Мы – люди городские…

 

 

 

Проснулся дед Матвей с третьими петухами. Оделся наспех, выпил молока, вышел во двор, закурил. Всю ночь не спал старик – мучился сердцем. Лаяли собаки, за стенами сарая мычала корова – вчера вечером её не кормили, с утра не выгоняли со стадом, нынче собрались резать. Потоптался дед Матвей у крыльца и пошёл по росяной траве в сарай.

– Эх, Милка, Милка…– сказал-выдохнул, глянул на выпершую хребтину Милки, на отвисшее вымя. Может, и надо было дать вчера скотине наесться досыта? Ведь как знала, как чувствовала, что ей нынче с жизнью прощаться, вырвалась вчера со двора, выбежала за обочину, где бурьян разросся, и ну траву жевать. Еле загнал старик её в сарай, запер на щеколду, вот и стоит теперь, милая, голодная.

Сегодня и сыновья приедут из города помочь отцу, всё торопят его, теперь всё делают быстро: скотину режут, дом продают… Жалко деду Матвею и корову, и дом, да деваться некуда – сыновья зовут в город. Что, мол, на старости лет с огородом, с коровой возиться, в старости отдых нужен. И так старик разболелся, совсем никудышным стал: и радикулит, и ноги, и сердце… Да и старуха сдала за год: всё лицо, как печёное яблоко, в морщинах, ходит с трудом, дышит тяжело, – куда вам, старикам, за хозяйством угнаться?

Угнаться, конечно, не угонишься, да вот свыклись уже с деревней, с заботами и хлопотами… А в городе-то – суета, шум, гам… Тьфу! Квартира там какая-то в самом центре, продай дом да ещё доплачивай! А чем квартирка-то лучше избы? Неужели всё, что век наживали, негодно совсем, ненужно стало? Сыновья говорят – негодно – ну, им виднее.

Постоял немного дед Матвей, а как собрался уходить, Милка замычала. И показалось старику в её мычании обидное что-то, жалостливое, он тяжело вздохнул:

– Ладно, Милка, потерпи… Скоро теперь…

Черт-те что сказал! Горько было старику. Запирать корову снова не смог, – пусть хоть на свет божий налюбуется напоследок. Вывел из сарая, а сам пошёл к дому.

 

Вышла из избы и жена, Ксенья, тоже спозаранку встала, переживает.

– Эх, мать, – только и выдохнул старик, сел на завалинку. Двор у стариков неладный – и задний, и передний, – всё на виду, вот и Милка стоит недалеко, смотрит умными глазами на хозяев, вдыхает в ноздри чистый деревенский воздух.

– А что, помнишь, мать, как энтим летом телка-то у ней отобрали, всю ночь мычала, горевала… Скотина-то скотина, а разумная, знает толк…

– Да, а как же… разумная, да.

Бабка села рядом. Сняла платок с плеч, повязала на голову. Молчали долго. Припомнил дед Матвей, как покупали со старухой тёлочку, поили молоком, кормили свежим сеном. Ласкаться любила, чудная, вот и прозвали Милкой. Теперь пошёл уж ей четвертый годок – не стара ещё, долго прослужит…

– А давеча Гришка-то говорил, что, мол, оно и к лучшему, что с хозяйством расстаёмся, – услышал старик хриплый голос жены (бабка подняла вверх палец), – вот как говорит. В загранице, говорит, давно уж никто скота не держит, огорода не ведёт. У них штраф за энто берут, огород с корнями вырывают. Тоже ведь – каждому своё дело: на ферме, мол, выращивают коров, и для огорода специальные люди имеются. У кого какая работа…

Дед Матвей покосился на бабку, подошёл к корове:

– Да все равно мы без Милки никуда…

Провёл рукой по хребтине, похлопал по бокам… Неужели ей сегодня горло перерезать? И кому? Ему, старику, который растил и лелеял, с благодарностью пил парное молоко…

– Ладно, уймись. Чего уж там… – голос старухи дрогнул. – Сядь. Счас и сыновья приедут. Обещали же.

Дед Матвей только отмахнулся, с любовью посмотрел в тревожные чёрные коровьи глаза, смахнул слезу:

– Дай хоть наглядеться на прощанье…

 

За воротами загудел мотор автомобиля.

Калитка – настежь, Василий и Григорий (оба высокие, крепкие, голосистые, не в отца пошли – в деда), хохоча, ворвались во двор. Старик устало перевёл взгляд с одного на другого, горько подумал:

«Энтим за праздник корову зарезать, ни черта не боятся…»

– Ну, здрасьте вам! Там всю дорогу перекопали, пришлось объезжать. Зато вспомнили былые времена – полдеревни объехали – тут, оказывается, каждая собака за углом, как в детстве, родная. Теперь вот корову резать, как десять лет назад…

– А Милка-то, смотри, вот она!

Григорий захохотал, обхватил Милку за морду. Она задергала ногами.

– Ух! – Григорий отшатнулся: чего доброго, еще лягаться вздумает!

– Хорошая корова, сердитая!

Старик почесал бородку, опустил глаза. Протестует Милка, печалится, да им этого не понять, мучителям…

Старуха спохватилась – предложила всем чаю, свежего, из листьев смородины. Сыновья отказались: и так, мол, времени много ушло, какой там чай, скорее к делу… Погнали скотину к сараю, Милка тревожно оглядывалась, не хотела и шагу шагнуть. Старик похлопал по боку, сказал ласково:

– Ладно уж, Милка, иди, иди…

Отозвалась на слова хозяина: «Му-у!», будто поверила, пошла вперёд. Бабка Ксенья, перекрестясь, зашла в дом: смотреть на муки Милки не хотела. Старик попыхивал папиросой, надо было нервишки успокоить – вон как разыгрались! Или старым стал, сердце не выдерживает?

 

– Где верёвка, отец? – услышал дед Матвей нетерпеливое. Куда торопитесь, куда спешите? Милка дрожит вся, родная…

Ответил, не оборачиваясь:

– На погребке свёрнута, в корзине.

Сам нехотя пошёл в кладовую, достал давно позабытый нож – покупал когда-то для этого дела. Тьфу!

Спутывали Милке ноги, она стояла смирно, ни звука от неё не слышали. Глянул дед Матвей на неё, и сердце кровью облилось: в огромных коровьих глазах по капле собирались слёзы. И раньше знал старик коровьи слёзы, но до сих пор не мог понять – не видел, чтоб хоть одна земная тварь ревела, а корова вот слёзы льёт, как человек…

– Эдак, эдак…Слишком-то ноги не жми, Гриш, – попросил сына и отошёл подальше (не разреветься бы самому, при сыновьях-то стыдно).

– Вот как оно… На бойне-то быков не слишком мучают, оглушают разом… А энта тяжёлую смерть примет, вся дрожит, боится.

Втроем повалили Милку на землю, она замычала. Мычала долго, протяжно, старику почудилось, будто скотина, мучаясь, кричала. Резал душу этот крик. И вся напряглась, мордой мотает, хвостом дёргает. Старик даже биение её сердца слышал, так колотит-мечется… или его, стариково, вот-вот из груди вырвется?

Василий оседлал Милку: одно колено – на земле, другое – на корове, изловчился, мучитель! Григорий держал корову сзади, старику приказал передние ноги держать.

– Ну что, отец, давай нож…

 

Дед Матвей слабыми руками протянул нож сыну. Блеснул в руке Василия нож, другой рукой он крепко обхватил корову за морду. В последний раз глянул дед Матвей в застывшие от страха коровьи глаза, сердце Милки заколотило у самого уха… «Стой!» – не выдержал старик и вырвал нож у самой коровьей глотки.

– Ну, отец, – улыбнулся Григорий, и вдруг с опаской посмотрел на побелевшего старика. – Я только собрался, а ты…

У деда Матвея дрожали ноги. Не устоял, сел на землю подле коровы. Бледный весь, губы синие, бородка трясётся.

– Что с тобой, отец, плохо, что ли?

Сыновья испугались не на шутку: Григорий махал перед стариком кепкой, Василий побежал было за матерью, но дед Матвей остановил:

– Ладно, не майтесь, и корову распутайте. Завтра пойду искать покупателей. Мы ж теперь люди городские, мясо и на базаре купим…