Котёнок

 

Купить в журнале за октябрь 2016 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 16 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

Фима смущалась подписывать свои картины детской фамилией Котёнок до тех пор, пока один критик не чиркнул: «Котёнок, а пишет как лев!». После этих трафаретных слов Серафима почувствовала, как её имя наконец-то вырвалось из-под гнёта легкомысленного суффикса и сделалось важным.

Ей стали приходить заказы, а незнакомые начинающие художники временами обращались с просьбой оценить их мастерство. У Фимы кружилась голова. По ночам она не могла спать: изнанка черепа превращалась в белую простыню, на которую из глаз-проекторов осатанело извергались сюжеты будущих полотен. Такого всепоглощающего желания творить она не испытывала никогда. Раньше она рисовала только потому, что больше ничего не умела. Теперь она вдруг ощутила себя художником. Крещение, которое совершил над ней бездарный критик, сделало возможным переход из заурядного ремесленника в окрылённого искусника. Словно на обезвоженную до сухаря почву опорожнился колодец.

Она вставала в пять утра и принималась за работу, время от времени хватая перепачканными пальцами кружку с чаем. Ей нравилось рассекать холст уверенными, отрывистыми мазками. Процесс творения напоминал работу в саду: на полотно помещался недоразвитый саженец наброска, вскоре взрывающийся пёстрой массой цветов, лиц, домов, деревьев. Это гипнотизировало Фиму. Она не могла находиться рядом с пустым холстом: жажда лепить привычный мир из красок разогревала настолько, что разбухал лоб. К ночи вся Фима, даже её спрятанная под фартуком часть, пестрела как полотно абстракциониста. Однако, несмотря на признание публики, ей казалось, что картинам чего-то не хватает. И каждый раз, когда она заканчивала очередную работу, в голове ртутным шариком перекатывалась мысль: «Недостаточно хорошо».

 

– По-моему, ты себя подгоняешь. Куда ты торопишься мазюкать?

Фимина мать, адвокат с двумя высшими образованиями и одной учёной степенью, никогда не стремилась понять живопись. Она искренне недоумевала: зачем рисовать, если можно фотографировать? Художников она именовала «бездельниками» и «мазилами». Из всех представителей творческих профессий благосклоннее всего она относилась к музыкантам, да и то, наверное, потому, что двадцать лет назад её руки требовал известный контрабасист.

Фима действительно торопилась обогнать собственную руку. Но случались дни, когда девушку начинало тошнить от запаха масляных красок, и окружающий мир вываливался из прямоугольной рамки, разглаживался, терял фактуру и высыхал, превращаясь в пародию на Фимины картины. Тогда художница выходила во двор с книгой и старалась найти тихий уголок в растасканном на палисадники дворе.

Недавно ей попалась книга о живописце – талантливом, но неуверенном в себе. Он изнывал от желания создать шедевр, но каждый раз начинал тосковать ещё до того, как угольная строчка наброска прошивала лист. Ему казалось, что в погоне за идеалом он отупел, одеревенел. Каждый новый свой труд он считал недостойным, мелким: то слишком крикливым, то чересчур трусливым; то его замешанная с аптекарской точностью краска, сбегая с кисти, теряла насыщенность, то, наоборот, внезапно делалась ядовитой. Всякая работа создавалась с надрывом, почти в горячке, чтобы в конце концов навсегда оказаться запертой в отсыревшем чулане.

Фима прониклась к художнику таким сочувствием, словно тот не был чьей-то фантазией, не был типографским шрифтом на шершавых страницах. В голове у девушки кричали нервы: она вдруг осознала себя такой же беспомощной и раздражённой, как этот художник. Её стремительное творчество тоже задыхается в уксусных испарениях страха перед результатом. Ни одна её работа не принесла полного удовлетворения. Неужели она не художник? Фиме захотелось немедленно бежать к холсту и доказать самой себе, что это не она силится погрузиться в мир, а мир давно погружён в неё, а она только выводит рукой его послания. И Фима помчалась в мастерскую.

Она до утра дирижировала, размахивая кистью, как помешанный маэстро. Когда взошло солнце и осветило холст, Фима застонала.

– Что я делаю не так? Почему не выходит?!

И художница не пошла спать, а потянулась к чистому холсту, чтобы начать заново.

 

Так повторялось и повторялось, пока Фиму не свалил грипп. Тогда она наконец разрешила себе отдохнуть. В моменты недуга не надо было оправдываться перед собой за потраченное впустую время. И Фима принялась за оставленную книгу.

А в ней метался перед неоконченным полотном несчастный художник. Он, как обычно, пребывал в агонии созидания, но на этот раз привычный ужас перед завершающим мазком буквально отключил все чувства живописца. Почти ослепший, оглушённый, ничего не соображающий, он двигался в пространстве, сжатом до размеров холста.

Художник нападал на него, боролся с ним, полагаясь на одно только чувство – чутьё гения. Его кровь смешивалась с красками, содранная с воспалённого тела кожа обтягивала холст. Картина глотала художника заживо. Но в этот раз он знал, что одержит победу. Он распнёт заурядность и прозу, вонзая в полотно чистую поэзию. Он победит свой ужас уйти в забвение. Он разнесёт критиков, сметёт едоков конвейерной дряни и массовой чепухи!

Фима летела вдоль строк, поедая слова и давясь ими, как непрожёванным куском.

Художник закончил и без памяти обрушился на пол. А когда пришел в себя, то долгое время держал глаза закрытыми: его бичевал страх, что и эта картина сейчас, при свете дня, окажется дрянью. Он поднялся наощупь и несколько минут стоял зажмурившись, но затем сделал над собой усилие, распахнул глаза и не поверил тому, что увидел. Картина, на которой он вырастил весь мир, всю вселенную, была совершенно пуста. На художника строго взирал не тронутый красками холст. Творец приблизился к картине и прикоснулся к ней двумя пальцами. Ни пятнышка краски. Он продолжал изучать своё творение, напряжённо смыкая и размыкая веки, чтобы очистить взор от жирной плёнки. Он пытался увидеть картину как бы со стороны – как искусствовед, как критик. Художник осторожно снял её с мольберта и отнёс к заплесневелому окну, от которого отделялся пыльный свет. Внезапно сверло его набыченных глаз перестало вращаться. Он всё понял. Это прозрение так оглушило художника, что он замычал, не размыкая рта, одним только отвыкшим от голоса горлом.

Всё, что было им, соединилось с холстом, впиталось в него. Художник держал картину, но в то же самое время он находился внутри неё. Это не было похоже на взгляд в зеркало – зеркальная плоскость лишь отсвечивает предметный мир, но не похищает его. Живописец не отражался, он существовал на собственном полотне. Он сам стал частью замысла, который так долго старался воплотить. Он был и творцом, и творением. Он достиг наивысшего совершенства…

…Фима оторвалась от книги, потому что ей стало страшно. Осталось несколько страниц, и автор обрёк читателя на тягостное ожидание неизбежного финала. Писатель лишён возможности спасти своего героя, потому что гении всегда расплачиваются временем.

Девушка закрыла глаза, их жгло изнутри, как ноги после долгого бега. Даже веки на ощупь казались горячими, словно под ними тлели угли. Потом она долго не могла уснуть: из-за жара все мышцы в теле растягивались, как жевательная резинка, отдираемая от асфальта подошвой сапога. Фима вглядывалась в погашенные мраком предметы и думала, доведётся ли ей хоть раз пережить такое же неистовое вдохновение, какое испытал гениальный художник?

 

Через несколько дней температура спала, но девушка не торопилась возвращаться к работе. Она перебрала свои последние картины, придирчиво изучила каждую из них и пришла к выводу, что судорожное рвение сотворить гениальное полотно начисто лишило их искренности. Наверное, стоит обзавестись чуланом, – горько усмехнулась Фима.

Она даже позвонила своему другу – скульптору Илюхину, подбадривавшему её в моменты сомнений, но Илюхин был зол и нетрезв: кто-то сказал ему, что «любой штампованный горшок выглядит интереснее его работ». Слова принадлежали обывателю, даже не критику, но они серьёзно возмутили скульптора, лишив сна и возможности творить. Фима постаралась поддержать Илюхина, но беседа закончилась взаимными обвинениями. В итоге скульптор зарыдал и бросил трубку.

Один безногий никогда не поможет подняться другому, подумала Фима и прислушалась к тишине, которой отгородился от нее мир.

Она сглотнула скользкий комок и задумалась. Ей никогда не создать ничего гениального, потому что она посредственная. И картины у неё второсортные. А раньше были третьесортные. Если бы не тот скупоязыкий критик, вытащивший на свет внезапных почитателей её таланта, она бы по-прежнему вяло малевала. Значит, творить её подстёгивает тщеславие? И поэтому вместо искусства у неё выходит копирование и фальшь... Какой прок от судорожного размазывания красок? Движения её руки похожи на предсмертные конвульсии, которые не затухают, пока есть надежда. Но надежда – тщедушный помощник, когда речь идёт об искусстве. Здесь нужно что-то посильнее, и Фима догадывалась что. Так неужели её удел – умножать посредственность?

Она побродила по мастерской и решила дочитать книгу, чтобы оторваться от унылых размышлений.

 

…Художник выгреб из чулана все свои холсты и без всякой жалости разделался с ними: часть картин сгорела в печке, часть разодрал нож. Лишь единственное творение – силуэт его души, обрамлённый в простую некрашеную рамку, – остался висеть на стене мастерской. Иногда, переводя дыхание, художник окидывал взором полотно и счастливо улыбался.

После того, как от бесчисленного количества картин остались лишь ампутированные части и горсть пепла, измождённый художник завернулся в пальто и вышел из дома. Фима боялась потерять его из виду, но он уходил, удалялся, таял, и она привстала, чтобы ещё раз увидеть его взлохмаченную макушку… Книга соскользнула с её колен, рухнула на пол и захлопнулась…

День лопнул, забрызгав чёрной смолой окна. За ним солнечным шаром надулся другой. Тоска не проходила. Фима не могла писать. На смену самобичеванию, вызванному пронзённым честолюбием, явился паралич. Всё тело оказалось поражённым каким-то столбняком: Фима не могла работать даже механически, как раньше. Она искала способ отвлечься на какое-нибудь другое занятие, но не переставала думать о живописи. Мир, как никогда, исходил сиянием, которое просилось на холст, но парализованная художница только ловила свет, впиваясь в него беспокойными глазами, как вор в оттопыренный карман. Она скулила от желания рисовать, но каждый импульс её движения спотыкался о преграду страха. Фима бездействовала, и страх рос. Потом появился гнев. Художница подолгу сидела перед пустым холстом и с ненавистью грызла и щипала непослушные руки до тех пор, пока они не начинали гореть.

 

Фима стала убегать из дома и подолгу гулять. Ей хотелось находиться среди людей. Если запертый в мастерской ужас вырвется и догонит её, она сможет попросить помощи у прохожих. Фиме казалось, что прохожие непременно её спасут, потому что люди порой так ревностно сердобольны, так разово благородны к незнакомцам.

Она бесцельно слонялась по городу. Кислота, капающая на нее с потолка мастерской, на улице превратилась в обыкновенный октябрьский дождь. Водосточные трубы вместе с дождём отхаркивали размоченные листья, а дороги разбились на мозаику из труднопроходимых и труднопроплываемых мест. Фиме было почти весело скитаться в такую сырость. Наверняка где-то здесь вытанцовывает среди луж тот самый художник. Фима заглядывала под зонты, стараясь угадать, под каким из них он прячется. В какой-то момент ей просто почудилось, что весь город играет с ней в прятки. Она даже забыла, кого ей надо отыскать. Она просто ныряла под каждый зонтик и дружелюбно улыбалась обнаруженному там прохожему.

В одном из автобусов, который поздним вечером вёз Фиму домой, ей стало плохо. Рядом с ней сидела женщина, державшая на руках мальчика лет пяти. Вдруг ребёнок широко открыл рот и завопил. Из его чёрного, как колодезная дыра, зева выбрасывался вонзающийся в нервы гул, словно звук издавал не человек, а автомат. Страшным было то, что этот вой не прерывался обычными для плача всхлипываниями и вздохами. Он резал монотонно, ровно и трубно, извергался словно из чего-то глубокого и пустого. Фима старалась сглотнуть слюну, сделавшуюся солёной и вязкой. Она ждала, когда же мать наконец успокоит сына. Но женщина лишь гладила его по тёмной макушке и виновато улыбалась попутчикам. До Фимы дошло, что ребёнок болен. Тут она почувствовала тяжесть в теле, словно оно отсырело под дождём вместе с одеждой. По краям глаз видимый мир начал размываться, в носу застревала тягучая духота, в ушах вместе с кровью пульсировал страшный вой. Двери треснули, и, застревая в чужих пальто и куртках, Фима поспешила выбраться из автобуса…

 

– Знаете ли вы, что произошло с вами? – спросил тощенький доктор, бородкой и выступающим из-под халата массивным золотым крестом похожий на церковного батюшку.

– Мне стало душно в автобусе.

– А потом?

– Дальше я здесь.

– А как громили мастерскую, не помните?

Фима зажмурилась. Но паника быстро улеглась.

Доктор наклонил голову, и венозный свет кабинетной лампы скользнул по его лицу, сделав физиономию пожилой и строгой.

– Понимаете, Серафима Львовна, вы очень тревожная личность. Мы не можем надолго закрыть вас в больнице, потому что ваши страхи рано или поздно доберутся и сюда. Страх не преступник. Спрячешься от него в кусты, а он уже там. Но если бы не такие люди, как вы, не было бы ни писателей, ни музыкантов, ни художников, понимаете? Однако вам придётся время от времени принимать лекарства.

Фима кивнула.

– Что с моими картинами?

– Часть удалось спасти. Ваша мама забрала их на время.

– Мама? Доктор, её присутствие для них губительнее моей шизы. Неужели для того чтобы стать художником, надо обязательно сойти с ума?

– Я вспомнил один анекдот, – вдруг засуетился доктор, и его рыжая голова, насаженная на длинную хрящеватую шею, взошла над воротом и потянулась к Фиме. Фима даже испугалась, что эта голова клюнет её.

– Вот послушайте, – дружелюбным тоном продолжил доктор. – Поспорили как-то от нечего делать, пусть на отдыхе, двое незнакомых мужчин, что угадают профессии друг друга. Спустя какое-то время один говорит другому: «Сударь, вы – писатель. Вы обмолвились, что презираете людей, но при этом внимательнейшим образом прислушивались к бренчанию горничной, а потом делали какие-то пометки в блокноте». – «Вы угадали. А вот вы – художник!». – «Вы, конечно же, заметили, как я изучал игру света и тени дубовых листьев в саду?» – «Нет, сударь. У вас руки в красках перепачканы».

Он помолчал, ожидая реакции на анекдот, но Фима уронила тупой взгляд на стол и молчала.

– Понимаете, Серафима Львовна? – вновь заговорил доктор. – Кому-то достаточно всего лишь испачкать руки.

Фима с тоской окинула взглядом белый кабинет, в который старания лампы намыли казённой голубизны.

– У вас тут тепла не хватает, – произнесла Фима не глядя на доктора.

– Вам холодно? – спросил тот.

– Скорее уныло, – ответила Фима.

– Больничная атмосфера? Понимаю…

– Хоть картину на стену повесьте… Я нарисую – повесите?

– Только что-нибудь летнее… – по-девичьи кротко попросил доктор.

 

Когда Фима ушла, он как будто в первый раз за десять лет присмотрелся к своему кабинету, и нашёл его поразительно обтрёпанным и жалким, несмотря на свежий ремонт.

Через неделю Фима была дома. Она работала над картиной, которую обещала доктору. Впервые за долгое время художница писала расслабленно. Рука словно высвободилась из гипса: немного вялая, непослушная, она перестала прицеливаться. Внутри по-прежнему бродило что-то прокисшее, но уже не кусало, не тревожило, просто ныло, как прикушенный язык.

Картина под названием «Летний шум» до сих пор висит над докторским столом. По необрамлённому холсту извиваются линии, составленные из разноцветных шлепков кисти. Изображение на полотне странным образом постоянно меняется: то топорщится, то разглаживается, то мельтешит, то светится ровно, то разбредается, то собирается в фигуру – и каждый раз новую. Иногда картина настолько овладевает доктором, что он перестаёт реагировать на телефонные звонки и стук в дверь.

Ещё он всем доказывает, что это лучшее полотно Серафимы Котёнок. Впрочем, с ним никто и не спорит.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

---

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за октябрь 2016 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению октября 2016 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.