Пашкин сон

На чтение потребуется 25 минут | Цитата | Скачать: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

Художник: Настасья Попова (заявки на иллюстрирование: newlit@newlit.ru)

 

Купить в журнале за июль 2015 (doc, pdf):

 

 

 

 

Как же это было прекрасно, когда зелёная обрубленная гусеница пригородного, торопясь уже трогаться, выбрасывала меня перед пыльными посадками со скипидарным духом, у свихнувшейся будки обходчика, за которой до самого облака толпились неизвестные мне породистые злаки. Грунтовка парой сероватых лент с пожухлым травяным пробором вертляво кромсала просторы ровно посередине и, казалось, пыжилась обогнуть Землю. Хотя ведь отлично знала, что через пяток километров суждено ей оборваться в деревне, упершись в речку, и захлебнуться тиной у гнилых свай стоявшей там некогда мельницы.

Гордая безысходность, от которой так млеют русские поэты, да грабельки телеграфных столбов.

Всё это, безусловно, чудесно. Но на меня тогдашнего эти горизонты и видимость воли, особенно жуткие ночной грозой, наваливали хандру и уныние. Среди полевых широтищ я был гость, прилипчивый к лесам. Я ведь тогда ещё совсем не понимал, что и им необходимо хоть кому-то нравиться.

Холмы, неощутимые под ногами, но отчётливо различимые на расстоянии, ветер, прогоняющий тряпичные волны по траве и только поэтому распознаваемый в этом пчелином пекле, редкие кудряшки дубов на дне огромных оврагов да обязательный до пошлости жаворонок в высоком желейном мареве, со своей однообразно звенящей, но, как говорят, страшно красивой песней.

Ну и что там конкретно офигительного для пятнадцатилетнего пацана? Си-ми-ре-до-си-соль-ля-си?

Бабуля с дедом, не чаявшие души в единственном внуке, встречали как счастье, притом совершенно не удушая приторным обожанием. Любовь выражалась в полной свободе и усиленной кормёжке.

Приезжал я рано, а потому сверстников и друзей первое время не хватало. Меня это мало занимало, и я вполне приятно проводил время, купаясь в парной речке у расплывшейся плотины, с глинистыми жировиками на разбитой хребтине, да собирая на удивление пахучую полонику по склонам балок, куда она забиралась вместе с редкими деревьями, сбегая от выстоянной жары. Её ягоды отрывались от стебелька с характерным цокающим щелчком, и, пожалуй, что сам процесс сбора ягод привлекал меня куда сильнее, чем их земляничный вкус.

Остальное время разбивалось на сны и пустое созерцание сельской жизни.

Местный бомонд, куда входили председатель, ветеринар с фермы да деревенский придурок Витюша, меня не прельщал и слабо интересовал, но я любил исподтишка наблюдать за ними сквозь жерди забора, валяясь вечером на копнушке травы, скошенной днём для кроликов.

Председатель, хапнувший под занавес последней мировой лейтенанта, был знаменит тем, что когда-то, когда ещё офицерам табельное разрешали на дом, перестрелял всех лягушек в местном пожарном пруду. Под старость его совсем разжижило, и он, выполняя брежневский наказ экономить электричество, сидел вечерами при свечах, самолично отливаемых им из сала, отчего в сумерках под окнами конторы странно воняло прогорклыми шкварками.

Днём же, при свете, его лысый, огуречной формы череп чаще мелькал на площади и в деревенском магазине, где он тысячный раз рассказывал бабам, как по молодости охотился со скуки на медведя в чахлом таёжном гарнизоне в Уссури. При этом он горячился, размахивал, как на митинге, зажатой в горсти сетчатой шляпой с вытертой лентой, и ей же стирал выступивший на лбу рассол.

Словом, председатель был самый обычный, и портило его только одно: он любил говорить речи, причем подолгу и цветасто. Но это входило в его обязанности, случалось нечасто и по праздникам, а потому благодушно прощалось пастырю народом.

Ветеринар считался важным человеком на селе, кастрировал поросят, лечил многочисленных овец и осеменял коров, приходя с розовой склянкой по первому зову хозяек.

Фигуру имел сутулую, одежду носил мешковатую. При разговоре прятал глаза, а по выходным очень тихо и стеснительно пил горькую, ныкаясь в колхозной весовой или в лебеде за навозным отстойником.

Про него говаривали, что он, ко всему прочему, ещё и наркоман. Но я не помню ничего, подтверждающего это, разве лихорадочные глаза и вечно блестящие растерянные губы.

Поскольку системных в то время особо и не было, а ветеринара любили, деревенские наперебой жалели его и подкармливали, называя Наркоманом (именно так, с большой буквы) только за глаза. При встрече же церемонно раскланивались и величали Малхасом Ивановичем. Настоящее его отчество – Гильманович – местные, привыкшие к Иванам да Марьям, были не в состоянии ни выговорить, ни, тем более, запомнить.

Ко всему ветеринар клеил картонные трубы и мастерил из них телескопы, что позволяло ему в те редкие выходные, когда бывал трезв, рассказывать ребятишкам о парсеках и созвездиях, а в сумерках показывать серпик Венеры, слабо мерцавший над подсолнухами.

Взрослых же он почему-то стеснялся и жутко краснел при самых невинных разговорах. Вообще, он крайне мало походил на деревенского ветеринара. Скорее, спившийся учитель-практикант.

Деревенский идиот Витюша тоже был личностью яркой, хотя и иного рода. Для деревенских работ он не годился вовсе. А потому, после пары робких и заведомо неудачных попыток приспособить его подпаском, на него плюнули, и он целыми днями мерил деревенские улицы загребущей походкой непослушных ног, невнятно мыча на раздражители, если таковые встречались на его пути.

Детишки его старались не доставать – Витюша чрезвычайно метко и далеко харкал, отчего желающих его подразнить не находилось.

Блаженный был не дурак выпить, но своих денег не имел, в лотереи не играл, а в компании его не приглашали – он норовил плюнуть в общую тару и всё выпить один. Поэтому единственным его доходом был сбор пустых бутылок, которых в деревне было не густо, а потому Витюша, пользуясь бесплатным инвалидским правом проезда, повадился мотаться в район.

Со временем железнодорожная романтика так захватила Витюшу, что пару раз его престарелых родителей вызывали забрать чадо в Московском приёмнике. А однажды умудрился добраться до закрытого и не имевшего прямого с их районом сообщения Севастополя.

Хотя чаще он, обследовав все деревенские закоулки на предмет стеклотары, затихал у водосброса плотины в надежде, что проходящие воды выбросят на ржавую предохранительную решётку пустую посудину. Пару раз на моей памяти такое происходило, отчего Витюша ходил счастливый и, эмоционально мыча и размахивая руками, всем встречным насильно демонстрировал двенадцатикопеечный трофей с микроскопическими ракушками на позеленевшем дне.

Как уже говорилось, из-за ограниченности и шаткости финансового положения пить нашему придурку было особо не на что, а потому все зачатки разума, имевшиеся у Витюши в наличии, тот пускал на поиски путей рационализации и экономии. Перебрав в практических занятиях массу вариантов – от водки с хлебом до выбритой головы и вымоченного в спиртном платка – наш безумный исследователь остановился на клизме.

Сложно сказать, где он разжился ярко-рыжей спринцовкой, но она постоянно бугрилась его нагрудном кармане, и берёг он её пуще, чем политрук Родину.

Не сильно терзаясь странностями и условностями этикета, Витюша мог начать запой (если только это можно так назвать) прямо на площади у магазина, но предпочитал смаковать напитки у паромного сарая на переправе, прячась за щелястыми стенами от жары. Там же зачастую и ночевал, благо метода позволяла гудеть с одного пузыря очень долго.

В народе сарай прозвали «Дурацкий кремль», а старуха-мать, отчаявшаяся дождаться своё бестолковое дитя домой, написала на стенах сей твердыни ржавой охрой аршинными буквами послание сыну-идиоту: «Витя! Много не пей! Похмелись! – и ступай домой!».

Но мне это всегда казалось показухой – придурок Витя никогда не умел читать.

Вообще, все жители деревни были иными, нежели я привык, но эти трое выглядели настолько яркими, что затмевали всех и вся.

Они служили устойчивой разновидностью зрелищного развлечения, на которое – чего греха таить – я порой торопился, точно Пушкин в театр. Лорнет по случаю хорошего зрения мне не требовался, да я не всегда и смотрел на действо. Зачастую достаточно было закрыть глаза и просто слушать эту сочную, хоть и скрипуче-визгливую, музыку летней улицы.

Иногда я так и засыпал на этой траве, и бабуля, зная мои привычки, заботливо приносила накрыться старенькое покрывало. Спалось на свежем воздухе удивительно хорошо.

А какие я видел там сны! Боже мой! Что это были за сны!

Никогда, нигде больше, ни на каких простынях и матрасах я не видел таких ярких и выпуклых снов. Может, они и не обладали содержательной драматургией, но их краски были чудовищно яркими, а полутона бесконечно разнообразными. Это были иллюстрации безумного книжника, вздумавшего поставить свой экслибрис на всех книгах мира, но каждый раз перерисовывавшего картинку заново.

Самое удивительное, что подобная яркость сонных лоскутков даёт мне повод сомневаться: а сон ли это был? Может, просто действительность и сумасшествие так перемешались в моей памяти, что проще всё объяснить гипотетическим сном, чем вдаваться в подробности. Я не знаю. Но я уже привык называть это сновидением. Поэтому не буду добавлять ничего нового. Пусть будет привычно. Особенно ярлыки.

 

 

Сон первый

 

Я стал космонавтом. Страна пышно проводила меня в полёт и принялась гордиться верным сыном Отечества… Играл туш, родители вытирали платочками глаза, одноклассники завидовали, а голуби пытались обосрать мой элегантный скафандр. В деревне замерла любая жизнь, и все жители собрались у конторского телевизора в актовом зале. Бабка с дедом сели вдвоём в президиум и оттуда пренебрежительно поглядывали то на односельчан, то в большое зеркало у бокового выхода на сцену.

Сам процесс выхода на орбиту был таким волнительным, что совершенно не осел в памяти, оставив только какие-то газетные комки речей и эйфории. Но мне плевать на это. Я уже в невесомости. Чувство блаженное, хотя время от времени накатывает остаточная тошнота, и вестибулярный аппарат отказывается точно корректировать мои движения.

Я могу любоваться видами планеты и пустой чернотой космоса; у меня куча деликатесов в тюбиках и огромный список регламентных работ на борту.

Внезапно корабельный ревун начинает гавкать прерывистым сигналом аврала. На стене загорается тревожная сигнальная лампа. На моём корабле её плафон имеет вид гранёного стакана, крашеного красным цапонлаком. Понимаю, что опасность мне грозит из глубин Вселенной.

Стук со стороны иллюминатора, похожего на здоровенный стеклянный таз с рёбрами, заставляет оглянуться. Путаясь в шлангах системы жизнеобеспечения, с трудом, несколько раз поменяв галсы, прорываюсь ближе. В окно среди пустот Космоса бьётся откормленная муха. Начинаю колотить в стекло со своей стороны, пытаясь отогнать эту тварь куда подальше. После непродолжительного раздумья она улетает в сторону кормы, предварительно плюнув на подоконник.

Неожиданно паскудное насекомое появляется в кубрике, злобно жужжа и не испытывая от невесомости абсолютно никакого дискомфорта. Начинаю уважать за тренированность.

Наглое поведение радужноглазой выводит меня из себя, и я пытаюсь её ловить, попутно лихорадочно соображая, где на схеме складирования бортового шанцевого оборудования значилась квантовая мухобойка. Точно помню, что она выполнена в форме μ-тапки без задника.

Наконец муха попалась. Размером с приличную саранчу. Беру её двумя пальцами за крылья и подношу ближе к свету, чтобы разглядеть.

Похожа на земного слепня, только очень здорового. По крайней мере, тело. Голова же её... От удивления громко кричу и чуть не выпускаю пленницу. У неё лицо Ленина. В кепке, с бородой. Злые морщинистые глазки. Приглядевшись, замечаю на брюшке твари вышитые ленты подтяжек. Галстука нет. Я её понимаю – жарко.

Во мне поднимается волна дворянско-поповского негодования. Кричу: «Ужо тебя!». В руке сама собой появляется немецкая опасная бритва.

Не надо сахарниц и глупых билетиков со знаками фатума. Нет во мне колебания и страха.

Твёрдо решаю казнить пленницу. В конце, не в силах отказать себе в маньячном удовольствии, я несколько раз пугаю Лениномуха бликующей полосой золингеновского металла. Лениномух недовольно морщится, отворачивается и фыркает, кося на меня хитрым и злым глазом. Я выплёвываю самурайский клич и размашисто бью бритвой...

Приземление прошло удачно. Я лежу на панцирной койке в палате реабилитации космонавтов и смотрю в открытое окно на пыльную казахстанскую степь. Далеко на горизонте рокочут двигатели ракет-носителей, регулярно выводящих спутники на орбиту. Лёгкие занавески колышутся от ветерка, иногда вороша вонючие вихры розовой герани на подоконнике. Почему-то мне доподлинно известно, что герань – старая байконуровская традиция.

В расшатанном полированном шифоньере с рояльными петлями и кривыми дверцами отражается белая матовая люстра на одну лампочку. Мне хорошо и торжественно. Внезапно со страшным грохотом горшок с цветком летит на пол ко всем чертям, и в окно с улицы протискивается рожа председателя. Дурным голосом тот орёт: «Пашка! Пашка! У тебя есть специальный костюм для охоты на медведя?!».

Я просыпаюсь. На улице за забором собирают деревенское стадо. Пастух хлопает кнутом и материт какую-то упёртую корову.

 

 

Сон второй

 

Идиот Витюша вдруг заговорил. Голос его удивительно бархатист и низок. С такими голосами берут певцов и дикторов на радио.

Он ходит за мной по пятам и канючит: «Ну, похмели... Ну, похмели... Ну, чо те, трудно? Не будь жлобом... У бабки спроси... У дедки спроси… Не будь сукой, а... Сукой не будь... Видишь, как человек мается? А я у тебя в долгу не останусь... А я ёлку во дворе посажу и на Новый год тебе её подарю... Ну, похмели...».

Я в панике. Попытки отвязаться от дурачка тщетны. Витюша вдруг научился шустро бегать. В отчаянии я бросаюсь в чистое поле и лечу, как птица, в сторону коровьего полдника. Ветер догнать трудно. Я счастлив свободе и ощущению стремительности. Я упоён. Но и Витюша, гад, не отстаёт...

Совсем задохнувшись, останавливаюсь у пастушьего шалаша из соломы. Витюша торчит рядом, тяжело переводя дыхание. Молчим, потому что запыхались. Замечаю на роже дурачка капли похмельного пота. Это хорошо. Я тебя, гада, от шнапса олимпиадой отучать буду...

Витя, причмокнув, заводит заново: «Ну, похмели…». Я ору благим матом.

Доносится тарахтенье мотоцикла. На горизонте появляется старый «пятьдесят шестой» с люлькой. Движется в нашу сторону. Быстро так движется.

Водитель осаживает таратайку почти вплотную к нам, фыркает декомпрессором и легко прыгает на землю. Странная фигура в брезентовом пыльнике.

Стискивает шлем, точно плавательную шапочку. Ветеринар.

Кивнув мимоходом мне, размашисто лупит Витюшу по уху. Тот всхлипывает, благодарно кивает и снова начинает свою песню. Только уже для мотоциклиста.

Ветеринар удовлетворённо хмыкает и достаёт из коляски здоровенную бутыль литров на двадцать. За стеклом плещется нечто, напоминающее портвейн «Агдам».

Витюша вздыхает и встаёт на четыре кости перед ветеринаром. В районе Витюшиного крестца, из старой куртки, прямо из тела, выглядывает крышка с цепочкой, вроде как от автомобильного бензобака.

В руках у мотоциклиста огромная воронка.

Ветеринар устанавливает её. Похоже на байонетное крепление. Покачал для верности. Вроде, крепко. Откуда-то снизу доносится: «Ну, похмели, а... Ну, похмели...».

Ветеринар кивает мне: пособи! Вдвоём переворачиваем бутыль и выплёскиваем содержимое в воронку, стараясь не задеть край горлышком. Бутыль входит целиком.

Мне становится жутко интересно, и я заглядываю в воронку. Ничего особенного. Большой портвейновый водоворот. По краешку потока кружатся несколько жёлтых банных листиков. Стоны «Похмели» затихают как позёмка.

Пожимаю плечами и отхожу перекинуться парой слов с ветеринаром. В это время раздаётся всасывающий звук, точно из ванной. Ветеринар цокает языком: хорошо! Потом, не обращая внимания на меня и моё удивление, отсоединяет воронку, закидывает её в мотоцикл, буркает Витюше: «Последний раз! В следующий раз сам!». Снова кивает мне на прощание и уезжает.

Я некоторое время обалдело провожаю взглядом гремящую докторскую таратайку, потом оборачиваюсь посмотреть, что же с дурачком.

Тот уже умчался довольно далеко и порхает по лугу с какой-то игривой коровой. Витюша распевает что-то вроде: «Па-дам, па-дам, па-дам! Я побеждаю пост-модерн!». Корова скачет молча, сосредоточенно, но с огоньком. Движения её легки и воздушны, а взлетающее вымя разбрызгивает молоко и лупит по впалым бокам.

Они оба увлечены. Остальное стадо, перестав жевать, ошалело смотрит на странную парочку.

Из шалаша выползает пастух и хмурится на эту мазурку, приставив руку козырьком. «Ну точно, сука, к дождю! Ща минимум два тура дадут...» – недовольно произносит он, сплёвывает сердито, по-киношному, и снова прячется в шалаш.

Я вконец охреневаю и пытливо, внимательно-бестолково вглядываюсь в фигуры дурака с коровой. Я ещё не читал «Дафниса и Хлою», но почему-то точно знаю, что это именно они...

 

 

Сон третий

 

Я сижу у магазина и пью с ветеринаром водку. Вообще, в жизни я ещё ни разу не пил её, но вот во сне у меня получается лихо и весело. Прямо молодецки. Водка почему-то имеет привкус детсадовского какао. Точнее, осадка кофейного напитка дешёвых привокзальных пельменных.

Водку мы занюхиваем хлебом, два лотка которого вынесла заботливая продавщица тётя Паня: «Вота! Нюхайте! Тока не жрати, черти!». Зачем нам столько, я не понимаю, но всецело доверяюсь опытным коновалу и тёте Пане. Мы честно нюхаем, не жрём, хотя я заметил, как ветеринар тайком отщипнул от крутого бока буханки мышиный кусочек.

Водка располагает к умным разговорам. И разговоры наши действительно умные. Не то что у пьяниц, которых я видел в жизни. Стоящие разговоры. Они настолько умные, что я даже не могу вспомнить их наполнение. Это была особая, высшая мудрость, доступная человечеству, вероятно, только во сне.

Водка быстро кончается, и мы начинаем курить какую-то дрянь, которую ветеринар гордо называет «шмалью», но она почему-то воняет дедовой махоркой и нужником, а выглядит и того хуже: смесью канифоли со столярным клеем. При всём при том курим мы её из невесть откуда взявшегося кальяна, сработанного из активаторной стиральной машины. Чувствую себя полным идиотом, но продолжаю, вслед за скотским доктором, важно кивать прохожим. Самое удивительное, что прохожие нисколько не удивлены нашему поведению, даже, скорее, поглядывают с завистью и долей сурового уважения. Мол, молодцы, сынки!

Приход от курения стиральной машины наступает какой-то странный и неожиданный. У меня кружится голова и необыкновенно проясняются мысли. Причем та часть мыслей, которая отвечает за мироздание. Я люто презираю Дарвина. При этом ощущение собственного идиотизма не проходит, а, скорее, разрастается, заполняя всё тело, вплоть до кончиков пальцев.

В дымке светского разговора презрение затихает, а стиральная машина исчезает вместе с клубами шмали, отчего на душе становится пусто и грустно, как после уборки в новом году осыпавшейся ёлки. Ветеринар, похоже, чувствует нечто подобное, потому что начинает ёрзать и беспокойно поглядывать по сторонам. Он явно что-то хочет сказать, но не может сформулировать. Я удивляюсь: это при его-то мудрости?! Не найти слов?!

Наконец, решившись, он хитровато подмигивает мне и предлагает шепотом: «А у меня клей есть. Ну, ты понимаешь...».

К удивлению меня самого, я моментально соглашаюсь. Видимо, попробовать надо всё. Хотя что-то и во сне.

До того я не пробовал и клей, но видел, как его нюхают пацаны во дворе школы. Поэтому получается ловко и с гусарским шиком. Первым дышит док.

Он горд и сосредоточен. Он серьёзен, как бог Один перед деревом. Он сопит, шурша пакетом, а я контролирую его, чтобы не задохнулся в процессе.

Наконец он откидывается на спину, и я забираю полиэтиленовый мешок, с любопытством контролируя внешние признаки ветеринарского трипа.

Постепенно док розовеет, и тень улыбки появляется на его суровом челе. Он доволен.

Выходит тётя Паня и забирает хлеб. Ветеринар непринуждённо затевает с ней разговор, точно на светском рауте в буфете.

Теперь моя очередь.

Хорошо, что клей хоть пахнет клеем. И осознание этого внушает какую-то уверенность в незыблемости мира. Я приступаю с лёгким сердцем.

Растираю тягучую клеевую дрянь по стенкам пакета и дышу. Ничего особенного. Становится тоскливо. Почему мне не досталось кайфа? Почему я не такой, как все? Почему даже от клея не могу получить удовольствия?

Тетя Паня болтает с ветеринаром: я вижу это краем глаза по мимике. Но разговора не слышу. Кайфа нет. Мне грустно.

Тётя Паня уходит, неся лотки на голове и виляя ветчинными окороками, а я сижу в пустоте и безвременье, осознавая свою неполноценность. Прихода нет.

Ветеринар, присмотревшись ко мне, пожимает плечами, достаёт откуда-то огромный ятаган и уходит за магазин рубить крапиву, буйно растущую на помойке.

Мне грустно. На столбе напротив от лёгкого ветерка поскрипывает, слегка раскачиваясь, жестяной фонарь. Как невыносим бывает мир этот!

Тут мимо меня проходит разговор тети Пани с ветеринаром. И я его прослушиваю. Причем я слышу свист ятагана на помойке и гром швабры в магазине. Значит, это тот самый разговор, что был для моих ушей немым незадолго до этого!

Разговор похож на кисель и туман одновременно. Он упруг, как купальный матрас, и тут же податлив, как пух. Он проскальзывает мимо меня, утыкается в стоящую неподалёку липу, отталкивается от неё и плывёт обратно, явно наметив в качестве ограничительного упора забор нашего соседа. Я опять прослушиваю разговор, но в обратном порядке. Потом ещё раз в нормальном. И ещё раз в обратном. После седьмого реверса мной овладевает отчаяние. Я так никогда и не получу кайфа, зато обречён вечно слушать этот дурацкий трёп жирной тётки и пришибленного алкоголика-азиата. Хреновая перспектива для будущей вечности! Начинаю разглядывать кеды, в надежде хоть как-то отвлечься от ситуации, надоевшей хуже икоты. Внезапно раздаётся смех.

Поднимаю глаза. Напротив стоит здоровенный бритый мужик, одетый явно не по сезону. Он в свитере, кожаной куртке, каких-то импортных клетчатых штанах, и жара, похоже, на него не влияет никак.

Он смеётся и смотрит на меня с любопытством. Машет рукой, и шарик разговора исчезает. Ну а лично я робею совсем.

Незнакомец ухмыляется и первым начинает разговор: «Вы, люди, совершенно ничего не понимаете в кайфах. Ваше сознание настолько зашорено стереотипами, что ожидание удовольствия в намеченной точке бытия напрочь давит и отравляет само эфирное тело эйфории, ибо она создаётся в вашем сознании, а сознание гораздо шире вашего тела. Вы же пытаетесь закупорить это чувство, точно скупец капитал, а между тем, без проветривания монады счастья задыхаются, ибо они театр, а театру нужна смена зрителя. Выпусти на волю своего зажатого божка! И новый бог вернётся к тебе, возмужав и проникнувшись благодарностью к тебе, как рассудительному мужу! Но вы никогда этого не делаете! Потому что вы, люди, ни хрена не понимаете в кайфах!». Мужик замолчал и зло сплюнул под ноги. Я понял, что чем-то его жестоко обидел.

Совсем робко, даже не надеясь, а только оправдываясь, я проблеял: «А вы? Вы понимаете? И можете ли научить кого-то ещё, пусть тайно, но понятно и доходчиво?».

Мужик брезгливо пожал плечами, помедлил малость и ответил: «Это несложно. Встань на карачки и провези рылом по асфальту. Уверяю, для освобождённого сознания это будет нечто!».

Я закусился и рассмеялся. Уж мне ли не знать, что мордой об асфальт совсем не радостно!

Мужик снова пожал плечами и исчез, слегка колыхнув летний душный воздух. А меня тяпнул червь сомнения. Причем довольно активно.

Он начал с маленьких дегустаторских порций. Потом куснул смелее с видом гурмана. Затем урвал кусочек побольше. Ещё через мгновение гнусный червь жрал меня, точно голодный пролетарий.

Я оглянулся: нет ли кого вокруг? Потом аккуратно встал на колени, поёрзал по асфальту, чтобы отдельные камушки не впивались в чашечки, и совершенно удивлённо и недоверчиво прикоснулся щекой к дороге. Помню хорошо, как отметил наличие двух окурков, горелой спички и лимонадной жестяной пробки в непосредственном соседстве от лица. А потом первый раз шаркнул щекой по асфальту.

Бог ты мой! Да миллионы подростковых поллюций разом не дадут такого освобождения и счастья, как я получил в тот миг! Каждая клеточка, вплоть до отмершей перхоти, ликовала по отдельности и как одно целое одновременно! Даже мои ногти и волосы, даже мои линялые на солнце брови наполняли существование радостью! Успев мельком пожалеть, что у меня ещё по возрасту нет бороды, я застонал от удовольствия, не в силах удержать пароксизм чудовищного счастья внутри.

И сколько я тёрся мордой по асфальту, я не знал, ибо не существовало там времени. А было нескончаемое поле радости.

Когда я поднял глаза, человек пять деревенских стояли передо мной, тыкали пальцами и хохотали. «Глупцы! – крикнул я им, и голос мой был страшен! – Вы отрицаете то, чего не видели, и презираете то, что не понимаете! Вы самонадеянны и глупы! Ибо нет в вас жажды познания! Ибо заскорузли вы в убеждённом неверии своём!».

Так я проповедовал. И то один, то другой деревенский сначала нехотя припадали на одно колено, потом становились твёрдо на оба и тёрлись лицами об асфальт. Под конец я, как сенсей, ходил перед толпой деревенских и считал: «Ит! Ни! Сан! Ши! Го!». И после каждой названной цифры слышался дружный рёв русского деревенского счастья.

Дома, поля исчезли, огромная асфальтовая площадка покрыла всю видимую мне землю до горизонта. Её быстро заполняли люди, сбегаясь, как муравьи, откуда-то из-за края земли, подлезая под куполом неба, и кидались на свободные пока куски асфальта! Это был мой триумф!

А проснулся я от того, что телёнку надоело лизать мне щёку, и он решил почесать об меня свои растущие рога.

 

 

Сон четвёртый

 

Она была моя ровесница. И она была прекрасна.

Отца своего она не помнила совсем, а мать помнила, но не видела трезвой.

Её воспитанием занималась тётка, пьющая чуть менее матери, которой она была нужна как козе баян.

Иногда в процесс включалась бабушка. Но бабушка была так подвержена Альцгеймеру, что зачастую по пути забывала, кого и как собиралась воспитывать.

В девятый класс её не взяли, а из училища выгнали при поступлении. Она не была умной, но определённую жилку практичности жизнь ей привила, а потому она собралась замуж за придурковатого тракториста из соседнего села, который был старше её лет на пятнадцать. Родители и опекуны были рады дать любые справки и бумаги для ЗАГСа, только бы сбагрить её, но тракторист соглашался жениться не раньше осени, а к началу лета сломал по пьяной лавочке ногу и лежал теперь на вытяжке в районе.

Невеста была по-своему огорчена, но при отсутствии финансирования в район ухаживать за женихом мотаться не могла, а потому безвылазно торчала в деревне.

Молодёжи, кроме меня, в деревне не было, на неё внимания не обращали и не контролировали, тракториста никто не любил, а он никому, кроме себя, не верил. Поэтому она ничего не боялась, а в случае залёта собиралась обвинить в этом своего инвалида. Всех такое положение вещей устраивало.

Сисек у неё не было, но были огромные глаза. Задницы у неё тоже не было, но была удивительная нагло-наивная непосредственность. А потому она была прекрасна.

Каждую ночь, когда мои старички засыпали, я сбегал к ней, набив карманы сухарями и дешёвой карамелью без фантиков из сельского магазина, чтобы подкармливать чересчур уж беспокойных собак.

Через неделю романа все деревенские шавки любили меня больше жизни и не давали проходу даже днём, унизительно валяясь передо мною в пыли и клянча угощение. Местные набожные старухи, удивившись такому их продажному поведению, единодушно признали меня хорошим человеком – ибо, по их мнению, только что-то среднее между святым, агрономом и почтальоншей может заслужить столь дружное собачье признание.

В стоге, стоявшем под огромной липой на краю кладбища, мы выкопали приличных размеров нору. И нас не пугали мыши, шуршащие в его потрохах. Скорее, мы сами их постоянно беспокоили.

Иногда, в редкий дождь, мы тайком пробирались в полуразрушенную баньку на краю тёткиного огорода, чтобы слушать капли и молоть несусветную чепуху, которую во все времена принято в таких случаях говорить. Крыша баньки протекала, всегда в разных местах, отчего приходилось каждый раз рыскать по крохотному шаткому срубу в поисках сухого местечка.

Со временем стог и баня стали слишком приметны для наших встреч, отчего мы перебрались на речку, куда я убегал под видом рыбалки, для видимости прихватив связку дедовских удочек. Однажды по ошибке я утащил охапку рябиновых прутьев, приготовленных для грядки с горохом, но заметил это уже на обратном пути утром. Хотя, надо заметить, улов в тот день я всё равно принёс.

Понятное дело, что заниматься промыслом было некогда, поэтому под утро я тихо обворовывал чужие сети, которые ставили деревенские деды вдоль камышей. В противном случае мне грозило подозрение бабки, а этого следовало избегать.

Что поделать! Это была необходимая жертва! Чувства и гормоны были сильнее меня!

Ведь она была прекрасна. Даже когда спала, уткнувшись носом в мою старую курточку, пропахшую дымом и прелым сеном. Зелёный яркий жук полз по её слегка чумазому уху, отчего она поёживалась во сне. И это тоже было прекрасно.

Мне нравилась её ямочка на шее и бесцветный выгоревший пушок на спине. Даже ноги её, по правде говоря, несколько кривоватые, приводили меня в состояние какого-то экстаза, сродни религиозному.

При этом я не умолял её бросить тракториста. Я совершенно не испытывал желания познакомить с ней моих родителей... Боже упаси!

Просто это было счастье какого-то чуда познания, открывания неизвестного. И всё это однозначно было прекрасно!

Она носила какие-то вопиюще дешёвые туфли с идиотскими лаковыми бантиками на мысках. Обувка была немного не по размеру, а потому она постоянно подкладывала в носки кусочки ваты.

Стеклянные синие бусики и дешёвенькие серёжки, от которых темнели мочки ушей.

Её чёрная юбка, перешитая из бабкиного передника, постоянно цепляла на себя разный мусор, отчего уходила куча времени на чистку.

С оранжевой водолазкой было проще, по причине химического происхождения та почти не пачкалась, но была слишком приметной даже на запредельных расстояниях из-за кислотной яркости.

Поэтому чаще она надевала чёрную футболку с длинными растянутыми рукавами и потерявшим эластичность воротом...

Ох уж эта её футболка... И эти жёлтые пятна подмышками... И всего бы через годик-другой и по сию пору, увидев такие, я бы, наверное, блеванул. А тогда и они мне казались прекрасными.

Просто очень уж был цельный образ её, так надолго врезавшийся в мою память...

Спустя много лет я нахожу в путанице полевых дорог место, где когда-то стояла деревня, забираюсь на берег повыше, ложусь на спину и смотрю в небо, пока от облаков, тянущих свою невидимую лямку в яркой дали, слегка не начинает кружиться голова. Тогда я сажусь и закуриваю, радуясь мягким бликующим морщинам реки.

Всё нормально. Мне спокойно. Я дома.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

---

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за июль 2015 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт продавца»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите каждое произведение июля 2015 г. отдельным файлом в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.