Несвершение

 

 

 

Юра Березин, студент-медик, бросил институт на втором курсе, окончательно расстроив свои нервы. Приехал к отцу в родной город.

– Здесь, Юра, твой дом, – сказал отец без лишних вопросов. И Юра едва сдержал слезы, увидев, как постарел отец.

Когда-то, в шестидесятых, отец Юры окончил художественное училище, был, несомненно, талантлив: так о нем говорили его друзья – художники, которых уже к тридцати годам он всех растерял: кто-то умер, кто-то спился, кто-то подался за бугор…

Он уехал в глубинку, в древний русский городок, окруженный лесами. Еще некоторое время писал, бродя по лесам. Одинокий, как зверь. Потом неожиданно женился. Его жена, мать Юры, работала здесь врачом, приехав в этот городок по распределению. Она ушла от них, когда Юре было семь лет, встретив в Москве на курсах по повышению квалификации своего бывшего сокурсника по мединституту, в которого была влюблена в юности. Отец никогда не осуждал ее. К тому времени он уже бросил живопись, преподавал рисование в школе.

– Гордыня и трусость – вот что губит художника, – говорил он, подвыпив.

В детстве Юра любил читать книги о великих людях, которые приносил домой отец. И почти все они были неудачниками. И Рембрандт, и Пиросмани не имели ни своего угла, ни семьи, ни положения в обществе. Не говоря уже о Ван Гоге.

– Как же так, папа? – спрашивал потрясенный Юра.

– Видишь ли, Юра… – тоже мрачнел отец, подыскивая слова. – Люди, даже близкие им, считали их неудачниками… Но это не так, потому что они свершили! Настоящая неудача – это, очевидно, не утрата богатства, например, славы… пусть даже, ну, чего-то бесценного, но – несвершение. Несвершение… Понимаешь, старичок?..

 

Теперь отец – сам не свой – суетился на кухне, а Юра лежал в ванне, в теплой воде: он был дома!

Постепенно его мысли об отце, о своем, в сущности, неопределенном положении, сменились эротическими видениями. Он заставил себя вылезти из расслабляющего тепла ванны и, растираясь грубым полотенцем, увидел в зеркале свое бледное, осунувшееся лицо, совсем не мужественное, впалую грудь… «Гадкий утенок!» – с отвращением подумал он. И вдруг почувствовал небывалый прилив сил, хотя не спал почти трое суток: он будет писать картины! Всю жизнь! Чего бы это ему ни стоило! О, благословенная свобода! Хотелось все осмыслить, осознать. Хотелось – средоточения, которое возможно только в одиночестве. Да, он теперь знал, чему посвятить свою жизнь. Художеству! В эпоху всеобщего хаоса и триумфа лжи он будет творить добро! Он напомнит людям, что кроме денег, потребительства, из-за которого люди предают, убивают друг друга, есть высокое небо, золотая листва кленов, солнце… И тишина погостов с покосившимися крестами. «Подыщу работку, накуплю красок, кистей, подчиню себя жесткой дисциплине, – решил он.

 

С Бобом Баратовым Юра столкнулся в городе.

– Юрка! – обрадовался Боб. – Откуда? Да тебя сам Господь Бог послал…

И сходу поведал, что третьего дня он заразился гонореей от одной «промокашки».

– Выручай, – чуть не падая на колени, взмолился он. – Чистые бланки для рецептов у меня есть…

И Юра выписал ему антибиотики. Уколы Бобу всаживал тоже Юра.

– Друг спас жизнь другу, – радовался Боб, натягивая джинсы после укола. – Что бы я делал без тебя. Сам знаешь, что такое КВД!

Он был уже женат, имел дочь, работал киномехаником.

Юра смущался, краснел, когда Боб, смакуя подробности, рассказывал ему о своих половых подвигах. На вопросы Боба, были ли там, в Москве, у Юры бабы, Юра отвечал уклончиво: он еще не знал ни одной женщины, а врать не умел.

– Тебе нужна телка! – однажды поставил свой диагноз Боб. – И всем твоим – как их там? – дистониям придет конец!

Юра пожал плечами, он думал о том, что мало сделал из намеченного. Два-три осенних этюда. А время уходит. Впустую. Безвозвратно… А Боб уже соображал:

– Есть тут одна. Но с закидонами. Не подступишься. Принца ждет. Но вы споетесь…

Юра слушал вполуха. Мысленно он делил людей на «духовных» и «животных». И хотя Боб, в сущности, был парень безобидный, все же попадал в разряд последних, а сними ему было всегда скучно. Быть может, поэтому у Юры не было близкого друга, кроме отца…

– Сделаем так, – между тем разрабатывал план Боб. – Я приду с ней в парк. Ты жди у старого летнего кинотеатра. Ну, где пионер с трубой… Там есть скамейка, такая зеленая. Место для рандеву клевое… Короче, посидим, поокаем. И я свалю. Жена, мол, корова, то да се. Понял? Только прошу тебя, старик, брось ты свои интеллигентские заморочки! Чувиха – ништяк! Ты, главное, не боись. И все будет нищещек, как говорит один мой кореш из Одессы. А я, наверное, буду со своей разбегаться, – сказал он, помолчав. – Дочь жаль! Всади-ка мне, друже, сегодня самую большую иглу…

________

 

Вечером, около шести часов, Юра сидел в парке на зеленой скамейке у старого кинотеатра, проклиная свою мягкотелость.

С деревьев падали пятипалые желто-богряные листья, засыпая черную с втоптанными кружками винных пробок землю вокруг скамьи. Пахло прелью.

«Зачем я здесь?» – с грустью, недовольный собой, думал Юра. – Надо сваливать. Какой из меня Дон Жуан…

Но домой что-то не хотелось. Юра представил отца, сидящего за столом и при свете настольной лампы читающего, наверное, Сенеку, «Нравственные письма к Луцилию». А может, что-нибудь пишет сам – для малого бессмертия, как однажды, смущаясь и пряча в стол свои тетради, сказал он Юре. А со стен на него смотрят прекрасные женщины, которыми он окружил свое одиночество. И среди них – выполненный им портрет Юриной матери, сидящей на стуле в гусарском, не по росту, мундире, накинутом на голое тело. Ах, отец, отец…

– Вы не будете против?..

Юра вздрогнул: молодая женщина, красивая, в модном сером пальто и черной шляпе, затеняющей ее лицо, присела на другом конце скамьи.

– Я только покурю… – быстро проговорила она.

– Да, конечно, – глухо сказал Юра. Он вдруг разволновался, сердце бухало, как молот.

Она курила быстро, нервно, словно говоря: сейчас, сейчас я уйду, вот только докурю свою сигарету. Юра никак не мог унять внутреннюю нервную дрожь. Молчал. Украдкой, преодолев себя, взглянул на нее, и у него защемило в груди: такой тонкий, печальный профиль был у этой незнакомки, что хотелось плакать. Уткнуться в ее колени и зарыдать. «Да что со мной! – пронеслось в голове. – Я болен. Мне лечиться надо…»

И тут из куста вынырнул Боб. Один.

– А я тебя по всему парку ищу! – ненатурально воскликнул он и, бросив взгляд на даму, на Юру, сидящего на пионерском расстоянии от нее с мировой скорбью на фэйсе, с ходу вошел в ситуацию:

 – Боб, – кивнул он даме и, сев между ними, достал свою «Приму», задымил. – А вас, извиняюсь? – обратился он к дамочке, – а то, как на поминках, я гляжу…

 – Мария, – просто ответила она. Голос у нее был низкий.

 

…Вскоре Боб нес какой-то бред про терьеров, изредка толкая локтем Юру, упорно молчавшего. Мария отрешенно смотрела вдаль, в задымленные осенние сумерки, она уже не курила, но продолжала сидеть, держа в руках белую сумочку, и Боб изо всех сил старался склеить ее. «Та-ак…» – тянул он, забивая мучительные паузы. А любит ли она рок? «Просто тащусь», – в тон ему и явно не без иронии отвечала она, поведя своими темными в сумерках глазами. Впрочем, третий альбом «Лед Зеппелин» ей нравится, особенно «С тех пор, как я тебя люблю». И Юра опять почувствовал ком в горле. Этот блюз с душераздирающим гитарным пассажем Джимми Пейджа ему тоже очень нравился. Но последнее время он старался его не слушать – хотелось врезаться головой в стену. «Хватит ломать комедь, это мучительно…» – подумал он и хотел встать, но Боб удержал его: «Сиди, не дергайся», – процедил он сквозь зубы, толкнув в бок, и вдруг поднялся сам.

– Ну, надо бежать. Жена, дети, корова…

Вышло грустно. Боб закурил, постоял, что-то соображая, рубанул рукой:

– Напьюсь! Пропади все пропадом!

Он хлопнул Юру по плечу:

– Все нищещек, старик! Прощайте, други. Любовь спасет мир, – лицо у него было грустное.

Боб с кожаными заплатами на локтях тертой куртки скрылся в кустах.

– Он ваш друг? – тихо спросила она, закуривая. И то, что она не ушла, как-то успокаивало Юру. На душе стало печально, хорошо.

– Нет, – сказал он. – Знакомый.

 

В парке включили освещение, но здесь, на пятачке, в кустах, было темно.

– Вам не холодно? – невольно вырвалось у Юры. Он спросил искренне – вечер был холодный, – но получилось как-то пошло, двусмысленно…

– Холодно, – ответила она, и глаза их встретились.

Дальше произошло ужасное. Какая-то неподвластная ему сила повлекла его к ней. Придвинувшись, он, почти без сознания, неловко обнял ее за плечи и – о боже – уткнулся лицом в ее белый пушистый шарф на груди. Пьянея от ее близости, он хотел умереть…

Медленно она провела рукой по его голове, потом вдруг крепко прижала к себе. Он задохнулся от нежности, благодарности, любви… Она как-то покорно сразу дала ему свои губы. Юра парил с ней над парком среди звезд…

Потом, целуя ее мокрое лицо, податливые губы, он зачем-то расстегивал пуговицы ее пальто. Что-то еще под ним, и она помогала ему. Пока его рука не коснулась ее теплой груди с отвердевшим под его пальцами соском.

Казалось, прошла вечность.

– Подожди, – тяжело дыша, проговорила она. – Ах, ты мой миленький… – и он услышал звук расстегиваемой на юбке «молнии».

 

На скамье, под звездным небом, Юра нелепо полулежал на ней в своем светлом плаще, надо было делать что-то, но он не мог, не хотел этого и лишь в отчаянии благодарно целовал ее запрокинутое лицо, твердо сжатые губы – все кончилось…

 Она резко отстранила его руку.

 – Прости, – сказала она, приводя себя в порядок. – Я сошла с ума…

 Юра поднял с земли ее белую сумочку. Она заглянула в его лицо, взъерошила волосы.

 – Ну, что такое?

 Юра молчал. Он чувствовал – сердце его разбито. Как бы со стороны он увидел себя, свои глаза, полные смертной тоски – страдающий человеческий взгляд одинокого в мире «Жирафа» Пиросмани…

 – Не думай, только не думай обо мне плохо, – говорила она. – Господи, как ты похож на него… Я просто спятила, увидев тебя здесь… На этой скамейке. Если бы ты знал, как я любила его. Но все в прошлом. Чудес не бывает. Прости меня, дуру, ладно? – она взглянула на часики. – А теперь мне надо идти. Ревнивый муж, корова… – натянуто улыбнулась она. – Нет, нет, только не надо провожать…

Но до центральной освещенной аллеи они шли вдвоем. Шли молча, она торопилась, вид у нее был озабоченный. Юра знал, как далеко уже была она от него, эта странная чужая женщина с глазами и повадками лани…

– Все, – она быстро поцеловала его в лоб. – Дальше я одна. Гуд Бай.

Она уходила, дробно стуча каблучками. Юра стоял на аллее, стиснув зубы. Ворон Эдгара По черным крылом коснулся его души, каркнув: «Навсегда!»

 

Он зачем-то вернулся к зеленой скамье. Потом куда-то брел, натыкаясь на деревья. Ему хотелось длить и длить это неопределенную сосущую муку…

Голо, печально шумели на ветру деревья, роняя листву. Слышно было, как на станции лязгали сцепляемые вагоны. И странно: мало-помалу Юрина тоска вдруг сменилась еще неведомой ему печалью, такой высокой, что вырвись она из груди, – достигнет других галактик…

 – Господи, – невольно, как стон, вырвалось у него, и лучи звезд коснулись его мокрых глаз. – Спасибо Тебе. За этот вечер, за эту мою печаль. За то, что у меня есть отец, родина…

 Невыносимо, до озноба ему захотелось творить! Он подумал, что отныне у него не будет ни минуты спокойствия, что он обречен – жить с этой печалью, которую он раскроет миру в своих картинах. Он растворит свою боль в лучах осеннего солнца, украсит росой луга, а воздух – прозрачностью! И это красота на его холстах непременно родит добро…

Юра засмеялся. И вспомнил об отце, который, видно, его заждался, приготовив ужин.

 

На выходе из парка кто-то догнал его, Юра не успел оглянуться, как чудовищный удар в голову сбил его с ног. Когда, ошеломленный, он, плывя, поднялся на колени, над ним склонилось чье-то лицо, задышало перегаром…

 – Ты понял? – сквозь гул в голове донеслось до него. – Увижу еще раз с ней – убью…

 Собрав все силы, Юра послал удар в это жующее кабанье, так ему показалось, рыло. В этот миг его голову разорвала вспышка. Он ткнулся лицом в листья, ставшие теплыми, липкими… Вспышки продолжались. Юра чувствовал, как разбухает болью его голова, пытался подняться, но его сбивали с ног… «Так вот как убивают!» – пронеслась мысль, и он рванулся, взлетел ввысь, как бывало во сне, но его опять сбили на землю. «Папа, а почему злые всегда побеждают добрых?» – Юра был опять мальчик, а отец сидел за столом, в пальто, как тогда, в тот вечер, когда ушла от них мама, и повторял: «Устоять! Прежде всего, Юра, надо устоять…». Настольная лампа отца мигала, и Юра боялся, что она погаснет, и он потеряет отца из виду. Потом лампа погасла…

 – Отец, – прохрипел Юра, отрываясь от теплой земли…

 – Хорош, – сказал кто-то. – Хватит с него…

 Но Юра этого не услышал…