Просто жизнь, просто смерть

 

 

 

Нянька приходила два раза в день. Рано утром и вечером. Паря принимала как должное, что высокая женщина с сильными руками как пушинку ставит ее, иссохшую, в ванну, сдергивает памперсы, моет, одевает в спортивные штаны, кофру и жилет-душегрейку, кормит…

«Как мама, как мама», – всплывала в эти минуты у Пари в голове одна и та же мысль.

Правда, родилась Паря восемьдесят лет назад, в сибирской глуши, в то глухое время и в том глухом, не тронутом цивилизацией месте, где мыться ходили в баню не больше двух раз в месяц, а если уж была сильная нужда навести чистоту, то летом мать просто окунала детей в огромную деревянную кадушку с теплой, нагретой на солнце водой… И сейчас, в городской квартире со всеми удобствами, откликалась Паря не на ситуацию, а на отношение, почти материнскую заботу, с которой относилась эта взрослая здоровая женщина к немощной старости.

За этой привычной коротенькой мыслью иногда следовала череда будто из тумана выплывающих картинок… Паря любила эти приходящие видения, а особенно – то тепло, которое они приносили с собой.

А детство у нее все-таки было теплым. Ее мать, беременная своим первенцем – Парей, вдруг бросила законного мужа и пошла за вдовца, как тогда говорили – «на пятерых» детей. Какая сила страсти бушевала между матерью и отчимом Паря ни тогда, ни позже так и не знала, но жили они душа в душу, родили еще и общего сына. Своих семерых детей родители не баловали, да и нечем было, растили в труде и строгости. Среди них только Паря – так ее все называли дома, а имя ее было Прасковья – была на особом положении. Отчим, большой и добрый человек, любил неродную Парю больше всех своих детей – за то, что была сообразительнее других. Быт был примитивный, еда простой, работа по хозяйству нелегкой. Конфеты были в доме праздником, появлялись раза два в год, после поездок отчима в город. Делили их поровну между всеми детьми, но Паре втихаря перепадало на одну больше. И за эту одну лишнюю конфетку Паря всегда – и тогда, в детстве, и сейчас, в старости – была очень, и очень, до слез благодарна. Так вот только ее и баловали, да извечной деревенской работой сильно не нагружали – Паря должна была учиться. Когда курс начальной школы был успешно пройден, мать собрала Парю и младшего брата в дорогу к дальним родственникам – в город. Стояла трескучая сибирская зима, а путь до города был долог. Вез их отец на телеге, в дороге дети заболели, и помнит Паря, как долго валялась, отогреваясь на русской печи, у добрых людей, приютивших их в попутной к городу деревеньке… Братик, был он двумя годами моложе, не выжил, а Парю отец все-таки довез, отдал в ученье.

Дальше Паря вспоминать не любила – как жила, хоть и у родни, но в чужой семье, одна-одинешенька со своею жизнью, скучала по дому и теплу, окончила семь классов, да грянула война, да пошла Паря в артель шить рукавицы и ватники, как закончилась война и выучилась она все-таки на бухгалтера. И как не любила на самом деле счетоводить, а любила рисовать, примечать все вокруг себя – и погоду, и природу, и людей, любила даже записать что-то в свой дневник. Так и осталось это «баловство» только лишь баловством, да на всю жизнь. Паря научила хорошо рисовать и дочку, учила и внучку, а дневники вела до старости, особенно ей удавались путевые, во время их с мужем отпусков.

Эти дневники – общие тетради в 90 листов в простой картонной обложке, живы и до сих пор. Вместе с фотографиями и документами припрятала их Зойка на шкаф, подальше от Пари.

Да, ненадежной стала Паря. Поначалу, правда, Зойка дала ей волю, оказалось зря – хозяйничать она окончательно разучилась. Вместо супа поджигала на конфорке полотенца и тряпицы, ложки и вилки закатывала в огрызки бумаг и газет и засовывала под матрац, про унитаз забыла… Зойка пару месяцев помучилась, а потом отрезала все пути к самодеятельности – купила памперсы, ручки у плиты сняла, посуду спрятала, да и все лишнее заперла под ключ. А лишним оказалось все – и бумаги, и книги, и одежда…

Всю работу Зоя выполняла деловито и быстро, без брезгливости – она уже много лет работала в медичках в доме для престарелых. Говорила нянька мало – некогда. Утром она торопилась на работу, а вечером домой. Там ее ждала восьмидесятилетняя больная раком мать, которая жила от укола до укола, да пятилетняя внучка стояла у окна в детском саду, поджидая бабу. Родители девочки, сын и невестка, вот уже шесть лет то бурно ссорились, то бурно мирились, но ни в тот, ни в другой период места для ребенка в их жизни пока не находилось.

Зойка, которой было уже за пятьдесят, крутилась, как могла, зарабатывая и на себя, и на мать, и на внучку. За подопечную ей платили неплохо, деньги эти очень кстати, а хлопот немного. С едой Зойка не морочилась – что готовила дома, то и приносила: блины, оладьи, котлетки, прикупала фрукты и йогурты.

 

Так, впервые за свою долгую жизнь, Паря оказалось свободна как птица.

Весь день теперь Паря просиживала около окна. Солнце, дождь, снег в положенное время сменяли друг друга, но Паря мало обращала внимание на круговорот сезонов. Главное, что в любую погоду за окном проходила жизнь. Высокие, низкие, круглые, тощие, маленькие и вертлявые фигуры с утра и до темноты мелькали за стеклом. Одни были скучные – шли торопливо, наклонив вперед голову, согнув спину… Было видно, что им тяжела и неинтересна их дорога. Паре смотреть на них было скучно и даже как-то тоскливо, словно смотрела она на себя, ту, далекую, еще молодую… Как утром, торопливо, головой вперед – на работу, вечером, согнув спину, с отвисшими от тяжести сумок руками – домой… Проработала она долгие годы в одной организации, на бумажном деле. И хотя его не очень любила, и скучала за ним, о тех годах вспоминала сейчас тепло, с улыбкой. Был хороший дружный коллектив, были праздники, отмечаемые вместе, были воскресные поездки, как тогда было модно, по Золотому кольцу, в города-герои… Со многими даже после выхода на пенсию долго общалась, а теперь разве сыщешь кого – затерялись их имена и телефоны в записных книжках, стерлись в памяти даже лица. Кто из них жив, кто здоров? Помнят ли ее?..

 

Другие, маленькие и вертлявые, кружились перед глазами Пари часами – спускались с горок, крутились на каруселях и когда в теплый день Зоя не закрывала форточку, было слышно, как они громко кричат и чему-то смеются. В хорошую погоду фигуры были пестрые и все разные, а вот с началом дождей все становились одинаково темными и одинаково торопливыми, и даже маленькие и вертлявые появлялись редко и ненадолго.

Память Пари еще была подобна капризной океанской волне – приливы и отливы регулярно сменяли друг друга. Только отливы, жадно забирающие с собой последние крупицы рассудка, становились все дольше, а приливы все короче. Но приносили они с собой такой ворох обрывистых воспоминаний, дум и вопросов, что Паре становилось невмоготу – лучше их и не было бы вовсе.

В такие часы она становилась беспокойной и нервной, все пыталась что-то сделать, что-то кому-то сказать. Однажды даже взялась за телефонную трубку, вспомнила номер, позвонила. Говорила обрывисто, непонятно: «Тут, за окном, эта длинная, в черном… Бегает…Когда придет?»

Ей ответили, что-то объяснили, успокоили – длинная, мол, дома, но скоро будет.

Высокая, в черном почти до пят пальто внучка и вправду скоро приехала. Открыла своим ключом дверь, прошла на кухню. Сидела, что-то говорила, чем-то кормила. Паря ела хорошо, но разговор понимала плохо и внучку даже по имени не назвала ни разу – забыла имя. И разглядеть ее не могла – уже давно мучилась глазами, которые чесались и слезились.

 

Жила ее единственная внучка с отцом и мачехой. Родная ее мать – единственная Парина дочка – уже десяток лет строила новую жизнь на новых берегах. Уехала в Америку якобы на месяц, в гости к подруге, да так и не вернулась.

Паря тогда осталась с четырехлетним ребенком на руках, да больным мужем, которому было за семьдесят. Жили они с дочерью отдельно, три остановки езды на метро, и Паре приходилось разрываться между ребенком и стариком.

Взять к себе домой внучку Паря не могла – была девчонка неуправляемая, капризная, все ей чего-то было надо, всего мало, на месте не сидела, и дед ее не привечал, раздражался и все плохое настроение срывал на Паре.

Зять, конечно, помогал, но немного, и толку от него было мало.

Как-то в начале лета, месяца через три после отъезда дочери, когда уже было понятно, что она не вернется, зять позвонил и сказал, что возьмет девчонку и поедет к другу на дачу – отдохнуть на пару недель. Паря обрадовалась, собрала самое необходимое: горшок, ванночку для купания, несколько маек, трусов, пару колготок, пару платьев, свитерок, плащик…Зять приехал и девчонку, и вещи забрал, и не звонились они с Парей, не общались больше года… Поначалу Паря даже боялась звонить – так устала от внучки, от забот, что даже страшилась ее возвращения. А потом, ближе к зиме, стала звонить, но попадала на старика, внучкиного второго деда, который еле слышно отвечал – «Их нет, их нет».

Близился уже шестой день рождения внучки, когда Паря через десятые руки узнала, что у зятя давно новая семья, а у ее внучки уже даже есть сестренка. Набралась смелости, позвонила – и как хорошо! С ней вежливо поговорили, пригласили на знакомство. Паря в ближайшее же воскресенье и приехала.

С тех пор она стала часто приезжать в дом к бывшему зятю – отогреваться душой. Эта чужая ей женщина, внучкина мачеха, оказалась такой хорошей, доброй, ласковой. Когда она открывала Паре дверь и улыбалась ей с порога, у Пари словно гири падали с плеч, и легче становилось на душе, и улыбка сама растягивала губы. Все в ней Паре нравилось: и как она растит внучку – та была чистенькая, здоровенькая, кровь с молоком, ухоженная, и по характеру спокойнее стала, воспитаннее, уважительнее, и как она быстро и вкусно готовит, и с душой угощает, и как по-доброму всегда разговаривает, слушает, обо всем расспрашивает… И не для того расспрашивает, чтобы время убить, а искренне сострадает. Паря это чувствовала, и рада была вспоминать, вспоминать…

 

Как, к примеру, познакомилась с мужем своим, Германом. Было ей уже двадцать семь. По тем послевоенным меркам была она почти старой девой. К этому времени она уже жила в небольшом уральском городке, куда приехала по распределению после учебы. И вот впервые решила провести свой отпуск не у родных, а поехать к морю. Как-то шла она по кромке воды, загребая ногами мокрый тяжелый песок и высматривая ракушки, наслаждалась жарким и непривычным южным солнцем и теплотой набегающей волны, и вдруг услышала: «А звать то тебя как?» Подняла голову и увидела сидящего прямо перед ней по горло в воде усатого молодца. «Паря», – ответила просто. «А, Таня! А я Герман». Услышав имя столь благородное, из пушкинских времен, Паря застеснялась своего простого, деревенского, и с тех пор так и осталась для всей своей новой семьи и знакомых Татьяной, Татьяной Михайловной.

Был Герман статный, веселый и с виду надежный. Татьяна влюбилась, Герман ответил взаимностью. Был он почти на десять лет старше, военный, в чине, жил в столице. Вскоре после отпуска Татьяна приехала в гости в его одну комнату в доме барачного типа на окраине Москвы, где умывальник и туалет один на всех в конце коридора. Они поженились.

Дочку Татьяна родила поздно, в тридцать три. Любить, конечно, любила, но ничем особенным не баловала, да и чем и когда было? Тогда, в конце пятидесятых, декрет был всего два месяца после родов, и Татьяне пришлось «выписать» из Сибири мать на помощь. Но в одной комнатке было слишком уж тесно вчетвером, и мать, до полутора лет ходившая за внучкой, все-таки уехала. Татьяна отдала дочку в детские ясли, потом сад, потом школа, пионерлагеря – все по стандартному советскому плану.

Нельзя сказать, что семейная жизнь не складывалась, но с годами характер Германа становился все круче. Уйдя по возрасту в отставку, он стал выпивать, иногда скандалить. Дочку с малолетства не очень привечал или, как настоящий солдат, не умел этого делать. Она ему частенько мешала то почитать газету, то полежать спокойно на диване, и за любую провинность он норовил наказать и свистел в воздухе ремнем. Татьяна за дочку частенько заступалась, но иной раз и побаивалась одернуть разбушевавшегося мужа, а то и сама была готова наказать. Бить, правда, никогда не била.

Татьяна так и не смогла понять, что было не так в их воспитании, чего не додали дочке, когда не долюбили? Она-то все хотела, как лучше. Вот ведь – как и ее мать, которая хотела для своей Пари лучшей доли, иной, не такой, как вокруг, жизни. Была Татьяна большой поклонницей прошлых, пушкинских времен. Нравилось ей, как воспитывали детей в дворянских семьях. И дочку свою задумала воспитать чуть ли не принцессой… Когда той исполнилось годика три, наняла ей гувернантку – пусть научит она дочку хорошим манерам, сделает из нее барышню…Приходящая дама была и воспитана, и образованна, отлично разбиралась в тонкостях сервировки стола, но принцессу из девочки не сделала. Скорее всего, обстоятельства тому не способствовали. О каком высоком «штиле» жизни может идти речь, когда либо они толкались вчетвером в одной комнате, и Герман раздражался и на дочку, и на няньку, либо выходили на двор, где их встречала ватага оборванных и крикливых ребятишек из простых рабочих семей? В конце-концов от гувернантки отказались, полностью доверив дочку попечению школьных и внешкольных советских учреждений. Хотела танцевать – водили на танцы, хотела рисовать – записали рисовать, хотела петь – пела…

После окончания школы дочка пару лет металась, выбирая институт, да в конце концов замахнулась на университет, поступила, и не абы как – на искусствоведческий, выскочила замуж, через два года развелась, сделала четыре аборта… Татьяне не все нравилось, она старалась научить, наставить, но дочка только огрызалась. Отца побаивалась с детства и с ним помалкивала, а на мать выливала и претензии, и упреки.

И вот к двадцати восьми решила рожать. Татьяна Михайловна и обрадовалась, и расстроилась. Радовалась, что наконец-то будет в семье маленький, и боялась чего-то. Все было не так как надо в жизни дочери – будущий отец на пять лет младше, без профессии и заработка, уже разведенный, легкомысленный, мальчишка. Дочь, хоть уже и взрослая, но дура-дурой, какая-то неуживчивая, нехозяйственная, неласковая, все с какими-то претензиями на избранность, светский быт, вся в своих мыслях…Матери в эти мысли ходу не было, но чувствовала она, что не от чистого сердца хотела дочь дитя. Был у нее свой, меркантильный, интерес: и возраст подпирал, и жилищный вопрос беспокоил – собирались их барак сносить, и грозило им переселение в новую квартиру. Чтобы иметь отдельную от родителей жилплощадь, дочка должна была иметь семью.

Чувствовала Татьяна Михайловна своим материнским сердцем, что нельзя дочери рожать – не сможет она воспитать ребенка, а почему не сможет, объяснить не могла.

Так и получилось. Всего четыре года и выдержала дочь материнской доли и замужней жизни. Да и что это было за замужество? Он жил у себя, со стариком отцом. Она у себя, в новой однокомнатной квартире, которую получила за три месяца до родов. Все что-то ссорились, мирились, несколько раз собирались разводиться… Внучка росла беспокойной, и даже буйной – и дома, и у стариков то и делала, что прыгала на диване и кидалась подушками. Усадить ее, занять было сложно. В детский сад ходила плохо – часто болела. Дочь работала в музее, деньги получала небольшие, зять и вовсе еще учился. Татьяна Михайловна помогала, как и чем могла – до тех пор, пока дочь не поставила точку, бросив и квартиру, и работу, и стариков, и ребенка…

Восемь лет приезжала Татьяна Михайловна в гости к бывшему зятю. По праздникам, в дни рождения, просто в выходные. В первые годы, когда нагрянула перестройка с пустыми прилавками, всегда с гостинцами – ржаными лепешками собственного изготовления, курицей из полковничьего пайка, яблочками. Бывало, привозила и денежки – немного, больше пятидесяти рублей из пенсии не могла вырвать, но как и этой малости, и этим гостинцам радовалась чужая, как была благодарна – Татьяна Михайловна это и видела, и чувствовала сердцем. И Татьяна Михайловна ей была благодарна. И за внучку, которая из Маугли преображалась на глазах в человеческого детеныша, и за то, что никогда не спросила, не сказала дурного слова о ее дочери, и за то, что ей можно было пожаловаться не только на свою, уже по-стариковски безрадостную жизнь, но и на тяжелую жизнь американки, и за всегда душевный прием.

Там, в Америке, за эти годы дочь мыкалась, выносила горшки за чужой старухой, а потом все-таки вышла замуж, не совсем по любви, больше по расчету, получила гражданство, и уже несколько раз приезжала домой. Жила у родителей, свою квартиру уже давно сдавала. И радовалась Татьяна Михайловна дочери, и плакала много – та была часто недовольна, вспоминала старое, упрекала – и придумала же такое! – что не отдали ее в балерины. Татьяна Михайловна пару раз не выдерживала и сбегала от родной к чужой – поплакать, пожаловаться…

Последнее время вырываться в гости ей бывало сложно – муж уж совсем занемог, плохо ходил, брюзжал и ленился даже подогреть обед, оставленный на плите. Как-то поздней осенью стало ему совсем плохо, Татьяна Михайловна вызвала «скорую», а через две недели проводила мужа на кладбище. Хоронила, считай, одна. Приехал ей на помощь по звонку дочери какой-то молодой мужчина, что-то хлопотал, а больше держал ее под руку. Бывшему зятю она не позвонила – была в первые дни как в беспамятстве, без рассудка: все-таки без малого пятьдесят лет прожили.

И с тех пор и сама вдруг резко сдала, стала чудить – забывать слова, имена, дела. В гости приезжала уже редко, зато чужая стала отправлять через выходные к ней внучку – с гостинцами, деньгами. Внучка особо с бабушкой не общалась, все больше рисовала, но и так Татьяне Михайловне было уютнее, спокойнее. Когда уезжала, оставались после нее на столе ворохи листков. Татьяна Михайловна подолгу рассматривала, удивлялась – еще школьница, не училась нигде, а как легко, хорошо рисует, радовалась – проросло-таки семя, хоть и в третьем поколении, ее талантом!

Когда внучка стала рассказывать чудное – что бабушка ест творог, замороженный в морозильнике, греет чай в чашке на плите, чужая забеспокоилась. Позвонила в Америку, сообщила, что Татьяна Михайловна больше не может жить одна. Дочь все поняла правильно, и вскоре в квартире у Татьяны Михайловны появилась Зойка: дочь то ли заранее припасла ее телефон, то ли через подругу ее разыскала.

Так и стала ходить Зойка, присматривать. Поначалу Татьяна Михайловна бывала недовольна, ворчала – то мыли ее не так, то штору не так задергивали. Потом присмирела и вот – села у окна.

И совсем неважно ей было, какой на дворе стоял сезон. Главное, что там была жизнь. Среди сновавших за окном фигур Паря в последнее время все искала одну. Под конец сознательной жизни образы и дочки, и внучки слились у нее в один – без лица и без имени. Назвала его Паря словом «длинная», и у Зойки так и спрашивала: «А длинная где?»

«Звонила, звонила, – вытирая слезящиеся Парины глаза отвечала Зойка. – Как сможет, так и будет…»

Последним усилием хотела Паря понять, додумать, что же было не так, когда не долюбили дочь? И как она любила дочь: всей ли душой, или только частью души, той, свободной от мужа, работы, домашних дел, да забот о престарелой матери, которую, после смерти отчима, она перевезла в Москву?.. Так ведь все жили так, разве у кого получалось по-другому? Что же у нее-то жизнь повернулась так? Вспоминалось Паре, что росла дочка как чужая в родной семье и лет с двенадцати словно оторвалась душой: папу стала называть отцом, а маму – Татьяной Михайловной. Думалось, что вот пройдет подростковая ломка, и отношения наладятся, потеплеют. Не случилось. Уж и жизнь кончилась, а не случилось…

 

Больше года ходила Зойка, а когда поняла, что стало Татьяне Михайловне все трын-трава и осталось от жизни у нее только одно ее имя, данное при рождение, – Паря, захлопотала, забегала, оформила Парю в дом для престарелых, где сама работала. И еще около двух лет ходила Паря под ручку со своей соседкой по приютским коридорам – чистая, ухоженная, накормленная, но уже не человек, а память о человеке. Поначалу пару раз приезжала навестить ее внучка, привозила гостинцы. Девчонка еще, пятнадцать лет, смотрела испугано, морщила носик – вот-вот расплачется от жалости. Полчаса топталась около бабушки и уезжала. Зойка посмотрела на это, и сказала, что приезжать больше не надо. Вкусненькое она и сама купит, а девчонке – зачем мучиться?

В середине второго года, ближе к Рождеству, Паря вдруг собралась умирать. Сильно простудилась, простуда дала осложнение на сердце. Лежала она уже живым трупом, а Зойка все не унималась, хлопотала, поила лекарствами, кормила, уговаривала: «Ты подожди, Прасковья Михайловна, в апреле дочка приедет. Подожди». Та словно поняла что, послушалась, пошла на поправку. Поправилась и опять стала иногда мерить коридоры, но все больше лежала. Ждала. Когда наступил апрель – Бог весть, как она об этом узнала – Паря опять собралась умирать. И уже совсем не вставала, перестала есть и пить, и только косила глазами в сторону двери. «Ты подожди, подожди, скоро приедет», – опять уговаривала ее Зойка.

И вот, наконец, приехала. Села у кровати, взяла за руку. Мать была совсем плоха, делать около нее было нечего. Посидела, попрощалась, через полчаса ушла. Вечером того же дня уехала на два дня в Питер – прилетела она в Москву всего на месяц и многое ей надо было успеть.

Паря умерла утром того дня, когда дочка возвращалась из Питера в Москву. Зойка позвонила чужой, потом дозвонилась родной – остановилась она, как всегда, в родительском доме. Та тоже позвонила чужой, назначила встречу с дочкой. Дочка, с красными глазами и распухшим от слез носом, пришла вовремя. Встречались они в центре, и повела ее мать в недавно открытый кинотеатр смотреть только что вышедший американский мультик – ведь она прилетела только на месяц.

А беспокоиться, собственно, ей было не о чем – собирали Парю в последний путь за счет заведения.