Воспитание чувств

На чтение потребуется полчаса | Скачать: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

Купить в журнале за январь 2015 (doc, pdf):

 

 

 

 

Малиновое опалесцирующее желе вяло содрогалось под вниманием Кузиной вилки. Сам Кузя, молодой человек с птичьим профилем и слегка курчавыми светлыми волосами, выглядел нынче заметно удручённым. Вопреки близости угощения, рот его был заслонён поддерживающим кулаком. Вокруг было очень шумно. Ресторан кишел, как первый этаж Вавилонской башни, о которой Кузя без особого наслаждения читал в детстве. Галя, его жена, миниатюрная девушка с чересчур прыткой речью, уже во второй раз удалилась за десертом. Кузя без интереса поглядывал на чету, ужинавшую за соседним столиком. Англичан было несложно узнать по брезгливому выражению на узких лицах. Особенно явственно эта их черта проступала за разговором: было чувство, что зрелые супруги постоянно сообщают друг другу всевозможные гадости. Притом слетали их короткие реплики с предельною – на зависть Гале – скоростью, морща по словесной надобности носы и оскаливая отбелённые зубы. Впрочем, речь и облик всех европейцев были для Кузи примерно одинаковы. Школьная его учительница английского языка всю дорогу силилась родить ребенка, что, собственно, ей в конце и удалось, однако лишь после пяти выкидышей, долгих лет дурноты и скитаний. Финальный образец Полины Павловны вышел богатырским от целого года лежания на сохранении и послужил причиною множества умильных слёз и поголовной отличной успеваемости класса, запечатлённой в аттестатах.

Народу все прибывало. Подавляющее большинство было нескрываемо воодушевлено и упитано по примеру учительского первенца. Глядя на них, вяло, но всё же улыбался и Кузя. Когда толпа немного поредела, вошла в ресторан пара: широкоплечий мужчина средних или чуть более лет и юная светлая особа, просунувшая маленький кулачок ему в карман клетчатого пиджака. Плавно осмотревшись, мужчина направился к столу уже узревшего и просиявшего Кузи. Четыре дня назад на этом же самом месте он представился двум заскучавшим молодым людям, безошибочно отличив в них соотечественников, как Бересклетов. Девушка, составлявшая ему компанию, а теперь протянувшая Кузе ручку и засмеявшаяся его щекотливому прикосновению, была, по-видимому, супругой Бересклетова. Но лишь по-видимому, и более ради Гали. Сам же Бересклетов определял её «friend with biscuits», на что она неизменно толкала его острым локотком в бок.

– Магда сегодня несказанно воодушевлена. Да и все вокруг, заметь, Козьма Алексеич. Словно город пережил годовую осаду, – протянул Бересклетов, неторопливо усаживаясь. – Иди, Эммочка, присмотри себе лакомство.

Имени его условной жены никто – ни Кузя, ни Галя, ни я сам – точно не знал. Сегодня он уже успел величать её Магдой и Эммой, за день до того была она Норой, а ещё раньше – кажется, Хельгой, Верой, Барбарой (с ударением на второй слог), Франей и даже Асфоделем. Когда же нахмурившаяся Галя попыталась внести ясность, а вернее её вынести и разложить скатёркой у себя на коленях, Бересклетов в свою очередь поцеловал Гале руку и попросил напомнить её собственное имя. «Галина. Ах, какое чудо. Спокойствие, штиль. А ведь и вправду днесь ветер оставил нас, словно убоявшись новой силы. Знаете ли вы песню про Галю и хазар? Нет? Тем лучше». Спутница Бересклетова чаще всего смеялась на его причуды, но ни одной загадки не смела разрешить. Она была стройна, немного бледна с лица, населённого множеством мелких родинок, а над её высоким, неизменно открытым лбом вились мелкие-мелкие кудри, «ненатуральные», как сообщила первым делом Галя, лишь только новые друзья покинули их в первый день знакомства. Сказала, отхлебнула чаю и по-хозяйски пристроила вялую Кузину руку у себя на талии, не слишком явной, как и многое другое, будто бы скромность перекочевала в тело.

 

Вот, кстати, и хозяйка в темно-синем ситцевом комбинезоне вернулась к столу, неся в одной руке тарелочку с кусочком торта, а в другой – два больших мандарина.

– Бесстрашны воистину не ратоборцы, но любовницы великанов, – возгласил с улыбкой Бересклетов. Галя на его приветствие сдержанно кивнула. Дрогнула косичка на маленьком затылке, и яства опустились на стол. Сама же Галя тотчас обратилась к своему молодому мужу с какой-то мелочью, не понятной не только Бересклетову, но и собственно Кузе.

Заслышав знакомый громкий цокот, Бересклетов изготовил улыбку и повернулся навстречу своей подруге. Эмма размеренно ступала по мраморному полу, держа в руках чашку со сливочным супом и ржаную булочку. На её ногах были бирюзовые полусапожки на высоких полосатых каблуках. Вид их странно гармонировал с рыжим коротким платьицем без рукавов и прижатыми к бокам уголками локтей. Галя взглянула на Кузю и сделала многозначительный жест бровями, однако он, вероятно, недостаточно отчётливо выразил своё соучастие, потому как Галя недовольно отвернулась, принявшись с лёту гримасничать какому-то чернобровому младенцу. Тот в свою очередь остановил свой бег и туповато взирал исподлобья на ужимки непривычно бесцветной моложавой тёти, расставив босые гусиные ножки.

– Хотите такого же? – с неизменно доброй улыбкой осведомился Бересклетов, привлекая внимание Гали.

– Ах, здравствуйте. Рада вас видеть. – Галя сделала вид, что только заметила в их компании прибавление, делая слишком осязаемые паузы и не отвечая на вопросы.

Пришедшая мило ей улыбнулась и, усевшись поудобнее, не торопясь осмотрела лежащую с её стороны ложку. Неподалёку от нашей компании, за угловым столиком белобрысый малыш, надув губы, приложил жёлтую формочку к материнской груди и деловито произвел несколько движений, будто уплотнял песок. С завидной весёлостью женщина отогнала детскую ручку и проверила, что на полупрозрачной блузке не осталось следов. Её круглое лицо было сплошь усыпано веснушками, а вдоль корней собранных в хвост золотистых волос тянулась ярко-розовая полоса, куда не попал накануне солнцезащитный крем. Эмма наконец принялась за свой суп, а Галя, увидав волнения возле десертного стола, ушла на разведку.

 

В ресторан вальяжно вплыли три девицы и в чувствительной близи проследовали мимо. «Наши», – подмигнул Бересклетов Кузе. Те уже почти выбрали место у стены, но одна, самая, как осторожно показалось Кузе, шикарная, заупрямилась, и уселись они, в конце концов, в самом центре залы. Животы нынче у дев были приятно оголены. У тех, что постройнее, виднелись над юбками продолговатые островки тазовых крыльев.

– Какой красивый абрис бёдер, – печально заговорил Бересклетов, – а в профиль – прискорбная уплощённость седалища.

Бересклетов любил поговорить о девушках, особенно наводнивших отель к майским календам. А Кузя совестился, но был всё же рад, что Гали теперь подле него нет. Она очень неодобрительно относилась к некоторым речам Бересклетова, особенно к тому нюансу, что велись они всегда безотносительно присутствия дам. Надушенная троица меж тем проследовала во второй раз мимо наших знакомых.

– А как приуныли-то бедняжки, ай-ай, – заметил Бересклетов. – Помните, как у Александра Сергеевича? «Верите ль, с Петрова дня ровно до субботы все девицы у меня были без работы», – продекламировал он и с выражением удовлетворения осушил стакан, так что только пивная пена осталась медленно ползти по стенкам. Кузя увидел каштановую макушку Гали, выглядывающую из-за перегородки рядом с лицами трёх новоприбывших девиц, и ещё раз поблагодарил судьбу за Галину неспешность и сластолюбие. Под последним Кузя понимал любовь к сладкому и разборчивость в таковом.

Бересклетов умолк. Высокий лоб его объяла непогода, а пронзительные насмешливые глаза посматривали за происходящим вокруг. В ресторан тем временем набежало изрядно коренного населения, и от кухни незамедлительно поднялся страшный гомон.

 

– Местный колорит, не иначе, – своеобразно поприветствовал Бересклетов вернувшуюся Галю, да так и осталось неясным, относилось ли сказанное до поведения аборигенов или жареных тостов в кофейном соусе у неё на тарелке. Кстати, пару дней назад она довольно резко заметила Бересклетову на его очередную издёвку: «Конечно же, самое умное, что можно сделать – ругать национальную культуру, и в частности кухню». Бересклетов же неожиданно разулыбался, словно услышал нечто трогательное, и поблагодарил её. А приметив встречное недоумение, ответил: «Вряд ли даже после десяти поездок мне посчастливится обнаружить названные вами феномены. А вот подавать торты на ужин, а фрукты на завтрак, разумеется, умно. И как, заметьте, скучает овощной отдел… Эра запоров, не иначе». Он произнёс все это громко, и я прекрасно видел, как малиновой стала в один момент шея у Кузи, а у Гали поалели слегка оттопыренные ушки и смуглые скулы.

– Да-а, – протянул теперь Бересклетов, неизвестно чему тихо улыбаясь. Может быть, вспомнив всё тот же эпизод. – Какое прекрасное море… Хотя с другой стороны, буквально с другой – коли отвернуться от неразумной лазури и обратить взгляд долу, понимаешь, что хорошие люди определённо не стали бы жить здесь. – На манер патриция он большим пальцем указал за спину, где за окном вдалеке виднелись ржавые горы, будто айсберги шоколадного мороженого, тонущие в топлёном молоке пустыни. – А если бы и стали, то, по меньшей мере, на должности фараонов.

– Мадлен сегодня неотразима, – заметил он минуту спустя.

– Я даже не предполагала, что за рубежом, даже при большом желании, можно собрать подобный наряд, – произнесла негромко Эмма, разглядывая леопардовую блузку и розовую юбку при чёрном лаковом поясе на вошедшей даме, и была, кажется, искренне удивлена. Даме было около сорока, сопровождал её сутулый, одетый в джинсы и тёмно-зеленое поло мужчина.

– Как всё-таки повезло мерзавцу.

Пара, о которой шла речь, даже при совершенном безмолвии не представляла собою загадки, и Бересклетов выразил нескрываемое наслаждение, услышав в очередной раз гортанное «hier», так идущее чуть хищному лицу Мадлен. В случае же Кузи, как уже было сказано, языковая изнанка нисколько не способствовала нарушению блаженной неразборчивости.

 

Эмма поднялась, потирая руки и многозначительно улыбаясь.

– Поди-поди, – улыбнулся ей Бересклетов и легонько похлопал по мягкому бочку. – Вечная весна в одиночной камере, – пропел он следом, кладя руку на спинку освободившегося кресла.

– Мы завтра едем, – воодушевлённо произнёс Кузя и нежно привлёк Галю, самодовольно покивавшую в подтверждение.

– Да, конечно, я помню, – ответил Бересклетов равнодушно. – Только я вас умоляю, будьте осторожны. Не стану вас стращать, но в определённом плане вы рискуете.

– Тысячи человек ездят, и всё в порядке, – с сознанием дела заявила Галя.

Кузя мечтательно устремил взгляд вдаль. Ломкий пейзаж бесстрастно перенёс и это внимание. Ни с того ни с сего Кузя вдруг начал рассказывать историю о постройке Великого Сфинкса и спрятанном под мозаикой подлинном, негритянском лице фараона.

– Я понял, – аккуратно перебил его Бересклетов, – вам в детстве, очевидно, отец прочёл роман, – он пощёлкал пальцами, вспоминая название, – ну да ляд с ним, короче, роман об Имхотепе, вероломно схитрившем при постройке чудища. Прочёл, а предостеречь забыл. Чтиво-то, конечно, занимательное, а более поучительное, только вот, мой любознательный юный друг, исключая художественную часть, книга ни на что не годится. И это даже не беря во внимание авторскую лень, благодаря которой вполне реальный зодчий перенесён во времена царствия Хефрена… Почему же всем как-то невдомек, что при таком явном анимализме своей культуры египтяне в жизни бы не соорудили посреди самого священного своего места изваяние льва, никогда не бывшего хоть мало-мальски почитаемым и вообще не водившегося в Египте?

 

Было видно, что Бересклетов уже устал и, потеряв интерес, говорит через силу. Они были знакомы уже четыре дня, а Кузя так с ним толком и не побеседовал, ныне же от слов Бересклетова его любопытство предельно разыгралось, так что он даже не обратил внимания на предостережения, хоть и был порядочно мнительным.

Главный его потаённый страх заключался в том, что в минуту опасности он не сможет защитить свою Галю (та, впрочем, по большей части справилась бы и сама). Потому время от времени он и посматривал с завистью и определённым страхом на египетских борцов, съехавшихся на какой-то чемпионат.

– Какая все-таки забава, – снова заговорил Бересклетов, не зная, что сорвал крайне важный и давно приготовляемый Кузей вопрос, – от Гибралтара до Междуречья все говорят на одном языке, а все вокруг заливаются Сирином на тему таинственных великих культур.

Вернулась Эмма.

– Я украла одно из их украшений, – блудливо улыбнулась она ровными белыми зубами, ставя на стол тарелку с половиной цельной дыни, залитой сверху желе. На фигурных зубчатых вырезах, словно головы лучников в бойницах, примостились синие виноградины.

– Ну ты дрянь, – объявил Бересклетов, громко смеясь.

После «дряни» Эмма, воодушевившись более прежнего, полезла к Бересклетову целоваться и, отнимая губы, когда они были всё ещё приоткрыты, украдкой взглянула на Кузю, глупо уставившегося ровно в её сторону. Пока Бересклетов с обычной насмешливостью принялся, вывернув наизнанку какое-то замечание про одежду, пытать Галю о концепции жизни на все времена, Кузя, отказавшись вслед за ней от предложенной дыни, с восхищением и страхом поглядывал, как Эмма элегантно орудовала вилкой с ножом. Под носом её полная верхняя губа выдавалась аккуратным бугорком, и когда она облизывалась, кончик языка в заключение касался его отдельно. Под собственным Кузиным носом – чуть сзади проходящей жизни – брезжил темноватый ус.

 

От стыдливого созерцания его немного отвлекло вновь прибывшее семейство с кучей чемоданов и ребятишек. Он близоруко (очевидно, его умилял именно такой вид Деда Мороза в годы отрочества) пересчитал детей и отметил, что все как один – мальчики.

– Пятеро сыновей, – не удержался он, скользнув в какие-то потаённые глубины, навощённой лентой уходящие в солнечную путевую излучину. – Как это прекрасно.

– А может, и вовсе и нет, – раздельно процедил вдруг Бересклетов, глядя мимо всех.

Женщина, предводительствующая выводком, обернулась, словно почуяла что-то неладное.

– Не так ли? – продолжал Бересклетов, с видом художника бегло оглядывая панораму и сложив расслабленные руки на колене. – Лица у них не больно счастливы, включая угрюмого грудничка. Могу поспорить, бытует под их крышей желание о дюжине. Соображения именно этого порядка таким под стать.

Не было заметно неприязни, всё говорилось им ровно бесстрастно. Кузя попытался что-то возразить, упомянув о «таинстве».

– Вы, драгоценный мой герменевт, – отрешённо заговорил Бересклетов, поправляя на запястье часовой ремешок, – уж простите за прямоту и простоту душевную, видя жеребую кобылу, тоже распознаёте таинство? Благо в свое время я зачем-то выучился на врача и удовольствие имел посетить не одни роды. Так вот, никакой, доложу вам, таинственности. Квинтэссенция всего животного в неприкрытом виде.

Он расстегнул на ремешке запор-бабочку и секунду-другую дал коже подышать. Кое-что было сказано, и это «кое» всё ещё тяготело над столом своими резкими отзвуками. Признаться, Кузя совсем не ожидал такого. И что-то неприятно правдивое просачивалось из воронок ушей внутрь него.

– Так кем же вы всё-таки работаете? – нежданно вмешалась Галя.

– Предпочитаю, милая Галя, не работать вовсе, – без раздумий бросил Бересклетов и, не замечая недовольства, сжавшего ей губы, продолжал: – Но вы не пугайтесь, мои юные друзья. Жизнь любит жадных. А вот эта дама, – он снова вернулся к многодетной паре, – так уже и не отучится сюсюкать и в любое время мазать булку маслом, а супруг – виновато заглядывать в глаза. И пусть кто-нибудь в каком-нибудь ином мире прочитает этот наш с вами разговор и примет меня за бездельника и болтуна – мне будет за подтверждение лишь радостно. Впрочем, вся моя жизнь язвенника и глумца, возможно, всего-навсего затянувшееся «бы» какого-нибудь вышеследующего автора в нашем оптически-эффектном мире. Пускай так и называет свою веселую быль, и, полагается, достигнет той самой оригинальности, столь незаменимой для приметности.

 

– А может, – словно проснулся после длинной паузы Бересклетов, – наш сумрачный сказитель вообще поблизости. Тот вон, например… хотя вряд ли. Или на худой конец вот этот, – он пристально посмотрел на меня, вынудив опустить взгляд и уставиться на свой поникший от сбоя воображения бокал и, догадываюсь, набрать краски лицом. – Быть может, наконец, это я сам. Только вот очиню пёрышки.

Мало кто замечал прегрешений времени, как и люди, по-видимому, дуреющего под солнцем пустыни. Приятный холодок ресторана располагал к неспешной возне, праздному наблюдению и стелющейся поверх всего чувственной дремоте. Задобрив порядком аппетит, Галя чертила вилкой на очередном желе план военного лагеря, Кузя растерянно поглядывал по сторонам, Бересклетов и Эмма, откинувшись на спинки кресел, расслабленно злословили, я же, опьянённый иррациональным, то и дело наполнял свой бокал по веянию цветовой прихоти.

Разнежась, все почти что забыли о присутствии посторонних и были готовы спустя мгновение совершить те или иные привычные непристойности, уносимые обычно людьми за пределы чужих окоёмов, хоть и не таящие под покровом своих плащей ничего фантастического, – но прежде раздался негромкий частый треск, сошедший за несколько секунд на нет. Бересклетов сдвинул средним пальцем манжет на левой руке, сверившись с часами, собственно, издавшими означенный звук. Кузя впервые за свою сравнительно узкую жизнь видел наручные, притом механические часы с будильником. Сидя поблизости, он смог мельком заметить, что циферблат двойной и в центре имеется подвижный белый круг. У часов было две заводных головки, размещённых симметрично против двух и четырёх часов. Помимо Кузя разобрал над прописью две буквы J и L, зеркальными близнецами смотревшие в разные стороны. У Эммы были изящные круглые часики с пустым чёрным циферблатом, увенчанным теми же литерами. Почему-то посчитав собственную неосведомлённость постыдной, поинтересоваться Кузя не решился, но, оставаясь в полумагическом очаровании, дал себе обещание когда-нибудь купить себе и Гале часы точно такой же фирмы. Попутно он воображал себе интеллектуальную переписку, поездки за тридевять земель на чаепитие, прогулки в пальто, суждения на фоне закатных осенних пейзажей, умные улыбки, – в силу возраста не представляя, что всем подобным знакомствам в натуральной жизни препоручено теряться в самых мелких загогулинах повседневности и прелесть иметь лишь в своих недоговорённостях и временностях.

 

– Пойдём, Ярославна, – сказал Бересклетов, обнимая за плечо подругу. – Не плачь. Бери свой сак.

– Если я нахожу что-то истинным, я обязан его сберечь, – обратился он к своим молодым друзьям. – Прощайте, мои дорогие. Вашу ручку, – попросил он Галю и с широкой масленичной улыбкой подарил ей рукопожатие.

За окном тем часом окончательно стемнело. Южная ночь рисовалась перед пришельцами своей непроглядной тьмою. Эмма надела поверх платья широкую лимонно-жёлтую футболку с карикатурной панорамой презренного Парижа и, собрав свои чудные волосы толстым пуком, переложила их на плечо, открыв свету маленькое правое ухо. Бересклетов попросил её минутку еще повременить и, взяв поднявшегося Кузю под руку, отвёл в сторону. Подле был только туземный мальчик, которого они не постеснялись в разговоре, а потому пришлось воспользоваться его немытыми ушами.

Бересклетов остановился и, вскользь оглядев Кузю, взволнованного и удивлённого, улыбнулся. Улыбка вышла виноватой и совсем не похожей на все предыдущие. Впервые, кажется, Кузя видел (и уж точно впервые – догадался), что Бересклетову неудобно начать разговор.

– Я хотел... – растерянно заговорил Кузя.

– Да-да, мой дорогой друг, конечно, – задумчиво перебил его Бересклетов, отрывисто сжимая и разжимая губы, блуждая пальцами, словно в поисках пуговицы, за которую взять. – Не примите близко к сердцу и уж паче того не тревожьте серьёзность, но вот что я хотел вам сказать. На прощание. Вы уж выслушайте. И лучше ничего не отвечайте. Вы ведь, я вижу, всё ещё цельны и живы внутри, однако… однако здоровье у названных мною субстанций довольно-таки квёлое, так что, во-первых, перестаньте давать им и себе тоже всяческие зароки. Попробуйте хоть день, а лучше год не отыскивать в груди ничего, кроме свежего воздуха. Отдайте кесарю кесарево, – он постучал легонько себе по виску. – И когда вы хоть сколько-нибудь шатко почувствуете под ногами эту новую тропинку, пришлите себе открытку, предпочтительно с видом каких-нибудь родных детств, знавших ещё вас школьником. А на обороте начертайте себе две-три строки, в которых укажите все те пороги, за которые вы запнулись, но которые, не посчитав нужным вернуться обратно в поле, переступили, побросав позади всю чистую поклажу. Освободите немного своей молодой душе места и поговорите с ней о тех, чьи скупые, как портняжные стежки, мысли теперь так вольготно заселяются в вашей с нею угодьях. Я малодушно сказал «тех», но должен бы был сказать «той». Вы уж простите меня за внезапную прямоту. Был бы я пошляком, предложил бы вам «бежать», но, будучи другом, прошу просто подумать. И поберечься: мало что остаётся от человека, коль скоро цель избавиться от него во имя вышивного счастья.

 

Самое ужасное для Кузи было то, что, протиснувшись, держа за хвост некое наитие, он среди иносказаний Бересклетова различил неожиданную, неприятную суть, которую сам Бересклетов под конец, возможно, расхотел доносить. И в довершение всего Кузя зачем-то его поблагодарил. Он вдруг перестал чувствовать привычный контроль над окружающим, которым каждое сознание дразнит, напитавшись абсурдом, своего слепого обладателя.

– О чём он говорил? – вдруг послышался отдалённо знакомый голос, а Кузя расширенными зрачками всё водил по тому месту, где за поворотом скрылась девочка-цыплёнок и широкоплечий клетчатый человек, унёсший под мышкой свои тайны, обронив на Кузю одну. Кузя внимательно посмотрел на свои колени, словно искал пятна или чего-то хоть немного явного, где бы можно было скрыться от надвигающегося, напрасно отгоняемого шума. Был какой-то вопрос или слова… Кузя поднял голову и узнал строгое лицо из прошлого, удалившегося разом, словно случилось пробуждение. Кто просыпается по-настоящему, спящий или мир, обученный вставать навстречу? И вот давнее знакомое лицо и дрожь воображенья. Вы когда-нибудь замечали, сколько диктаторского в осанке воробья, расставившего широко костлявые лапки?

– Что он хотел?

– Воробей?

– Так ты издеваться надо мной хочешь, – сердитость голоса немного отрезвила насмешливого мужа. Однако вместо ответа, что наспех сочинить он был решительно не способен, Кузя вспомнил, как сам однажды обмолвился и следом, не удержавшись, сделал предложение женитьбы, не такой уж и желанной, как виделось из-за этого стола. Получательница, зудевшая вокруг той идеи не один год, тогда обнаружила вид, будто бы соглашается, идя на поводу исключительно у его причуд. Что называется в народе – «ради». И та страница их истории так и осталась под заголовком Кузиной ответственности.

– Я пошла в номер, – холодно заявила она, а Кузя вдруг взял да пожал плечами.

– Поди, я не против.

– То есть как? – дрогнул её голос. – Значит, ты предлагаешь мне отправляться туда одной?? – зеркальными знаками вопроса изогнулись её выщипанные в ниточку брови.

– Да, – с наивной улыбкой ответил Кузя, сам не сознавая, что делает.

Что отважился содеять… Округлив маленькие, вырезанные из кипариса ноздри, она с шумом отодвинула кресло и ушла со всей возможной непринуждённостью, притворство которой выдавали лишь сведённые – доведённые до морщин – брови да сложенные на груди руки.

 

Разлад, заступающий внутрь Кузи, был одушевлён и, не замечая всех перебивающих друг друга голосов, знал одно: только скоротечность позволит доискаться до истины, спроста ставшей самым дорогим для Кузи созданием. А вот со здоровой прытью в этих краях было худо. Солнце на макете его жизненного пути – ухоженном и свято оберегаемом ещё так недавно от пыли – как-то незаметно зашло. Но вот незадача – он был рад темноте, позволявшей ему хоть ненадолго спрятаться.

Стонущие над растрескавшейся землёй барбарисы и самшиты очень скоро получили себе компанию. Ничто в разношёрстном людском обществе, собравшемся на трапезу, вяло треплющем десерты и бархат икоты, не задерживало ни взгляда, ни раздумий. Туфли, специально купленные в томлении грядущего вояжа – первого и задолжавшего всех нерезаных собак, – шаркали по мощёной дорожке, припудренной вездесущим песком и желтушной от склонившихся по бокам фонарей. Водопой исполинских светлячков, посланных Сетом в провожатые. Чем больше кружат тропинки, тем теплее становится в голове и легче в руке, тянущей за волосы бокал. Никто не замечает призрака, даже не останавливает из спасительных для него соображений порядка. Хочется полежать на газоне. Но он оказывается пыльным и дряхлым стариком, с камнями в пузырях и под кожей. Многотрудным или многострадальным стоит назвать свой черёд? Первое походит на жалкую реминисценцию, взвалившую себе на плечи чужой неподъёмный наряд из меди и олова. Второе просто и откровенно глупо. Вот и герой оставил уныльщика – удильщика нильских глубин – со своею сторицей и обиходной, но нетвёрдой походкой удалился в раздразнённый луной сумрак. Аргус, надо сказать, слабо изменился: всё так же без ума от вездесущести, а после сна о потерянной голове и того боле.

Что-то перековалось, что-то перелицевалось, но сколько впопыхах было оставлено из жалости на своих местах. Впервые «брак» окрасился в своё второе значение, но ведь не с руки бросать камень в собственную тень. В унынье мнится, что это лишь подбавит тёмной гущи. Но что же было хорошего? Ведь оно просто обязано быть… Первая женщина, претендующая на погробный срок, есть самое могущественное существо на всём свете. Сначала дуновение, затем поглаживания, вскоре промокание потом, а следом удар в рынду. Корабль, кажется, стараниями тысяч маленьких вспышек и пронёсшихся за каучуковые минуты слов сменил название, а надпись на колоколе по глупой традиции осталась прежняя. Пусть он уж откровенно хрипит сквозь выломанный край, а вокруг плавают пёстрые рыбки… Дворник метёт, когда все спят. Вечно будет жить любовь к происходящему невзначай, а бесполое «невольно» щеголять родством с «неволей».

А теперь в лёгкой, по-новому пахшей усталости хотелось шуток и лицедейства. Молодой герой (и не герой вовсе, но ведь не персонажем же его окрестить) представлял, как зайдёт и окликнет возлюбленную по имени, она повернётся и, почувствовав всё в его голосе, замрет; непременно замрёт. «Я пришёл», – добавит он тогда, видя перед собой другую, и не будет спешить ступать, наблюдая её трепетания.

 

Тень Кузи первой нырнула за порог.

– Быстро же ты пришёл, – послышался настоянный до легкой хрипотцы голос, но Кузя видел только затылок да свернувшееся под одеялом знакомо очерченное тело. Ни радости, ни ненависти он не услышал за шиворотом слов. Он замер, не понимая сути поломки. Злость за растерянное вдохновение хлопнула за него дверью, а Кузя медленно опустился в плетёное кресло с бледно-зелёной подушкой на дне. Через газон от него сидел сосед, замотанный по пояс в простынь. Он поднял бокал с пивом и, расплескав немного на свою женственную грудь, помахал Кузе в знак приветствия и полного жизненного удовлетворения со своей стороны. Кузя – пожалуй, что в первый раз – оказался невежлив и оставил руки сцеплёнными в замок на льняных, ровно как известная забота, коленях. Фонарь на грубой при близком рассмотрении стене собрал вокруг себя свою ночную компанию, шумно хлопочущую, поднабравшуюся, должно, нектара. Кузя постучал пальцем по стеклянному столу, стоящему возле кресла, будто надеясь на слабость, треск и звон. Вместо того какой-то шестилапый ползун отправился не по собственной воле в полёт. В ночь.

Сидеть, не сидеть, идти или валяться… Всё прочь.

Она уже успела встать, потушить потолочный свет и зажечь настольную лампу. Локоть высунулся из-под простыни, пальцы сжимали за круглые бока средство для загара, купленное перед поездкой на рынке после длительного торга, пока Кузя рассматривал для чего-то висящую на стене средневековую карту Европы. Как давно это было… Кузя обошёл кровать и сел неподалёку, трогая всё вокруг хмурым взглядом. В комнате стояло точно такое же кресло, что и снаружи. Кузя вырезал из ближайшего прошлого два кадра, с разницей в минуту, и увидел себя сидящего в одной и той же позе. Огромная, но невидимая рука с ярко-алыми ногтями подняла его вместе с креслом и передвинула, словно незадачливую шахматную фигуру. И похоже, подспудные перемещения такого рода происходят с ним уже давно. И нет ничего удивительного, что никто ему ничего не сказал.

С бутылки улыбалась Кузе бронзовая креолка, скорее всего, с детства питающая к солнцу унылую ненависть. Текст на инструкции для искоренения любопытства был мелок и, возможно, вообще не переведён хоть на какой-нибудь приличный язык, но парус его был отогнут, а владетельная госпожа увлечена. Кузя молча наблюдал, как косят её глаза. Выражение умной заинтересованности было настолько посторонним, что Кузя чуть было не расхохотался – впервые, может статься, с ягодно-саночных времён. И что за вечер первопроходства и воскрешений…

 

Очень скоро весь молоденький синкретизм был пущен по ветру, а средства скрадывания обиды исчерпаны, и свет погас.

Спустя какое-то время Кузя тяжело поднялся и, не выпуская из виду темнеющий, согнутый пополам силуэт, прошёл к свободной кровати. Невидимые мастера вышли из-под земли и переделали его всего, заменив все прежние части жестяными. Откинув простынь и небрежно раздевшись, по-новому звонкий, он лег на постель, убеждая себя мимоходом в большом желании хорошо выспаться. Даже за скрипами укладывания он ясно слышал, как пронзительно замерла тень на соседнем ложе.

«Голова, как выеденное яйцо». Время прошло. Может быть, час. Кузя с еще не вполне ясной, посторонней мыслью встал и пробрался к ночному столику и записал сказанную метафору на белом пятне первой попавшейся бумажки – впоследствии свившейся проспектом экскурсий и породистым поводом. Продолжая внутренне чахнуть под гнётом валящих песчинок, Кузя ощутил распространившееся из карандаша по руке и связавшееся в тщедушный узелок с пустовавшим все это время концом в мозгу – диковинное ему целебное возбуждение. Замерев в нерешительности, словно сказочный вор под внезапным хлёстом совести, Кузя дал своему гремучему собеседнику странный зарок прийти в себя, а заодно попутно записать все впечатления давно почерневшего вечера, быть может, что-то присоединить (он ещё не решался сказать «присочинить») и перелить свою жизнь как-то иначе. Рассказ или повесть, просто сказ – Кузя не знал, – но только в нём должно быть всё: пыль в воздухе, он сам, креолка, секрет чёрной бронзы, жёлтая щель промеж не запахнутых до конца штор, куст бересклета, ведро желе, парижские девушки, затихшие, словно бы мёртвые звери, изумление, крылья совиные и шмелиные, неприязнь, жующие цикады, пустота, стремительные полёты и смены, станция за станцией… И чтобы без названий и откровенных, начищенных до блеска слов, но чтобы разом… Или рядом? Незаметно валясь сквозь прореженную кровать, он представил себе конструктора у разобранного неизвестного Кузе механизма, лишь несколько часов назад бывшего симпатичной гладкой штуковиной с еле заметными швами. Бездна внутри него вздрогнула, слегка потрусила, хлюпнула и понемногу затянулась.

 

 

 

Аэропорт Кефлавик, пора ледохода

 

 

 

(в начало)

 

 

 

---

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за январь 2015 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт продавца»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите каждое произведение января 2015 г. отдельным файлом в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.