Солнца не надо, или Материалы для ненаписанного романа

 

 

 

В палату поселили еще одного – шестого – жильца. Его привели сразу из санпропускника, ни обвыкнуть, ни даже обсохнуть он не успел, но не терялся, держался уверенно. С ражей лоснящейся мордой и толстым распущенным брюхом, отдуваясь, развалился на койке, запищавшей и провиснувшей под ним почти до пола.

– За что вас сюда позакрывали? – грубо спросил он сразу у всех, глядя в потолок. Бас у него густой, пропитой и прокуренный. Все как-то и опешили немного от его неожиданно высокомерного тона. Ни поздоровался, ни познакомился… Что ему ответишь?

– За что и тебя! – быстрее всех нашелся Коля.

Шрамову новенький не понравился с первых минут. Таких самоуверенных типов он встречал нередко, видел их насквозь, как ему казалось, и ни в какие отношения с ними по возможности не ввязывался. Так и давило его исходившее от них чувство необъяснимого превосходства. Понимаешь, что ничем они не лучше тебя, но раздражает и угнетает их непробиваемое высокомерие. Никаких тебе сомнений, колебаний, уверен, что все вокруг мизинца его не стоят, – и не столкнешь, не смутишь ничем. В любой обстановке не потеряется, не скиснет. Хорошо быть таким, – думал иногда Шрамов. А временами и сам пробовал перенимать кое-какие их повадки: громко говорить, с апломбом изрекать банальные истины, наглеть с женщинами, презирать слабых. Но натура не поддавалась, и артист из Шрамова никакой – так что самому бывало противно и стыдно.

И новенький (по фамилии Кушнир) к Шрамову стал относиться с подозрением, сторонился его, замолкал при нем, когда заметил, что тот иногда что-то пишет в блокноте. Да и не только новенького тревожил блокнот Шрамова. Однажды и Мефодий спросил, о чем он там пишет.

– Про тебя пишу, – шутливо ответил Шрамов, лишь бы отделаться. Но Мефодию как-то не по вкусу пришлась такая шутка, он заволновался похоже всерьез.

– Кончай, не надо, не пиши, – заныл он. – Ну зачем? Еще посадят… – Сам шутил, что ли, – не понял Шрамов.

Но доброжелательный дядя Вася поддержал Шрамова. Он почему-то сразу принял Шрамова за настоящего писателя и уважал его. На слова Мефодия он снисходительно улыбнулся и сказал:

– Пусть пишет, он за это копейки получит, а ты только хвосты быкам крутить умеешь…

А позже от Голицына Шрамов узнал, что Кушнир считает его стукачом и по отделению такие слухи распускает. Еще одна проблема, откуда и не ждешь. Ну чем мог Шрамов защититься? Доказывать, что он не верблюд? Так и не докажешь, совсем за дурака сойдешь. Один выход – не обращать внимания, не принимать всерьез идиотские бредни.

Кушнир был уверен, что в наркологию его привела людская зависть. Месяцев семь-восемь в году он вкалывал по шабашкам: коровники, амбары, жилые дома строил в колхозах. Загребал крупные деньги, а потом месяцев четыре-пять жил как хотел.

– Друзей валом, официанты в ресторанах на цыпочках бегают, только моргну. Все бабы мои, – хвастался он. – А кому-то ж это поперек горла. Сами тянутся от получки до аванса и другим жить не дают: кляузы пишут, ментов натравливают…

Особенно не давали ему житья евреи. И зависть к ним замечалась у него, и ненавидел он их.

– Позанимали все тепленькие местечки! Куда ни кинься – везде в начальстве жиды! Кто видел еврея-грузчика? А? Нашли дураков! – громогласно твердил он, не давая никому слова возразить. – В торговле, медицине окопались… Он тебе и русский паспорт покажет, а сам натуральный жид! А честный работяга гнет спину, а потом его еще в наркологию, серой шпигают!..

– Если в кране нет воды – воду выпили жиды! – насмешливо поддакивали ему.

К нему часто приходила средних лет женщина серенькой, заурядной внешности – что-то вроде временной жены – и приносила вино. Если иногда приходила без бутылки, он впадал в ярость и прямо в коридоре или на лестнице, не стесняясь, прилюдно затевал шумный скандал с порывами к рукоприкладству и гнал ее, швыряя вслед все, что она принесла: булки, банки, пирожки…

Деньги при нем водились всегда, когда надо, он доставал их из-за пазухи, из носков и даже из трусов. Находились почти всегда и гонцы. Так что без вина Кушнир не сидел. Всякие там одеколоны и лосьоны он не пил, до вырубления тоже не нажирался – тут ничего не скажешь. Набухал кровью до бурячного цвета и гремел своим сиплым басом по всем палатам, вмешиваясь в чужие дела, разговоры, куда его не просили. Послать его, препираться с ним никто не отваживался, наоборот, многие заискивали, увивались вокруг – не потому что боялись, а потому что кое-кому, случалось, и перепадал от него глоток-другой. А он одного Сичкаря боялся, затихал при нем, отступал в сторонку, подальше, прятался. Но от Сичкаря скрыться непросто, ловил он Кушнира с запахом и беспощадно нашпиговывал его серой. Тогда Кушнир стонал на все отделение и обижался на всех и виноватил всех, кроме себя. Так он и Шрамова выставил стукачом.

Ребята похитрее нашли к нему подход, подаивали его помаленьку. От нечего делать придумали себе занятие: из трубок от старых капельниц плели игрушечных рыбок, раскрашивали зеленкой и йодом. Ничего получалось. Сначала делали лишь бы время убить. А тут подвернулся денежный Кушнир, навешали ему лапши на уши – и пошли сбывать свой товар по сумасшедшим для нищего алкаша ценам. Еще и чертиков наловчились делать, а потом шариковые ручки оплетать разноцветными нитками, вытянутыми из старых нейлоновых носков. Кушнир брал все, складывал под подушку, а потом передавал на волю. За спиной над ним тихонько смеялись.