Повешенный

Под моими болтающимися ногами – деревянный помост. Рядом валяется табурет, заботливо выбитый из-под меня палачом. Язык вывалился так, что неприлично торчит, будто я дразнюсь. Глаза закрыты. Кажется, у меня мокрые штаны. Пожалуй, мне ещё более стыдно, чем всем остальным.

Руки связаны, а шею трёт грубая верёвка. Я предполагал, что будет больно, но чтобы так?! Сильная судорога застыла, искривила все внутренности, да так и оставила. Я никогда не слыл красавцем, но сейчас, в полдень, после подобных издевательств я и вовсе омерзителен. Сегодня только я. В иные дни таких бывает больше, по двое, по трое и по другим обвинениям. Все мучаются.

Он стоит за моей спиной. Всё время твердит, что, мол, это его работа, как если бы он чинил обувь или подковывал лошадей. Неблагодарное ремесло. Лучше уж могилы копать или забивать скот. Хотя он почти этим и занимается. Я помню, как его волосатые мощные руки уверенно приняли меня у стражников. Он бережно подвёл меня к помосту и развязал руки. На его голове чёрный колпак с прорезями для глаз, носа и рта. Когда палач говорил что-то, казалось, что он заикался. Вот, нелепость: наверное, чего-нибудь испугался в детстве! Зато теперь не боится или делает вид! Не разберёшь! Работает в маске. Интересно, а знают ли его соседи и родные, что он занимает столь ответственный пост в городском правлении. А вдруг узнают? Вот удивятся! Он, может быть, ласков с домочадцами, примерный муж. Каждое утро отправляется на службу с серьёзным видом и целует жену и детей. Дети! Конечно, у него есть дети. Не один, а несколько! Порядка пяти, не меньше! И он их всех нежно любит.

Всё-таки он чего-то боится! А именно призраков убиенных им людей. Это для города они преступники и негодяи, их не жалко. Но для Бога они – такие же люди, что и те, которые пришли сегодня посмотреть на меня. Палач никогда не ходит на кладбище. Объезжает его стороной, чтобы случайно не глянуть на надгробный камень или плиту, не то чтобы ступить рядом. Он еще более суеверен, чем астрологи. Такого нельзя винить. Он и сам почти жертва.

Он развязал мне руки, чтобы я мог испить воды. Два глотка! Чудесная, сладкая, ободряющая вода. Точно её набрали из родника за городом. Никогда она ни казалась мне такой божественной. Ну, разве можно сердиться на того, кто преподносит такие подарки?! Я поблагодарил его. Он кивнул в ответ.

Священник недоверчиво взглянул на меня. Но я только усмехнулся. Я и в тюрьме не позволял ему приближаться к себе. Тут же, в присутствии стольких зевак, я бы умудрился поколотить его, если бы тот подошёл близко. Руки как раз были свободны.

Не то чтобы я ненавидел проповедников и служителей церкви. Совсем не против их миссионерства и культа вообще. Но сдается мне, слишком уж много они взяли на себя. Смотришь, без сутаны и Евангелия – обычные люди; а как облачатся, так и напустят важности чуть не сами небожители! Будто только спустились из рая пожурить нас за грехи и осудить. Имеют ли право? А ведь судят! И почище городского магистрата.

И этот приходил не раз. Грозил огнём адовым, гиеной. А я ему: «Что же вера твоя, только на страхе держится? Больше ничем подкупить и не можешь?» Вижу я, ненавидит он меня. Однако молчит, скрывает, талдычит одно: «Пламя вечное, безжалостное ждёт тебя! Покайся!» Уж только не ему. Проку каяться тому, кто не любит, не терпит тебя, за человека вовсе не считает! И вот, что я думаю: он и есть слуга дьявола. Хитрый, погрязший в своих страстях, себялюбящий, прячущий за сутаной хвост, а под сандалиями копыта.

Он не сделал и шага мне навстречу. Лишь посмотрел грозно. То ничего! Ведь это он меня боится. А палач вновь завязал мне руки позади, да так крепко, что я чуть не взвыл от боли. Затем он положил свою большую ладонь мне на плечо и уставился на управителя. Всё замерло. Даже птицы и моё дыхание. Я слышал только сердце. Главный управитель подал знак, и мой теперешний хозяин пнул меня вперёд по ступенькам помоста. Верёвка, свисавшая с балки, качалась на ветру. Толпа нетерпеливо ожидала развязки. Я чувствовал на своем плече тёплую руку убийцы. Он подвёл меня под балку. Помог взобраться на табурет и набросил петлю на шею, затянув сзади.

Судья магистрата сам вызвался читать приговор. Глашатай посторонился, а обвинитель поднялся на помост и встал рядом со мною. Даже чуть позади. Так что я не мог его видеть, но хорошо слышал. А те, кто наблюдал за зрелищем, видели в первую очередь меня, а уж потом служителей закона.

Речь была красива и угрожающа. Её составитель превзошел даже именитых вещателей и проповедников. В ней было всё: и обвинение, и бесконечные, выдуманные примеры и факты, мораль и очевидные уроки, безжалостность и прощение, доказательства, собственное оправдание и, наконец, надежда, что я – единственный и последний, кто опустился так низко, что не побоялся Бога и совершил тяжкий грех – убийство.

Строго говоря, я никого не убивал. Но это, конечно, не беспокоило магистрат и жителей города. Им была нужна жертва. И как ещё они могли оправдать свои грешки, как ни выставлением на показ чужих, хотя бы они и были выдуманы.

Я сопротивлялся только при аресте и в первый день заточения. Потом смирился. Это судьба. Всё уже было известно и записано где-то. И как будто посыльный мчался ко мне с этими вестями, чтобы предупредить. Да только задержался в дороге. Опоздал. Думая, что это он, я открыл дверь на стук. Там оказались стражники. А он, запыхавшийся, стоял чуть поодаль и провожал процессию взглядом. Возможно, оно так и было. Что же до убийства, то, насколько мне известно, негоциант из Ассизи только успел выехать за ворота города до ближайшего леса, как на него напали и зарезали. Ценные товары и деньги исчезли. Подозрение почему-то пало на меня. Впрочем, я не удивляюсь. Это судьба.

Пока лилась речь из уст обвинителя, я оглядел толпу. Публика разная. Одни знали и потому пришли. Другие – случайно. И хотя большинство уже видело казнь не раз, всё же стояли и ждали моей смерти. Грешен и сам. Такое же любопытство часто приводило меня на площадь. Обычно в полдень здесь, перед ратушей, убивали людей. Естественно, с согласия таких же людей. И что же интересного в том, как из-под несчастных выбивают табуреты? Кому понравится глядеть на извивающееся тело, бывшее раньше человеком? Смотрят со страхом. Но смотрят до конца.

И сейчас, только закончил обвинитель свою речь, как тут же палач приступил к делу… Это для меня та речь обвинительная, а для них, оставшихся жить, – речь оправдательная. Ибо если меня повесили молча – тó было бы преступлением! И их самих следовало бы повесить! Яркий пример человеческого страха: делать с другими то, что боишься учинить с собой! Они все тоже многого боятся. Это судьба.

Убедившись в моей смерти, меня снимут. Да как снимут! Перережут веревку, так что я шлёпнусь на помост. Дёрнусь будто ещё живой. А свидетели всех возрастов пойдут по делам. В свои богатые дома возвратятся знатные и корыстные. У каждого – любимая собака и жена. У меня уже никого.

Вокруг площади дома всё каменные. Дорогой кирпич, известняк. А полы в тех домах мраморные. Узоры разные, картины. Мне это увидеть не суждено. Только сказывали. Мне-то поглядеть в диковинку. Но что же с хозяевами домов? Им-то как? Каждый день наблюдать те же хоромы. Что им делать дальше? Что желать, раз есть всё? Выходит, и им не сладко.

Кованые ограды – из нашей кузницы. Но меня до того не допускали. Совсем рядом – собор. За ним – баптистерий. Потом дома пониже, похуже. Да и улицы не все мощёные. Кое-где помои. Собаки уж бегают – ничьи. И люд попроще ходит. Всё по делам. Редко, кто праздно. Не мудрено – семью кормить надо. Тут зевак нет. Смотреть не на что. Вот уже деревянные постройки. Хозяева копошатся. Они только слышали о казни. Но вряд ли многие ходили смотреть. Удивительного мало.

В ремесленном квартале – совсем грязно. Люди живут и в подвалах, и в деревянных постройках, вроде сараев. В стенах дыры величиной с лошадиное копыто. И убийства хоть и не норма здесь, но и не редкость. Тот спьяну, тот со злобы, а другой с умыслом. Всё одно – души к Богу.

Я был подмастерьем в кузне. Хозяин особо не жаловал. За провинности бил и не платил подолгу. Однако мы с женой и сыном жили у него в бывшей кладовой. Тем и были счастливы. Теперь он её выгонит. Сын ещё мал и работать сможет, а тому подмастерье нужен.

Сам я мастером был неважным. Только что держал, да отбивал на силу. Подковы или инструменты какие. А что касается оград, да карет дворянских – тут хозяин меня даже не подпускал. Приглашал другого мастера. Платил щедро ему. А зарабатывал ещё больше.

Остальные жили также. Удача – это когда получали подряд срочный. Тогда цена заказа утраивалась, и половина вперёд. Я и не думал свою мастерскую открывать. Хозяин мой в гильдии был не последним человеком. Так не позволил бы, придушил…. Впрочем, вот теперь, может, и он меня придушил. Кто знает, чей донос?!

Жили бедно, но не роптали. Вообще мало, кто роптал. Те, кто грешили этим, умирали первыми. Это судьба.

Были те, кому совсем тяжко. На железных чурбанах, которые закупали с рудников, часто видели клеймы и метины. Замечаешь у днища клейму знаком ╫ – значит жив ещё тот несчастный. А если не видишь больше месяца, знать умер от тифа или другой заразы. Так я и читал эти клеймённые письмена на чурбанах. Только никого с рудников никогда не видел. А мог бы, если бы обвинили в чём-то другом: краже или хуле на именитых горожан.

Рудники лежат далеко за городом. Оттуда никогда никаких новостей. Только железные чурбаны с метинами. Они вроде знаков мне были. Мол, берегись! Скоро и тебя схватят! Только не распознал я такой судьбы.

Меня арестовали утром. Я только пробудился. Одному стражнику не удалось меня схватить сразу. Так что я успел отдубасить его. Второй подоспел вовремя. Я чуть было не дотянулся до своей кувалды. Хозяин видел, как меня уводили, и даже не удосужился осведомиться, по какой причине уводят его работника. Он не любил меня. Мои, должно быть, уже скитаются где-нибудь за городом, либо нищенствуют на ступенях у церкви. Может, и здесь, в толпе. Не могут или не хотят подходить близко. А хозяин, верно, не пришёл. Видно, он донёс!

В первый день ареста били долго. Плётками, палками, снова плётками. Под конец сапогами со шпорами. Почти такими же, какие я ковал, или теми самыми. За сопротивление при аресте посадили в каменный мешок. Там я простоял – ни сесть, ни повернуться невозможно – два дня и три ночи. Под утро – обморок. Поместили в обычную темницу в башне – без окон и какой-либо мебели. Только настил из сгнившего сена, под которым я обнаружил крысиные норы.

Еще двадцать дней ожидал суда. Было два допроса. На первом я отрицал обвинения и поносил допрашивавших. На втором задавали те же вопросы, и я всё признал. Всему виной раскалённое железо, что прикладывал к моей груди, ушам, лицу тюремщик. Дознаватель старательно записывал ответы, сопровождаемые воплями. На щипцах, которые держали красный обуглившийся железный слиток, стояло клеймо моего хозяина. Кажется, он и в тюрьме не оставлял меня, продолжал ненавидеть.

На суде мне огласили приговор. Сухой и короткий. Никак не похожий на тот, что звучал на площади. После приговора ещё неделю ко мне приходил тот самый священник. И всё пугал, да увещевал. Напрасно.

Ничего! Немного побесились, да и будет! Всё в городе уляжется и забудется. Провезут меня на телеге по улице. Бросят за городскими воротами. Ведь убийц в городе не хоронят. А там уж если кто придёт похоронить меня, так снесут куда-нибудь. Не придут – так волки растащат по частям! Такова судьба. Главное, что жители скоро забудут о происшедшем. Сколько ещё треволнений впереди! Сколько жизней пересечётся, сгинет и родится!... Но всё это внутри города. На улицах, в домах.

За городской стеной через поле – лес. Дорога прямо туда. Никак не объехать. Чем дальше, тем гуще. Может, и теперь там хоронится разбойник, что убил купца. Сидит он в лесной чаще и размышляет. Уже несколько раз, пересчитав награбленное, поделившись с товарищами. Видится ему, наверное, и безумное от страха лицо жертвы. И не одной. Вспоминает, может, как отрубили одному мизинец ради забавы, отрезали нос. Потом сожгли. Думает он и о будущем. О том, сколько ещё негоциантов ходит на белом свете. Сколько богатств не поделено и придётся поделить. Он знает, что его ищут. Хотя и казнили не его, всё же магистрат беспокоится. Скоро надо уходить из этих лесов. Это судьба.

Если взять сильно влево, то будут видны железные рудники. Грязные люди бродят по земле. Некоторых подгоняют плётками стражники. Скалятся от солнца. Сетуют на бесконечно долгий день. Одни готовят побег. Переглядываются. Другие молчат. Кто-то кряхтит. И здесь часто умирают. И боятся смерти. Это судьба. Двое волов, впряженных в телегу, ждут, пока их не хлыстнут. А тогда уж потащат они неторопливо свою ношу в город. Там мастера раскупят железные чурки. Кто-то опять обнаружит знакомое клеймо. Кто-то новое. Другие вовсе не заметят.

Далеко за лесом течёт река, полная рыбы. Монахи сидят на берегу. До заката ещё не скоро. Улов уж и так хороший. А в самом монастыре обедня. Все в соборе.

За монастырём дорога вьётся дальше и дальше. Вдоль реки. Потом поворачивает. Едет по ней другой купец. Из тех, что похитрее. Через лес не поедет. Сделает большой крюк. Потеряет день, да сохранит жизнь и кошель.

Если скакать ещё неделю, то можно добраться до другого городка. Тот вдвое меньше. Но и там торгуют и судят не реже. Вот-вот соберутся в церковь. Отмаливать грехи и выпрашивать счастья.

Может и там есть такой же ремесленник. Подобный мне подмастерья. С семьёй, беден, ничего толком не умеет. Возможно, тоже не жалуется, терпит. Он-то хоть на свободе. А вдруг, и нет его. А уже умер. Или только родится лет через сто. Или только вот родился. Как раз в тот миг, когда палач выбил из-под меня табурет. Мне вдруг стало легче. Будто я освободился от векового бремени. И никому не легко сейчас так, как мне.