Немного о принце и его грязном королевстве

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за октябрь 2023:

 

На чтение потребуется 18 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

18+

 

 

 

К написанию этой статьи, или заметки, или эссе, или высказывания, или рассуждения, или… да чёрт его знает, чего, меня подтолкнуло недоумение. Родившееся не вчера недоумение, возникшее в ответ на то, как небезразличный мне человек, я бы даже сказал, друг, продолжает свою уже загробную жизнь в лимбе массового сознания.

И если недоумение моё, как уже было сказано выше, родилось не вчера, долго я с ним живу, основательное такое недоуменьице, заквасившееся, перебродившее, то данный текст ‒ спонтанен, и не стоит от него ждать академичности, муторного изложения биографии героя, скрупулёзной библиографической справки и прочей литературоведческой мути. Тогда бы это уже было объективизацией, работой, а для меня это таковым быть не может по определению, так как повторюсь: говорить буду о довольно личных вещах.

В общем, со всей эмоциональностью, непоследовательностью и субъективностью, на которые только и способен, я приступаю к данному изложению. Господи, помилуй. Записано оно будет одним субботним рабочим утром в интервал одной чашки кофе (не волнуйтесь, чашка у меня большая, на щербатом боку её английское слово: «soup»).

Под столом, на котором я это пишу, под колченогим стулом, на котором сижу, пиша это, под полом береговой насосной станции на глубине трёх этажей машинного зала ‒ мерно гудит водяной насос; уже осень, мыши ещё не появились, тепло ещё мышам, догрызают объедки бабьего лета, прежде чем заселиться в зимние квартиры, и поэтому мне не приходится всё время оглядываться и по-бабьи же вскрикивать на всякий шорох; а если выйти за дверь и покурить… перекурить было бы неплохо, пожалуй, так и сделаю… если выйти и покурить, то шквальный ветер тут же приведёт в чувство, собьёт всю мечтательность и спесь, отхлестав ладошами разлёгшегося в непосредственной близости Онежского озера.

Северный пейзаж, доминантой которого озеро и является, короче всё вот это, совсем не похоже на то, что увидел бы Чарльз Буковски, выйди он одним субботним утром перекурить на калифорнийское побережье. Моя большая вода ‒ недружелюбна, она уже отрешённо готовится к долгому льду, постится, равнодушно меня не замечая, и на берегах её нет пальм, лишь скалы и обветренные высокомерные сосны.

Но, несмотря на этот разительный контраст, несмотря на то, что я в одном полушарии, а останки моего друга вертятся вокруг земной оси в другом, ‒ перекурить мы вышли вместе. И это мне уже привычно, естественно, мы с ним даже можем и вовсе не замечать друг друга, принимать за часть пейзажа, пуская дым в разные стороны, но я буду знать, что он всегда где-то рядом, а дым наш, так или иначе, подхватит один ветер.

И это происходит со всяким, кто однажды близко сойдётся с Чарльзом Буковски. Кто увидит в нём родственную душу. Кто воспримет его всерьёз, а не прочитает его по диагонали, а то и вовсе не прочитав, лишь обсмакует скабрёзные подробности его дикой жизни, шлёпая себя по ляжкам, подбирая слюну, или, наоборот, брезгливо морща пуританскую гримасу.

 

 

С таким «нечтением», незнанием Буковски, я сталкиваюсь постоянно. Что-то подобное описывал Дмитрий Пучков, когда в ответ на своё высказывание о Солженицыне, что тот всего лишь «стукач лагерный», он нарвался на возмущение ярых поклонников неполживца, мол, откуда вы это взяли. Так вот, «ярые поклонники» не читали своего кумира, ведь прочитав, знали б, откуда. Солженицын о своей работе на лагерную администрацию писал без обиняков, как бы опережая то, что и так станет всем известно, выигрывая инициативу и расставляя нужные ему акценты. Но чего-то меня понесло не в ту степь, с неполживцем герой моего романа, думаю, в одном поле и на одуванчик бы не подул.

Просто я это к тому, что Буковски, в массе своей, тоже не читают, или читают мало, но говорят о нём многие и много. А поскольку его проза, за редким исключением, автобиографична, то и впечатление о нём складывается превратное.

Например, представьте, что свидетелями вашего неблаговидного, предосудительного или же, наоборот, прекрасного, великодушного поступка, стали бы все на свете. Только одного поступка. Эти люди не знали о вас до, не узнают после и видели только один этот поступок. Хотели бы вы, чтобы они о вас судили по одному нему? Или точнее: исчерпываетесь ли вы одним этим конкретным поступком, когда в вашей жизни несчётное количество других? Вопрос риторический, даже и не знаю, зачем я в конце влепил вопросительный знак… не ставят, вроде. И с Чарльзом Буковски такое происходит сплошь и рядом.

Кто-то начинает и заканчивает знакомство с ним с какого-то особенно необузданного, или откровенного текста, или даже отрывка текста, и ничтоже сумняшеся заявляет: «знаю я вашего Буковски, читывал, пошляк, пьяница, безбожник и т. д.». В том-то и дело, что не знаешь, не читывал. Есть мнения и противоположные. Да, Буковски интересен, своеобразен, веха, но писателишка средней руки, звёзд с неба не хватал. Так вот и выразители этого мнения, если и читали Чарльза Буковски, то поверхностно, не вчитываясь. Кто же Буковски для меня?..

Будучи ещё восторженным подростком, я со всех сторон слышал, что тот или иной – гений. Ну, гений и гений. Как бы высшая характеристика человеческой деятельности. Но однажды меня всё-таки заинтересовало, а что же это собственно значит – гений. За таким громоздким, обязывающим, сродни высшей земной титулатуре званием скрывалось довольно простое объяснение: тот, кто создал что-то новое. Ни много ни мало. Чего-то не было до этого человека, а после него – стало. Так что же такого создал Чарльз Буковски, что он написал такого?

 

 

По моему мнению, он создал себя, себя же и написав. Бесстрашно прожил жизнь по законам литературного героя, «не щадя живота своего», подчинился выпавшему на его долю сюжету и канонам жанра.

Литература была для Буковски не досуговым времяпрепровождением, не коммерческим предприятием, не поиском признания и славы или пропуском под юбку. Она была «выстрелом в темноту». Бунтом. «Without literature life is hell». Сжигающей страстью. Idealis. Единственным, что озаряло неустроенную беспросветную жизнь его на грани.

И это не громкие слова. На грани он жил без выходных и перерывов на обед, всякий раз отходя ко сну и просыпаясь. Однажды был совсем близок, чтоб с неё сверзнуться, лёжа в палате для «доходящих», на которых врачи уже махнули рукой, и которые мучительно ожидают естественного конца. Но не сверзнулся.

И, казалось бы, воспользуйся вторым шансом, начни жить как те, кого ты всегда не переносил, жить безопасно, со всеми этими воскресными обедами, супружеским ложем, праздниками, лужайками, газетой и родственниками за одним столом. Но сюжет требовал развития, и пока была только его завязка.

И Чарльз Буковски, выкарабкавшись после тяжёлого внутреннего кровотечения и узнав при выписке, что если выпьет ещё хоть глоток, то умрёт ‒ стал пить ещё сильнее, ещё больше работать, себя не жалея – как того и требовала внутренняя логика повествования, художественная правда его жизни. И повествование его тащило, несло. Как у Башлачёва: «душа гуляет и носит тело». Боги всё ещё любят меня, говорил безбожник.

 

 

Долгими периодами Буковски выходил за порог только за бутылкой и шоколадным батончиком – это всё, что временами составляло его рацион – и долгими же бессонными ночами: писал, писал и писал, раздражая соседей перестуком печатной машинки и классической музыкой. Работал где попало, в таком количестве мест, что другие и за несколько жизней не переработают. Отправлял в журналы и издательства по несколько рассказов и пачке стихов в неделю и, не получая ответа или получая отказ, не опускал руки, не сдавался. Просто не мог себе этого позволить, потому что иначе прервётся сюжет, иначе станет совсем беспросветно без самой главной и озаряющей страсти, иначе наступит настоящая смерть.

Он так и говорил, что жив, пока пишет, а когда остановится, не сможет писать, то – считайте, что умер. И действительно умер бы, но не от глотка, а от его отсутствия, если бы не сделал этот сулящий гибель глоток «мёда». Вот такой вот парадокс, выводимый из безумного риска. Только из него, как показывает человеческая история, и выводимый.

А что же он написал такого, и какова его цена? Вот тут-то и спотыкаются те, кто про: «писателишка средней руки». Так сказать о Буковски может лишь тот, кто его не понял. Не понял, про что он. Ведь Чарльз Буковски, как я уже и говорил, не вполне человек, а вполне себе литературный герой: Хэнк, живущий по законам сюжета, а следовательно, – и по законам повествования, сюжетом этим диктуемым.

И повествование могло быть только таким: без ярких метафор, затейливого стиля, без зауми и прямолинейным. Как кто-то о нём сказал: «У Буковски не было времени на метафоры. Он хотел сразу добраться до кости, до костного мозга».

Не было времени на все эти литературные сложности, изыски, надстройки. Как и у человека, находящегося в процессе непосредственного проживания, нет времени на избыточное. Если человек дышит, то он дышит, если бежит, то бежит, если идёт в магазин, то идёт в магазин, если любит, то любит, если убивает, то убивает.

Вот до таких, казалось бы, простейших, лежащих на поверхности вершин небывалой искренности и естества, до такого костного мозга и прорвался в своём творчестве Чарльз Буковски. Это и стало его железобетонным стилем.

А стиль он считал самым главным, что только и может быть в живом существе. Именно во всяком живом существе, а не только в человеке. За большинством людей он и вовсе не признавал стиля, они его растеряли в обыденной гонке за тривиальным (https://stihi.ru/2018/02/10/7175).

 

 

Всякий раз, беря в руки его текст, а делаю я это регулярно, не проходит года, чтобы я не прочитал все его программные большие вещи, так вот, каждый раз беря в руки его текст, я будто бы оказываюсь в пивной плечом к плечу с лучшим другом. Мне становится уютно и тепло. Мы можем просто сидеть и не говорить ни о чём: ведь он меня не услышит, а сам уже всё сказал. Но ощущение этой внепространственной вневременной близости и доверия, этой связи, не покидает меня, накрывает с головой и не проходит во всё время чтения.

О чём-то подобном хорошо написал Сэлинджер, тоже, кстати, проживший жизнь по законам литературного сюжета. В самом начале «Над пропастью во ржи» Холден рассуждает о том, что есть два типа писателей. Те, кому бы ты мог, подняв трубку, запросто позвонить, спросить, как дела, поболтать о пустяках, и те, кому бы ты не позвонил никогда, да они бы и не ответили, какие там у тебя могут быть дела, какие там твои пустяки. Чарльз Буковски в моём личном списке «тех, кто ответит» – на первом месте.

Проза Буковски тебя ничему не научит, не воспитает в тебе чего-то, что, по мнению иных, должна воспитывать литература. Нет. Вы просто отлично проведёте время и вместе с Буковски посмеётесь, выпьете, задумаетесь, посокрушаетесь, а то и, выйдя на задворки бара, почешете кулаки об морды друг друга ‒ всё, как и бывает, когда встретился с лучшим другом.

И вот это как раз и есть то новое, что привнёс в литературу Буковски. Его прорыв. То недостижимое ощущение от литературного текста, когда дистанция пропадает вовсе, и ты не буквы складываешь в слова и скользишь взглядом по ладно подогнанным предложениям, а идёшь с автором нога в ногу, плечом к плечу, мучаешься с ним отходняками, вскарабкиваешься на проститутку, отпуская плоские шуточки, или же вместе с ним грустишь от непонимания, почему люди такие… какие, такие?.. ну, такие… какие есть.

Чарльзу Буковски удалось то, что не удавалось никому. Он счистил с сентиментальности всё наносное, всё лживое, обывательское. Весь этот тысячелетний нагар. И не жалея себя продрался к источнику истинной сентиментальности, не новой, а истинной, без соплей и пошлости, с настоящим гуманистическим отношением к человеку, к любому человеку, даже самому непритязательному.

А каким «принцем» и какого же «грязного королевства» был Буковски? Сам не знаю, откуда взялось это «принц», то ли сам он себя где-то так назвал в приступе самоиронии, то ли его обозвали. Конечно же, никаким принцем он не был, но королевство после себя оставил всем на зависть. «Детка, когда я пишу ‒ я король своего дерьма!».

 

 

В недавних редакционных обсуждениях зашла речь о возможной тематике литературного конкурса, который бы мы могли провести, и я сказал, что с удовольствием бы «отчитал» конкурс грязного реализма. Ни на что, в общем-то, не рассчитывал, прекрасно понимая, с каким цензурными проблемами это неминуемо столкнётся, и также не предполагая особого интереса к такой прозе у кого-то кроме себя. Но я оказался неправ. Интерес есть, и ещё какой. Завязалось живое обсуждение, как будто дело уже решённое, и у одной из коллег резонно возник вопрос: а что же я собственно понимаю под грязным реализмом? Ей я уже приватно ответил, отвечу и здесь.

Само словосочетание «грязный реализм» было впервые мной произнесено в обсуждении какого-то текста Лачина, помнится, я что-то там писал про брутальную жёсткую прозу, которой не хватает, и что неплохо бы составить на базе НЛ сборник грязного реализма. То есть это не было термином как таковым, а был непосредственный отклик на текст, который я иначе как грязным реализмом назвать не мог, живая реакция, заключённая в эти два слова. Уже потом я вбил эти два слова в поисковик, и оказалось, что это всё-таки термин, обозначающий формальное литературное течение. Обзорная статья есть в «Википедии», и в принципе я согласен с её содержанием, со всеми названными формальными признаками, с тем, что, само собой, Чарльз Буковски – крёстный отец грязного реализма и т. д. Напомню, что пишу я всё это на коленке, поэтому всякий, кто заинтересуется, с лёгкостью найдёт информацию.

Но, как мне кажется, составляй мы такой сборник, проводи такой конкурс, при отборе сложно было бы полагаться только на ряд формальных признаков, это неминуемо бы породило споры и разночтения. Нужен неопровержимый критерий. Исчерпывающая характеристика. И вот здесь я возвращаюсь к «грязным королевствам» и к тому, почему Буковски гений.

Однажды, после скандальной выставки Сальвадора Дали, его пытались изгнать из сюрреализма его же собратья – сюрреалисты. На что он не потерявшись и в свойственной ему самоуверенной и безапелляционной манере заявил: «Сюрреализм – это я!». Не знаю, как это прозвучало тогда, кто-то, наверно, возмутился, а может, Дали был осмеян, но знаю, как это звучит сейчас – как непреложный факт. Произносите «сюрреализм», подразумеваете Дали, он ‒ мера весов.

Вот и с грязным реализмом так же. Грязный реализм – это Чарльз Буковски. Ведь что-то подобное фразе Дали он и сказал, точнее, распорядился написать на своём надгробии: «Don’t try». Мол, ребята, даже не пытайтесь прожить жизнь так же, как и я, надорвётесь, кишка тонка, да и не выйдет. Что само собой подразумевает, что и написать что-то близкое к нему по энергичности, искренности и правдоподобию не стоит даже пытаться. Ведь жизнь прожить – не поле перейти. Тем более, когда ты живёшь по законам литературы.

Но гениям простительна такая безапелляционность, иначе бы они не были гениями, да и это его don’t try, как мне кажется, сродни предупреждающему знаку с молнией, дескать, за этими дверьми высокое напряжение, не входить. Знак, призванный отпугнуть праздношатающихся, зевак, слабаков или просто неуверенных в себе.

 

 

Одновременно с Буковски многие писали грязный реализм, писали и после, и будут писать и дальше. И есть ряд авторов, у которых он вполне удался, и у кого-то, несомненно, удастся ещё. Тем более что ниша практически вакантна. В моей собственной писательской практике я не раз сталкивался с тем, что грязный реализм это по-прежнему течение маргинальное, на которое смотрят свысока и мейнстрим, и так называемая «высокая» литература. Только они это просто и незатейливо стигматизируют мерзким словом «чернуха». Сколько раз я получал отказы примерно такого содержания: пишете вы, конечно, неплохо, но это чернуха, когда перерастёте её, когда прильнёте к материнской груди традиции, тогда и приходите. Только вот то, что они называют чернухой, было и есть мой писательский стиль и язык, то, что имманентно, моя природа; и я совершенно не понимаю, зачем это нужно перерастать мне или кому-то ещё. А традиция… так когда-то не было никакой традиции, когда-то много чего не было, пока не появились те, кто это породил, ну, те самые гении.

Но я бы тут ещё поподробнее остановился на коннотациях слов: «чернуха» и «грязный». Коннотации эти мне кажутся чудовищными. Ведь грязный реализм достоверно описывает жизнь простых людей. Работяг, пьяниц, нищих, поэтов, продавщиц, дворников, бандитов, музыкантов, проституток, бродяг, таксистов, официанток, солдат... То есть, нас с вами, и тех, кто нас окружает каждый день. Народную жизнь. Описывает без виньеток или сложных конструкций, простым и понятным языком на грани или даже и за гранью «допустимой нормы» и, конечно же, без опьяняющей пошлости хэппи-энда.

Так вновь спрошу, почему же это чернуха и реализм этот грязный? Не социальный ли это шовинизм, или даже дарвинизм? Не попытка ли сказать тем, кто не преуспел в современном Буковски обществе, и современникам нашим, что они ‒ ничто, неудачники, грязь под ногами, загнать их в стойло, обозначить им место, назвать то, как и чем они живут – недостойным, грязным, чему нет и не будет пропуска в высший свет капиталистического рая. По-моему, она и есть.

И нам лишь остаётся всеми силами сопротивляться этому людоедству. Пятнать их лоснящиеся красные дорожки грязью подошв нашего реализма. И верю, верю, что наступит день, когда и чертям в аду станет тошно от занявшихся пожарищами чертогов небесных и подпирающих их стойл земных. Поэтому: TRY, обязательно TRY!

Ух-х… признаться, я аж подпрыгивал на стуле, пока это писал. Хорошенько так проняло, надеюсь, что и вас хоть немножко. Но, как ни оттягивай, чашка кофе допита и обещанный интервал соблюдён.

Подо мной по-прежнему гудит насос, и близится время обхода. Сейчас в работе «третий». Я его называю жирной свиньёй и всегда с особой приятельской теплотой охлопываю, оглаживаю бочкообразные бока. А еще, пока писал, по-моему, всё же расслышал шорохи. Значит, мыши всё-таки заселяются, что поделаешь – осень, всем несладко. Скоро береговая насосная станция огласится моими бабьими вскриками. Нервы ни к чёрту. Так что, дорогие мои, пожалуй, будем сворачиваться, и перед обходом я ещё успею проведать озеро и перекурить. А с кем заодно я это сделаю, вы и без меня уже знаете.

 

 

 

30/09/23

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в октябре 2023 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: