Солнца не надо, или Материалы для ненаписанного романа

 

 

 

А в отделении новость: Сичкарь уехал в командировку, остался один Принцевский. Теперь заживем, – говорили ребята. Этот хоть и донимал моралями, с лекарствами экспериментировал, но серой не злоупотреблял, почти не назначал ее.

На другой день он вызвал к себе Шрамова.

– Хочу с вами поближе познакомиться, – сказал он, – буду пока вас лечить, вместо Михаила Федоровича…

Взгляд у Принцевского через очки прямой, немигающий, холодный – как змеиный. Но разговор обыкновенный, доброжелательный даже. Поэтому в глаза лучше не смотреть.

– Давно пьете? – спросил Принцевский.

Шрамов подумал: одна методика, Сичкарь тоже с этого начинал.

– Почему пьете? Когда выпили первый раз и почему пили потом? Что вас толкнуло к спиртному, какие обстоятельства? Чего вам не хватало?.. Какие-то личные проблемы или конфликты с окружающими? Вы не стесняйтесь… – продолжал выспрашивать Принцевский с мягкой дружеской настойчивостью, с искренним как будто интересом и тоном таким доверительным, задушевным.

Вот это уже новое, Сичкарь так не копал, тот словно сам знал все наперед. Что ж, почему и не поговорить с разумным человеком, когда еще встретишь такого – внимательного, понимающего. Но что говорить? Непривычны откровенные разговоры натрезвую.

– Почему я пью? – усмехнулся Шрамов. – Вы бы спросили что-нибудь полегче: например, почему живу?..

И сам испугался, прикусил язык – далеко полез сдуру. Сообразил, что нельзя с ними открываться, кто знает, как они вывернут твои слова. Придерживать надо себя, помнить. Но Принцевский спокойно сказал:

– Что ж, вопрос очень серьезный, по существу… Всем нам не мешает время от времени задавать его себе, а в вашем положении особенно. Человек должен жить осознанно, иметь какие-то цели, интересы, увлечения. Все пороки – и пьянство в том числе – от неумения интересно, со смыслом организовать свою жизнь. Вот вы, чем вы интересовались, увлекались, какие цели перед собой ставили?..

Если бы Шрамов когда-нибудь по-настоящему задумывался над такими вопросами, он мог бы ответить, что все его цели и интересы к тому и сводились, чтобы найти их для себя, эти самые цели и интересы, но таких вопросов он подсознательно побаивался и избегал, он не строил далеко идущих планов, а жил как умел. И сейчас вдруг понял, что не может вразумительно ответить на такой казалось бы простой вопрос, а всего и выдавил, покраснев:

– Ну, какие интересы… Как у всех…

– Как у всех… – хмыкнул Принцевский. – А мне кажется, что не совсем как у всех. Мне кажется, что на первом месте у вас все-таки была водка. Или я не прав? Молчите… Значит, прав… Посмотрите на меня, – продолжал Принцевский, помолчав. – Сколько лет вы мне дадите? – спросил неожиданно.

– Ну, лет пятьдесят… – сказал Шрамов.

– Мне шестьдесят пять лет, – внушительно сказал Принцевкий. – Я давно на пенсии, но работу бросать не собираюсь, здоровье позволяет. А почему? Потому что веду правильный образ жизни. В здоровом теле – здоровый дух. Водка и табак – самые страшные враги человека. Это истина, которую нужно всем усвоить…

Ну и работа ж у людей, – думал между тем Шрамов разочарованно. – Талдычь одно и то же… А сам? – сразу напросилась мысль. – Вспомни учительство…

Немного моментов из прошлого Шрамов вспоминал с удовольствием или хотя бы безразлично. В основном вспоминалось все что-то неприятное, стыдное, мерзкое. И годы работы в школе не оставили веселых воспоминаний. Нет, конечно, не вся жизнь была беспросветным кошмаром. Теплело в душе и даже в глазах пощипывало, когда на весенних торжественных линейках и выпускных вечерах бывшие разгильдяи и кровопийцы задаривали его цветами и говорили много красивых слов. Но проходило немного времени, и очевидной становилась обыденная ложь и слов, и подарков, и всех их отношений. За спиной ученики отзывались о Шрамове хорошо, это так. И родители, даже самые скандальные, никогда ему не досаждали. Но на уроках, один на один с классом, с этими тридцатью развинченными подростками, он весь словно пропитывался истекающей от них враждебностью. И чем добрее, внимательнее старался он к ним относиться, тем с большей враждебностью и подозрительностью относились они к нему. Почему? Тут уж никакие объяснения не придумывались. Взаимная вражда, на уровне личностей исчезающая, как бы органически, составной частью входила в общую систему их отношений – как и взаимная ложь, уже и не считающаяся ложью. А если совсем начистоту – то и вся школьная жизнь воспринималась Шрамовым как ненастоящая, кем-то придуманная, сплошь на условностях, на игре. А выйти из этой игры рано или поздно придется, не может она быть вечной. Но когда, куда, как выходить – Шрамов не знал и только тупел и замыкался в себе…

А Принцевский продолжал знакомое до тоски, до невоспринимаемости:

– …Теряются профессиональные навыки, рушатся семьи, личность деградирует… А болезни, преждевременная старость? Но я считаю, что никогда нельзя отчаиваться. Главное, чтоб человек сам осознал меру своего падения и потянулся к новой жизни, чтоб у него появилась надежда. А мы всегда придем на помощь, поддержим и лечением, и советом… Что греха таить, не все, прошедшие курс лечения, сразу возвращаются к нормальной жизни. Алкоголизм – болезнь коварная… Но многим, кто обращается к нам добровольно, мы помогаем стать полноценными людьми. Да что далеко ходить, вы, наверное, сами видели, на днях к нам приходил наш бывший больной, рассказывал о своей новой трезвой жизни, благодарил нас… А ведь каким он поступил к нам? Истощенный, с белой горячкой… Человек, можно сказать, все потерял в жизни, но сумел выкарабкаться…

Да, Шрамов видел этого бывшего больного. Его впустили в отделение, и он ходил по палатам, заговаривая со знакомыми, хвастался своей трезвой жизнью. Мир так прекрасен, – говорил он, смеша алкашей, – я это только сейчас понял. Выглядел он, конечно, неплохо: чистенький, прилично одетый, улыбчивый – ничего от алкаша. Женился, говорит, работу нашел хорошую, все его уважают. Только зачем он пришел? Что его сюда потянуло? Его слушали, но чтоб поддержать разговор, порасспрашивать, похвалить – ни у кого желания не возникло. Да оно и ясно – слишком чужим он показался, из другого мира. Ходит тут как живой укор. А Коля Ткаченко, знавший его раньше, – тот так вообще спрятался в туалете, чтоб не столкнуться с ним случайно. Врачи хотели сообразить что-то вроде собрания с поучительным выступлением этого бывшего больного, но не получилось, народ потихоньку, полегоньку рассосался кто куда, и десятка вместе согнать не смогли.

– Вот вы уже не первый день у нас, – сказал Принцевский. – Было время подумать, сделать какие-то выводы… К вам нет претензий со стороны медперсонала. Складывается впечатление, что человек серьезно относится к лечению. Или это только так кажется? Как вы сами, настроены навсегда покончить с пьянством?

– Попробую… – неуверенно промямлил Шрамов. Он и в мелочах не очень любил окончательные решения, а тут тем более. А прикидываться осознавшим, исправившимся, как легко делали другие, он не хотел, потому что приходилось себя принуждать.

– Нет ничего хуже неопределенности, – сказал Принцевский. – Ни нашим, ни вашим… Решать нужно твердо. Если вы хотите только “попробовать”, сразу скажу: пустая трата сил, нервов. Надо приказать себе: все, с этого момента ни капли! Вы неглупый, образованный человек, молоды… У вас есть все условия, чтобы крепко стать на ноги. Вы не женаты?

– Нет, разведен…

– Почему разошлись с женой?

– Так случилось… – поморщился Шрамов.

– Вы не стесняйтесь, не стесняйтесь! – ласково подбодрил его Принцевский, заинтересованно оживляясь. – Расстройства в половой сфере? У алкоголиков это обычное явление. Но мы и здесь поможем: назначим лечение, если нужно, организуем консультацию у специалиста. Если вы будете следовать нашим советам, все нормализуется.

– Да не было у меня никаких расстройств, – раздражаясь и сдерживая себя, сказал Шрамов. – Не сошлись характерами…

Принцевский помолчал с недоверчивым видом, как бы разочарованно.

– Я сейчас подбираю группу для лечения гипнозом, – сказал он потом. – Вас не записать?

По привычке Шрамов замялся, но ответ был готов сразу:

– Нет, какой гипноз… Не верю я в него.

Лукавил Шрамов – верил он в гипноз, а особенно в самовнушение. Как-то незаметно получилось, но себя он приучил в моменты душевных разладов успокаиваться как раз с помощью самоуговоров. А вот гипноза со стороны он боялся. Единственную безусловную собственность – душу – добровольно отдавать в чьи-то руки, превращать ее в чью-то игрушку – нет, хоть на этом удержаться.

Несколько лет назад Шрамов случайно попал на выступление заезжего гипнотизера. Народ на него валил валом, а Шрамову предложил билет кто-то из знакомых, а иначе он, конечно, и не подумал бы терзать себя в очереди. Еще издали увидев этого бродячего гипнотизера, Шрамов начал испытывать к нему недоверчиво-враждебные чувства. А старался ж гипнотизер понравиться публике, простым рубахой-парнем прикидывался – подшучивал грубовато, и разговор вел, как в дружеской компании, даже иногда делал вид, что в чем-то сомневается. Но люди, люди, как они рвались на сцену, как все стремились загипнотизироваться. Шрамову было неловко и стыдно видеть взрослых, солидных мужчин и женщин, которые перед сотнями чужих беззастенчивых глаз радостно спешили заснуть на сцене и потом механически покорно выполняли нелепые указания гипнотизера. Шрамов тогда с неприятной остротой ощутил свою чужеродность в этой увлеченной одураченной толпе.

А Принцевский не очень настойчиво пробовал уговаривать:

– Подумайте, вреда вам это не принесет…

– Какие лекарства вы принимаете? – спросил он почти равнодушно, листая историю болезни и как бы проверяя его.

– На ночь родедорм…

– Назначу вам еще поливитамины – сейчас весна, организм ослаблен…

Поливитамины так поливитамины, Шрамов их уже пил, попьет еще. Когда он вернулся в отделение, Голицын, только побрившийся, пахучий и веселый, переодевался в домашнюю одежду – опять в увольнение.

– Что, заколебала медицина? – насмешливо спросил он, увидев хмурую физиономию Шрамова. – Не обращай внимания – такая у них работа!

– Гипнозом лечить предлагал, – сказал Шрамов.

– И выдумают же… – пробормотал Мефодий и озабоченно покрутил головой и почесал затылок. – Гипноз еще какой-то на нашу голову…

Но Голицын загорелся.

– О, гипноз – это интересно, это можно попробовать! Не то, что всякие там рыгаловки, тетурамы. И ты не согласился? Напрасно, напрасно! Я поговорю – пусть мне назначит…

– Гипноз! Что тут за гипноз! – презрительно сморщился дядя Вася. – Вот я лежал в одном ЛТП, не здесь, – там гипноз так гипноз! Узнает врач, у кого копейки водятся, утром идет по палатам: ты, ты, ты – на гипноз! А те уже знают что почем – бегом в магазин, несут по бутылке. Когда приходит время, идут к нему в кабинет, он дверь на ключ, бутылки на стол. Смотрите на шарик! – на столе у него такой блестящий шарик лежит. А сам из каждой бутылки один стакан нам, другой себе. Выпили, говорит: а теперь марш по палатам, и по коридору не шляться! На другой день других зовет. Вот это гипноз так гипноз, я понимаю!..

Шрамов смотрит на дядю Васю и опять думает, недоумевает: ну откуда у него такая живучесть, оптимизм. И жизнь его прошла в обычном понимании и не жизнь вроде, а вот поди ж ты, и вспомнить есть что – как по зонам да ЛТП скитался, с ментами бился, а чтоб жалел о чем-то, унывал – и понятия у него такого нет. Оказывается, между пьянками и сына успел сделать – где-то недалеко в колхозе работает. Папашу, правда, не празднует, как, впрочем, и папаша его. Вспомнил о сыне только здесь: попросил Шрамова написать ему письмо, чтоб передал сигарет, и сам не очень веря, что тот откликнется. Не успел очухаться после белки, а уже за окно поглядывает, о воле мечтает:

– Хорошие деньки скоро наступят: тепло, солнышко, травка – не пропадешь уже, на бутылку всегда сообразишь…

А Голицын все-таки попал на гипноз, напросился у Принцевского, но после первого же сеанса пришел разочарованный.

– Форменное надувательство, а не гипноз, название одно! Так любой может: разложил всех по койкам и пошел читать, как молитву: закройте глаза, расслабьтесь, руки тяжелеют, ноги тяжелеют, в животе тепло… Лучше б как дядя Вася рассказывал!..

Но и дальше посещал сеансы аккуратно.