
и жди сигнала.

* * *

Идя по мягким влажным листьям,
усыпавшим тропинки парка,
она считает облака. И
в карманах кисти,

и с краской разноцветный тюбик,
и чуть белил из льда и снега.
Она рисует человека,
который любит,

как и она, смотреть на солнце,
пить молоко и верить людям.
Ей кажется, она забудет,
что не вернётся

по парковой тропинке лето,
его мечты, его тревоги…
А расплетённые дороги
срывают с веток

прекрасные воспоминанья
о пыли городской и горькой.
Она рисует зиму, горки
и мирозданье

из снега на душе железной
той петербургской гулкой ночи.
Она рисует и не хочет
иной болезни.

Когда же опустеет тюбик,
она ногтями вскроет вены
и нарисует на Вселенной
про то, что будет.

От чокнутых поступков этих
хмелея в смехе и тумане,
вернёт ей город самый странный
Пастух медведей,

Пастух, играющий на дудке
в метрошном тёмном переходе.
Она спаслась. Она уходит
туда, откуда

её забрать хотели силой…
Всё это сбудется однажды.
Рисуй же, девочка, бесстрашно.
Ты так красива.

* * *

Посылка лежала под дверью, прижалась к ней боком
и тихо скрипела костями, с дороги устав.
Ты долго решала, впускать ли посланницу: мог он
спустя столько лет отозваться, в дорогу послав
ответ или строчку стиха? А, быть может, признанье?
Не мог. Но посылка лежала, едва ли дыша,
своею судьбой обрекая тебя на закланье.
И ты провела по ней пальцами, ты не спеша
распутывать стала пути, где плутала блудница,
и смахивать пыль с её стёртых камнями ступней,
но лишь протянула ей кружку – водою напиться –
бедняга зажмурилась и прошептала: «Не бей!»

«Он бил?» – еле слышно спросила ты. Сморщилась: «Худо».
«А что говорил?»
«К адресату словами не лезь;
ни слёз, ни объятий, а спросит, скажи: от верблюда
с далёкой пустыни пришла незнакомая весть».
«А ты?» – удивлённый вопрос. И посылка вздохнула.
«Я помню тебя с тех времён, я узнала лицо,
я страшно боялась его, я его обманула.
Послушай же: выбрана вестницей я подлецом.
Скорее меня отправляй ты в дорогу обратно,
покуда я помню, куда, и не помню, за что!
Я шах, но случайный. Ты выберешь правильный мат, но
пора торопиться. Подай мне скорее пальто!»

Ты медленно встала с колен, ты в глаза ей глядела,
ножом рассекая ей кожу и рот распоров,
и густо молчало её коченевшее тело,
когда на ладони стекала пугливая кровь.
Ждала ты обмана, ответов ждала запоздалых,
но он не подвёл, он заботливо спрятал внутри,
среди палых листьев, ракушек, песка и кораллов...
И, дух испуская, вздохнула посылка: «Смотри!»

* * *

Грохочущий поезд летит вперёд.
Январь наступает, и снег идёт
толчками и сгустками, как из раны –
безжизненность времени. Утром рано
ты в путь провожаешь меня, дружок.
Ты помнишь ещё про простой кружок?
Его нарисуешь на стёклах пальцем
и, может, научишься расставаться.
Но поезд не ждёт, он шипит, как змей,
а утро становится холодней.
Прости мне дорогу мою отсюда:
я счастлива здесь никогда не буду.
О времени знает лишь часовщик,
а ты его попусту не ищи:
моя жизнь, измеренная дорогой,
короче твоей. До свиданья.
Трогай!

«Отдать тебе глаза мои...»

1.

Отдать тебе глаза мои,
и ты б увидел, ты бы понял,
как над рябиной снегири
кружат; как ветер волны гонит
над голубиною Невой;
как шпиль пронзает неба душу,
и медленно стекает кровь
огней на Невский...

Но послушай:
я привезу сюда туман
и в шапку наберу с залива
камней и тины. Мой карман
разъедется нетерпеливо,
когда я выпущу дожди,
и над мордовскою землёю
морской солёною водою
Нева прольётся.


2.

Здешняя земля тепла,
только больно мне её любить.
Я и через тысячу забыть
лет тебя бы не смогла,
Петербург: вода, гранит,
бесконечная моя печаль.
Ветер заклинает: уезжай,
только время не велит.


3.

Когда откроется, как рана,
мой безответственный обман,
прости меня, мой город странный.

И сердце разорвётся, может,
когда я буду уезжать:
меня здесь многое тревожит.

По глупости влюбившись в эхо
чужой земли, чужой души,
забыть о том, что надо ехать...

Забыть о том, что я чужая,
что эти люди – миражи,
но бьётся сердце, уезжая...

И, не успев остановиться,
сильнее любит сердце, но
оно лишь дома может биться.

Обман забудется; но счастье
испытанное будет греть
меня в дороге. Возвращайся,

мой блудный сын, мне скажет город.
И мне вдруг станет всё равно,
что кто-то чуждый был мне дорог.

Домой, актриса из кино.

Говорят, есть на свете Город

1.

Говорят, есть на свете город,
Соткан магами из дождя.
Там туман стекает за ворот,
небо пасмурное, хотя
ночи белые, словно сахар,
и короткие, словно боль!
Я, однажды лишившись страха,
прикоснулась к нему рукой;
на губах ощутила зависть,
а во рту – пресолёный вкус.
Я с тех пор по нему скитаюсь
и покинуть его боюсь.


2.

Как много лет прошло с тех пор,
как он ушёл!
Однажды стаяли снега, каштан отцвёл,
и сотни раз родился день, сменилась ночь,
а я скитаюсь по дорогам, и помочь
мне могут лишь судьба и бог –
но Он молчит,
и воплощением дорог судьба стучит,
как кровь в ушах.
Мой город гордо уходил,
не обернувшись на меня.
Мой Аладдин,
мой край, мой спутник, мой предел – а я никто
в его любви;
скиталец в порванном пальто,
я бесконечно ухожу, я не вернусь.
Я не боялась никогда. Теперь – боюсь.


3.

Развод мостов под небом мрачно-синим,
объятья их над сизою Невой –
всё длится без меня. Я не грущу. Порой
мне неуютно знать о городе красивом,
что без меня живёт, мечтает, ждёт
и снится одиноким и бесстрашным.
И мне, бывает.


4.

Я дома!
Алеет вечер,
Нева подо льдами спит.
О таинство этой встречи!
О твёрдый слепой гранит!
Мощёная мостовая,
в пыли золотой стрела...
И в силах понять едва я,
как я без него жила.

Дочка

Мама-папа, родные, пишу вам с далёкого Марса
эти строки скупые: здесь цену не знают словам,
здесь пускать пузыри из фантазий считают опасным
и бесцельным занятием; боже, как хочется к вам!
К вам обратно, в столетье, где я рождена из осенних
бесконечных дождей, и поэтому так их люблю,
где свобода в друзьях, и ещё не планируют семьи,
где ещё не растратила глупую радость свою.
Мне не страшно, но только растеряна я переменой
и покоем негаснущих, бурых, суровых небес.
Я гадаю на кофе о ветре и завтрашних ценах
на любовь и на детство, а с кружки таращится бес,
улыбаясь игриво мне, словно с ним в сделку вступила
и себя отдала просто так, заигравшись. Забыв.
Я боюсь не разбиться, когда вдруг исчезнут перила
у моей красной лестницы, в небо упрятавшей гриф…

* * *

Изъеденное молью полотно
дорог – призыв хранить жилищу верность.
Мы в поезде; ты – в пол, а я – в окно
глядим, слагая жизни безразмерность
и беспредельность наших общих чувств,
сводя их к одному исходу: чаю!
Стакан в руке, как маятник, качнув,
ты еле слышно скажешь: обещаю…

Я обещаю: вновь плацкартный сплин,
тяжёлые дороги и ненастье,
любовь и переезды до седин
совместной старости да на исходе счастья.
Я обещаю: вечно занят, зол,
и мало средств, и нежности – не к спеху,
нетронутый обед и валидол,
и приступ слёз, и взрыв слепого смеха…

Захочешь ли? – и падает стакан,
а проводник, ругаясь, топчет пятна
на масляном полу. В окне – туман,
и утро не пытается приятным
для нас с тобою стать. И я шепчу,
с твоей рубашки сдунув капли чая:
не обещаю, что не захочу,
но быть с тобою рядом обещаю.

Отцам

Я скучаю. Не думала, что можно так скучать.
Иногда я хожу на вокзал – просто так (встречать
ещё рано тебя, и ещё не шумит листва
в ожиданье весны). Но ветрами летят слова
до постылой Москвы, до холодной твоей Москвы.
Я из дней и недель без тебя возвожу мосты.
Ты по Красной пройдёшь, как по сердцу: нельзя назад.
Мне напомнит над Питером небо твои глаза
цветом в дождь. А сейчас, вспоминая тебя, я злюсь.
В сигарету длиной разлука. И вкусом – в грусть.

* * *

как будет здорово, когда я раздарю
все кольца и браслеты дочке старшей,
а младшему – коня, снега, зарю
и поцелуй звезды, с небес упавшей.
как будет здорово, когда я разобью
все статуэтки, чтоб цветы поставить,
в графин сцежу вина и разопью
его с тобой. И крики птичьей стаи
нам на зиму останутся теплом,
что будет у камина копошиться.
возьмём кота (собаку!) в странный дом?
и будем веселиться, веселиться…
плевать на старость! Места не найти
ей в доме до тех пор, пока мы вместе.
и я скажу влюблённости: лети,
и пусть тебя поймают наши дети!
и ты раздаришь им свои мечты,
и меч игрушечный, и подвиг настоящий,
останутся друг другу – я да ты,
но это, кажется, и называют счастьем.