Письмо до востребования

Когда жена прямо заявила Мише, что знает про его, как она выразилась, «шашни», он не стал отпираться. Ему невыносимо надоела эта «игра в прятки», трусливые уловки и собственная унизительная ложь.

Действительно, роман, который в полной мере можно было назвать «служебным», длился уже полтора года и сейчас вошёл в ту стадию, когда надо было делать выбор – всерьёз и окончательно. Тянуть не было смысла. Михаил и сам удивлялся, как Люся раньше не прознала о появившейся в его жизни другой женщине. Их, общие с женой, знакомые давно были в курсе, но молчали. И всё-таки нашёлся «доброжелатель», доложил.

Тайное стало явным, случилось…. Неожиданно для себя, Миша испытал не чувство вины, а облегчение. Не обращая внимания, ни на Люсины крики, ни на звонкую пощечину, он молча собрал чемодан и ушёл.

Хорошо хоть сын Ванька, отправленный на всё лето в спортивный лагерь, не был тому свидетелем, не видел и не слышал, как трещит и рушится его семья.

Несколько дней Миша прожил у старого товарища, а потом ему подвернулся очень удачный вариант недорого снять комнату в коммуналке.

Созвонившись с хозяином жилой площади и подъехав по указанному адресу, Михаил был приятно удивлён. Старая пятиэтажка в окраинном районе выглядела вполне прилично и была недалеко от метро. В соседях числился одинокий мужичок пенсионного возраста. А сама комната, оказалась хоть и не большой, но опрятной.

Хозяин комнаты у Миши симпатий не вызывал, но цену запросил умеренную. Нахрапистый, бойкий, с зычным голосом парень лет двадцати пяти – сразу «насел» на Михаила, не давая слова вставить.

– Давай сразу на «ты», не люблю я эти… Меня Серёгой звать. Вот, смотри сам. Всё как есть, в аккурате. Только пыль смахнуть! Тётка тут моя жила, земля ей пухом, покойнице. Чистенькая, опрятная была. От сердца померла. Натурально, никаких болезней – присела вот тут, у окошечка и померла. Всё ждала кого-то, кого не скажу, сам не знаю. Я так думаю, у неё с возрастом головка малость набекрень съехала, – и всё объяснение…. Спасибо сосед – он немного зашибает, но в памяти – спохватился, заметил, что тётка, который день из конурки не вылезает. Спохватился, старый хрыч и тревогу забил, добрая душа.

Серёга внезапно взгрустнул.

– Да-а, жаль тётку, хорошая старуха была…. Но, правду сказать, тоже, намучился я с ней. Она ж бездетная была, – помрёт, а комнатёнка кому? То-то, надо, что б мне досталась, не чужие всё-таки. А она, по глупости своей старческой, всё никак этого не поймёт. «Серёженька, – говорит – вот помру, тогда и забирай комнату. Только не выгоняй меня, мне тут надо быть. Вдруг придёт ко мне один человек – а меня нет. Дождаться мне его надо… коли придет.

Уж кого она там ждала, не знаю. Кто к ней заявится-то? Но это ладно, это понятно: что я зверь, что ли? Живите, пока не помрёте. Но и вы, тётя, меня поймите – бумажку-то отписать надо. Все формальности и расходы, когда кого подмазать, – это я всё на себя беру! Еле уломал.

Но и я слово держу – тут, в этой комнате и скончалась, как и просила. Вот тут вот, у окошечка. Здесь всё как при ней осталось. Ничего не тронул, не по себе как-то, точно как в детстве. Когда я к ней, в этот вот самый буфет, за вареньем втихаря лазил…. Она месяца два, как преставилась. Я с тех пор тут и не бывал. Как сдавать надумал, так и явился. Если всё устраивает – заселяйся!

Уладив формальности и получив ключи, Миша выпроводил хозяина и стал обследовать новые владения.

Принюхался: пахло пылью и ещё чем-то цветочным. Лаванда? Да, похоже. Прикрыв глаза, втянул ноздрями воздух, пропитываясь атмосферой нового пристанища. Его заставил вздрогнуть скрежещущий звук за окном – трамвай. Прямо под окнами рельсы уходили на поворот. Видимо и причина невысокой цены за комнату, – этот надсадный скрежет, пробирающий до мурашек. Но финансовая сторона дела решала всё: ничего привыкну, живут же здесь как-то люди.

Подошёл к окну, через серое стекло на него смотрела серая чужая улица. Трамвайные пути, за ними проезжая дорога, тротуар, заставленный понурыми автомобилями, череда ларьков – да, пейзаж не радует.

Отодвинув в сторону керамический горшочек, с давно засохшей геранькой, распахнул форточку, закурил и, усевшись на подоконник, обвёл взглядом комнату. Чистенько, опрятно, но бедновато.… Здесь прошла жизнь неведомой ему старушки.

На стенах, в выцветших обоях, ни фотографий, ни даже какого-нибудь захудалого календарика. Мебель, какую теперь не часто встретишь – шифоньер музейного вида, сервант с резными накладками. В застеклённые дверки смотрятся фарфоровые статуэтки: белая собачка с розовым носом, весёлые пингвинята, пастушок с дудочкой. Железная кровать, с металлическими шишечками, застелена стеганым покрывалом и увенчана пирамидкой разновеликих подушек. На прикроватной тумбочке лежит забытая книга. Пара ещё крепких на вид венских стульев. Вот, пожалуй, и всё. Жить можно.

Под окном опять громыхнуло и заскрежетало, Михаил поморщился и, затушив окурок в цветочном горшке, спрыгнул с подоконника. Нечего высиживать, надо как-то отметить новоселье, а то тоска берёт. Вытянул из кармана мобильник, повертел в руках и засунул обратно. «Ну, их всех к чёрту, никого видеть не хочется. Устал и настроение паршивое. Выпью и спать пораньше завалюсь».

Неожиданно телефон сам напомнил о себе.

– Котик? – голос той, которую он вот уже полтора года называл своей любимой, звучал настороженно. – Ты где? Говорить можешь?

– Да, мышка. Всё в порядке. Вот, обживаюсь на новой территории.

– Правда? Ну и как там? Ничего?

– Нормально, приедешь сама увидишь. Только давай не сегодня… что-то я… устал что ли, перенервничал за последние дни….

– Конечно, милый, отдохни, выспись…. На новом месте надо обязательно сначала поспать, во сне дух жилья проникает в подсознание, знакомится с тобой.

– Вот и пусть знакомится, дадим ему такую возможность. А завтра я ему тебя представлю.

– Очень мило с твоей стороны. – Её голос потеплел, в нём проскользнула улыбка. – А чем ты сейчас будешь заниматься?

– Пойду, возьму бутылку, закусить что-нибудь – с утра не ел. Постельное бельё куплю, ну ещё мелочь всякую…

Она вздохнула: – Ладно, котик. Не напивайся там сильно. Жду завтра твоего звонка. Целую.

– Пока. – Михаил отключил телефон и, оставив его на столе, отправился за покупками.

Вернувшись, столкнулся в коридоре с уныло топчущимся там соседом. Его помятый вид и смятенье в слезящихся глазах, красноречиво говорили о тяжелейшем приступе похмельного томления.

Вздохнув, Миша поставил тяжёлые сумки у своей двери и ощупал карманы в поисках ключа. Страдалец, следя за каждым его движением, сдержанно кашлянул. – Эта… с новосельем вас. Не знаю, как величать.

– Михаил. Ты вот что сосед, дай мне полчасика и заходи, отметим.

– Вот! Это по-нашему! – оживился сосед, протянув подрагивающую руку. – Это, надо! Как не обмыть? Надо. И за знакомство. Меня, кстати, Нилычем зовут, Семён Нилович.

– Оч-чень приятно. – Михаил подхватил сумки и, оттеснив плечом любопытствующего мужичка, шагнул в комнату. – Через полчаса, Нилыч. Понял?

– Вот и ладно, как не понять. Я, значит, сейчас физиономию умою, новости дня в телевизоре посмотрю и поскребусь в дверку-то?

– Поскребись, поскребись… – Михаил захлопнул дверь перед сизым носом Семёна Ниловича.

Нилыч был пунктуален до минуты. Явился причёсанным и гладко выбритым, в свежей рубашке. Придерживая замусоленной тряпицей, внёс алюминиевую кастрюльку, с исходящёй паром, отварной картошкой «в мундире».

– Вот, значит, от меня к столу. Типа, закусон…

Выпили за знакомство. Взаимными расспросами друг другу не докучали. Подробности из жизни соседа Мишу нисколько не интересовали, а Семён Нилович в объяснениях и не нуждался. Бегло окинув Мишу, потеплевшим после первой рюмки взором, проявил проницательность: «От бабы ушёл? Ну, да, я и сам вижу». И всё, больше никаких расспросов, – деликатный оказался человек!

Когда Михаил сообщил, что готов платить, если сосед найдёт какую-нибудь женщину для уборки мест общественного пользования в их, теперь общёй, квартире – Нилыч просветлел лицом: – Есть! Есть у меня такая женщина. И полы помоет и приберёт. Возьмёт недорого, у меня с ней контакт. – Он подмигнул и улыбнулся, от чего его лицо сложилось в гармошку из многочисленных морщин и складочек. – Раньше-то Тоня прибирала, а я ей за это в магазин бегал – картохи, овощей там натаскать…. У неё сердце не того было, тяжёлое поднимать нельзя.

– Какая Тоня? – рассеянно поинтересовался Миша, очищая картошину от кожуры.

– Как какая? Вот тебе и раз. Тоня, Антонина Григорьевна – та самая, в чьей комнате ты теперь поселился.

– А, прости, не понял. Я ведь даже не знал, как её звали. Тут родственничек её, который мне комнату сдал, упоминал разве, что тётка его тут раньше проживала, да вот померла недавно.

Семён Нилович грустно покивал, помял в пальцах сигаретку. – Да, верно, померла…. Поверишь, как родного человека проводил. Мы ведь с ней, Тоней, под одной крышей, почитай четверть века прожили. Не скажу, что всё гладко было, шпыняла она меня за пьянки, да и я ей, бывало, пару «ласковых» скажу. Тоже, с чудинкой дама была. Но, если разобраться, жили хорошо, ладно. Давай, кстати, помянем рабу божью Антонину, земля ей пухом, хорошим человеком была.

Выпили не чокаясь, помолчали.

– Значит, Антониной Григорьевной старушку то звали? – Уточнил Миша. – А то мне племянник, про неё так, мельком, помянул.

– Да какая она тебе старушка?! – вскинулся Нилыч. – Ей и полтинника то не было, моложе меня, охламона, была. А померла – сердцем болела, понял?

– Опять извини, сосед. Я со слов племянника решил, что хозяйка в преклонном возрасте состояла…

– Племянника… – перебил злым голосом Нилыч. – Будь моя воля, я б того племянника на порог не пускал. Паскудник, одно слово. Пока Антонина жива была, он к ней носа не казал. Разве что денег занять, – это у неё то! Она сама копейки считала, а ему, крысёнышу, последнее готова была отдать. Хоть бы раз поинтересовался, как она: жива ли, здорова? Так нет, явится: «тёть Тонь, стою на краю финансовой пропасти, выручи сотенкой другой», паскудник…. И выручала, а сама потом на одной картошке сидела. И комнату на него отписать уговорил, так ведь правду сказать и не было у неё никого больше. – Семён Нилович вздохнул и потянулся за бутылкой.

– А что же у неё ни детей, ни мужа не случилось?

– Так как тебе сказать. Бездетная она это точно, а вот муж…. Муж был. Я его очень даже хорошо помню. Здоровались. А чего уж там промеж них вышло, точно не скажу, только ушёл он в один ненастный день. Да, осень была. Помню, столкнулся с ним в коридоре, стоит в плаще, шляпе, чемодан в руке. Я ему: «Чего Павел Андреевич, никак в командировку собрался»? А он: «Прощай, Сеня». Шляпу приподнял и был таков. Вот история.

– И что, так больше и не объявился?

– Забегал, меня сторонился – вид такой делал, будто мы не знакомы. А потом и вовсе испарился. Я ей говорил, – благодарно кивнул Семён Нилович, принимая откупоренную бутылку пива и отпив из горлышка, – Тонь, одна останешься. Найди себе кого-нибудь, для души – для тела…. Она только смеялась. А в серьёзном расположении духа, частенько говорила: «Я не одна, Сенечка, человека жду».

– Какого человека? – снова полюбопытствовал Миша.

– А я почём знаю! Только, со временем, вовсе заговариваться стала. Я, говорит, любимого человека жду и сына моего. Он, говорит, сынок мой, уже в садик ходит, я знаю.

Нилыч сокрушённо покачал головой: – Понимаешь? Ведь одна, как перст. И бездетная. Чего она там себе напридумывала?! Только последние годы всё вот тут, у окна, просиживала. Да на трамвайную остановку смотрела – словно и правда кого ждала. Она же на дому работала, техническую литературу с немецкого переводила, для какой-то конторы. А как ей выйти куда – ну там, в магазин или поликлинику – всё наказывала: «Если ко мне придут, ты, Сенечка, попроси подождать. Я мигом, туда и обратно!». А я что? Киваю: «Само собой, Тоня, передам. Обождут, никуда не денутся». А ведь к ней который год, никто кроме курьера с работы не заглядывал. Я её, когда померла, вот так у окна сидящей и нашёл. Привалилась к подоконнику, будто заснула. Я тронул её, а она уже холодная…, скончалась, так никого и не дождавшись.

Семён Нилович взглянул на помрачневшего Мишу, усмехнулся: – Что, нагнал тоску на тебя? Тогда давай по последней, что б на душе веселее стало, да пойду я. Если что, стучи. Я хорошему человеку завсегда рад!

Нилыч ушёл. Миша прибрал со стола и бесцельно побродил по комнате. Заняться было решительно нечем, а спать ещё не хотелось. Подойдя к окну, распахнул рамы и, усевшись на подоконник, закурил.

Внизу, в прореженных огнями сумерках, остывала – полязгивая металлом и перекликиваясь на разные голоса – вечерняя улица. Он смотрел на этот маленький отрезок обитаемого мира, приноравливаясь к нему, обживая взглядом каждый метр, запоминая запахи и звуки. Скоро вид из окна покажется привычным, после работы он станет забегать в один и тот же магазин, соседи начнут здороваться с ним на лестнице, и даже надсадный скрежет трамвайных колёс уже не будет казаться ему таким ужасным. Ранее незнакомый дом и улица, займут своё место в его жизни.

Михаил взглянул на трамвайную остановку, возле которой топталась пара человек и, вдруг, подумал о женщине ещё недавно жившей в этой комнате и часами просиживавшей у окна.

Одинокий человек, день за днём, год за годом ожидавший тут кого-то, глядя вниз, на трамвайную остановку… Лето сменяется осенними дождями, темнеет всё раньше, в свете уличных фонарей тускло поблёскивает мокрый асфальт. Потом этот асфальт метёт позёмка, от чёрного прямоугольника окна веет холодом. А она ждёт… Кого она ждала?

Затушив окурок о жестяной карниз, Михаил соскочил с подоконника и пошёл застилать постель купленным сегодня бельём. Надо укладываться. Как там говорит его «мышка»:

«Во сне дух жилья проникает в подсознание, знакомится с тобой». Ну, что ж, будем знакомиться?

Приготовив постель, умывшись, Михаил погасил верхний свет, оставив гореть на прикроватной тумбочке ночник с розовым шёлковым абажуром – ещё один раритетный элемент обстановки.

Лежал вытянувшись, ощущая всем телом мягкую прохладу простыни, чувствуя, как постепенно отходят, расслабляясь мышцы, затихает внутреннее напряжение. Всё-таки он здорово сегодня устал, хлопотный выдался денёк….

Время тянулось как патока, а сон всё не шёл. По потолку скользили отсветы фар проносящихся по улице машин. Из комнаты Нилыча едва слышно доносилось стрекотанье спортивного комментатора и рёв трибун. Скребанув по нервам, напомнил о себе трамвай. И свет, и тени, и звуки – давние здешние обитатели – проверяли новичка на «слабо». Трудно, трудно засыпается на новом месте….

Устав от затянувшегося ожидания сна, Михаил протянул руку к тумбочке за сигаретами, наткнулся на лежавшую там книгу. Взял. Рассеянно повертел – Шарлота Бронте «Джен Эйр». Ну да, конечно. Страдания молодой девушки, любовь и предательство. Неспешный слог, вычурные фразы, сейчас так уже не пишут…

Любопытно: вещи покойной прибрали, а книгу не тронули – как лежала, так и лежит.

Внезапно он сообразил, что других книг в комнате он и не видел. Заглянул под обложку – так и есть – библиотечный штамп. Когда-то, верно, было не до чтения, а позже, в одиночестве, приохотилась. Жила небогато, книг не покупала, брала в библиотеке. Надо будет вернуть….

Тот, кто прибирал в комнате покойной, – возможно, та же «задушевная» знакомая Нилыча, – просто не нашёл куда поставить книгу (полок в комнате нет) и оставил лежать там где её оставила рука уже неживущего человека.

Словно прохладные пальцы скользнули по Мишиной руке, коснулись обнажённой груди. Он испуганно вздрогнул, опустил глаза: на груди лежали сложенные вдвое листы бумаги – выпали из книги. Невольно чертыхнувшись, развернул. Письмо. Хотел, было, тут же сунуть его в послужившую почтовым ящиком книгу, но глаза уже скользили по первым, каллиграфически выведенным строчкам….

Здравствуй, Пашенька!

Пишу тебе письмо и сама не знаю зачем. Ведь ты его верно так никогда и не прочитаешь…. Да и не письмо это вовсе. Просто так душа болит, поговорить с тобой просится. Выплакать, что наболело. Мне бы по-бабьи выплакать боль свою, – да нет слёз.

Днём ещё ничего: дела, хлопоты, переводы эти проклятущие; а вот по ночам, Пашенька, по ночам такие мысли в голову лезут, что и говорить не хочется. И холод от меня, Паша, такой холод, кажется, в круг меня всё инеем схватывается. Вот как отпустила я тебя, ушёл ты – так в первую ночь ветерком ледяным на меня и повеяло. И каждая такая ночь кристалликом льда во мне откладывалась, откладывалась…. Теперь и до души холод добрался. Плакать нечем – лёд один!

Семён Нилович, сосед наш, похоже, меня в сумасшедшие записал. Он хоть человек добрый, да про дела то наши с тобой ничего не знает, вот и решил, что я заговариваюсь.

А поначалу, как смекнул, что я одна осталась, всё сосватать меня пытался, смешной человек. То за учителя физкультуры – ну ты знаешь – лысый такой, что который год вокруг нашего дома по утрам бегает. То алкаша с гитарой какого-то привёл, душа человек, говорит, да и вообще поэт и мученик. А как отшила я женихов его, надумал – сам подъезжать стал. Это Сёма то! Смешно, ей богу, если бы не было так грустно.

Я тогда ему и сказала: Сёма, есть у меня мужчина и сын есть. Он на меня так посмотрел, что я и сама засомневалась – уж не брежу ли?

А бред такой: вот, стою у окна и вижу – сходишь ты с трамвая на остановке нашей, рядом мальчик, сын твой, Игорёк. Вы улыбаетесь, машете мне руками и идёте к дому, ко мне!

Так ясно мне это виделось, так верилось, что без веры той, я и жить уже не могу. Только как рассказать, объяснить кому, да тому же Нилычу, откуда фантазии такие – разуму вопреки!

Как рассказать про ночь нашу последнюю, со слезами, да поцелуями. Про то, как сама собирала тебе чемодан, провожая к той, другой.

…Видно той ночью я и сошла с ума. Прав Сёма: я сумасшедшая – верила в любовь.

Твой силуэт на фоне тёмного окна, ты обернулся и сказал: Тоня, у меня есть другая женщина.

Я ответила: знаю.

Ты сказал: пойми, нам уже за сорок. Я хочу сына. Или дочку. Ты мне их дать не можешь.

– Не могу. Ты знал, и тебя это устраивало.

– Теперь не устраивает. После сорока многое видится по-другому.

– Ты любишь её?

– Нет.

– Ты хочешь быть с ней?

– Нет, но она может и хочет иметь от меня детей.

– Я её понимаю.

Как больно, Пашенька, как больно мне тогда было.

И тебе тоже было больно. Ты обнял меня за плечи, прижал, горячо зашептал на ухо: – Я люблю тебя, и никогда бы не ушёл, если бы…!

Я могу терпеть свою боль, но не смогла вытерпеть твою – не дала договорить, зажала тебе рот рукой и сказала всё сама.

– Отпущу тебя. Дам тебе развод. Женись на ней, пусть родит тебе ребёнка, у которого будет твоя фамилия. Но потом, Паша, ты вернёшься ко мне. Оставишь ту женщину, заберёшь ребёнка и вернёшься ко мне! Вот увидишь, я стану ребёночку ближе родной матери. Я сумею. Это будет наш ребёнок. Понимаю, это жестоко по отношению к той женщине, но ведь и она была жестока по отношению ко мне.

Я перевела дух и поставила «точку».

– Ты сделаешь так, как я говорю? А если нет – дождусь рассвета и брошусь под первый трамвай у нас под окнами…

Я говорила, а ты смотрел на меня так, будто видишь впервые, и в глазах у тебя был страх. Страх пролился слезами, твоими слезами, Пашенька. Я не плакала, тогда я была сильнее тебя. И ты ответил: – Да, Тоня, я сделаю так. Обещаю.

И я поверила. Слезам и словам твоим поверила…

Я сама собрала твои вещи, ты ушёл – как я теперь понимаю – навсегда.

Потом,… потом было то, что сейчас кажется сном, иллюзией растянувшейся на годы. Жила иллюзией, была счастлива в ней.

Почти сразу после свадьбы, ты стал сбегать от жены ко мне. Урывками, на час-два, но ты был со мной. Мне даже казалось, что мы стали ближе, чем раньше – мы были, как два заговорщика, связанные одной тайной, одной целью.

Даже любовью занимались так, будто не было десяти совместных лет. А потом лежали, обнявшись, и обсуждали ТВОИ семейные дела! Она – я по-другому твою жену не звала – забеременела сразу, не откладывая в долгий ящик. Беременность протекала тяжело – острый токсикоз. Ты жаловался на её капризность, вздорный характер, недоумевал, как не замечал этого раньше. Я утешала: потерпи. Вот родит, покормит грудью – сколько положено – и прости, прощай, дорогая жёнушка! (Сейчас пишу и самой страшно). Мы придумывали, как назовём НАШЕГО ребёнка: Андрюшенька – если будет мальчик, Анечка – если дочь. В честь твоих родителей.

Она родила и назвала сына Игорь, в честь своего отца. Ты разводил руками и говорил, что у тебя не хватило сил спорить и настаивать. Ведь она так намучилась, так настрадалась…. Да разве это так уж и важно?! Главное ребёнок, твой сын – появился на свет. Игорёчек, сынок…!

Да что там, конечно! Я была счастлива, так рада за тебя,… за нас. Теперь скоро, теперь недолго – говорила я себе.

Когда ты забирал их, жену и ребёнка, из роддома, я тоже была там. Стояла в сторонке, прислонившись к заснеженному дереву, и смотрела, как ты обнимаешь её, как, приподняв краешек одеялка, целуешь личико сына. Шедшая от вас волна счастья докатилась до меня, оглушила и я почувствовала, как земля уходит из-под ног.

Ты продолжал разрываться между мной и семьёй, появляться стал реже – жаловался на нехватку времени. Прибегал запыхавшийся, возбуждённый, вываливал на меня ворох восторгов: как Игорёк спит, как он ест. Ещё чуть-чуть и я узнала о его первой улыбке, о режущихся зубках, о первых шагах.

Время шло, ты стал выходить гулять с коляской в парк. Предупреждённая заранее, я поджидала тебя там, и мы гуляли вместе. Господи, как замирало у меня сердце, когда я смотрела в голубые глазки мальчика, шепча: сынок, сыночка мой…!

Мальчик рос, вот он уже смешно переваливаясь, бежит мне навстречу, тянет ручонки, помнишь, как смешно он звал меня: Тоя.

Я покупала ему игрушки, что бы ты дарил их. Его мать ворчала на тебя, что ты тратишь слишком много денег на подарки сыну.

А потом она всё поняла – ребёнок рассказал маме про добрую тётю. Игрушки полетели в мусоропровод, а с мальчиком случилась истерика.

Ты позвонил мне и сказал, что «так» продолжаться не может. Встречи надо прекратить. Правда, добавил: на время.

И потянулось время, а потом загустело и застыло. И я застыла в нём, как муха в янтаре.

Это был конец, я проиграла, Пашенька. И знаешь почему? Не учла главного: ребёнок, твой ребёнок – станет главным орудием против меня. Она, мать, сделала своему ребёнку больно, чтобы через него сделать больно мне. Она понимала, что мы этого не выдержим. Это запрещённый приём, но она знала что делает. И победила. А я сдалась. И ты тоже.

Я перестала искать встречи с тобой и с Игорьком, но ждать не перестала. Я всё ещё сижу у окна, каждый день, смотрю на подходящие к нашей остановке трамваи и жду мужчину с мальчиком. Моего мужа и сына. Не потому что я ещё верю, а потому что ничего другого мне уже не остаётся. Я же сумасшедшая!

На днях выбросила все свои лекарства. Надоело мне их глотать! Зачем? Зачем поддерживать то, что потеряло смысл?

P.S. А больно бывает…! Что ж я дура раньше не додумалась написать тебе, пожаловаться. Пока писала – заплакала, может впервые за несколько лет, – и сразу легче стало! Лёд в груди уже не так давит. Страх мохнатые лапки поджал, спрятался. Вот и хорошо, утро уже скоро – может, усну. Спать, спать…. Приснись мне, Пашенька, ладно?

Спокойной ночи, дорогой!

Михаил осторожно вложил письмо назад в книгу, устало потёр глаза. Встал, прошлёпал босыми ногами к распахнутому настежь окну, уселся на подоконник, обхватив голые колени руками, и закурил, глядя на тёмную улицу. Он так и просидел весь остаток ночи, до самого рассвета, пока в лёгком утреннем воздухе не задребезжал первый трамвай.

Утро. Около полудня. На застеленной кровати стоит распахнутый чемодан, в беспорядке набросаны вещи. Михаил говорит по телефону:

– Нет, мышка, нет. Сегодня никак. Ну, возникли некоторые обстоятельства. Какие? Я сейчас не могу объяснить. Нет, правда, пойми – не могу! Ты сердишься? Что? Тебе просто странно? Да мне и самому…. Да, конечно, я позвоню. И я тебя, ну, пока…. Подожди! Один вопрос. Вопрос, говорю. Послушай, ты ни разу не хотела познакомиться с моим сыном? Нет? А почему? Это не ответ. А, вот это другое дело! Не считаешь нужным? Тебе неудобно? Понимаю…. Что? Да, это всё что я хотел спросить. Тебе опять странно? Нет, я не пьян. Правда. Ну, пока-пока!

Он даёт отбой и тут же набирает другой номер.

– Привет, Люсь, это я.

– Что тебе нужно? – голос жены звучит глухо, отчуждённо.

– Слушай, а когда Ванька из этого своего лагеря возвращается?

– Что, о сыне вспомнил, подонок?

– Погоди ругаться. Я вот что подумал…. Ты не считаешь, что когда он вернётся, мне лучше быть дома? Как ты объяснишь ему моё отсутствие?

– Не представляю. Ты же знаешь, как он тебя любит. И что я должна ему сказать: папочка нас бросил? Ты понимаешь, идиот, я ночи из-за этого не сплю!

Люся срывается на крик.

– Не надо, Люсь. Я понимаю. Ванька он…. Люсь, я тут подумал…. Позволь мне вернуться? Вы… вы мне очень нужны! Не знаю, что на меня нашло, прости дурака!

Пауза повисла такая долгая, что он почувствовал, как онемела рука, стиснувшая трубку.

– Ты серьёзно?

– Да.

И тут она заплакала. Это были не те злые слёзы разлуки, смешанные с яростной истерикой. Это были слёзы избавления. В них была боль, обида, жалость к себе. Люся плакала по-детски, взахлёб, тоненько ойкая.

– Люся, Люсенька! – закричал Михаил. – Не надо, успокойся! Я уже еду, я скоро буду. Успокойся!

Он выключил телефон и заметался по комнате, собирая вещи.

Когда всё было готово и чемодан уложен, Миша торопливо рванулся к двери, только вдруг замер, обернулся и окинул взглядом комнату. Меньше суток провёл он здесь…. Но всё то, что столько времени казалось запутанным и неразрешимым, в чём не мог даже мысленно признаться себе сам – за эти неполные сутки распуталось, схлынуло и высказалось именно здесь. Значит, всё было не зря!

Права была «мышка», дух жилья посетил его.

– Спасибо, Антонина Григорьевна, за ночлег и…за письмо, оно попало по адресу – «До востребования»!

Миша кивнул в пустоту, вышел и аккуратно прикрыл за собой дверь. Постучался к Нилычу. Тот высунулся растрёпанный, помятый.

– О, Миш, привет соседям! А я как раз за пивом собрался. Добавишь?

Михаил протянул ему ключ.

– Отдай хозяину. Съезжаю я.

Появившаяся было улыбка на лице Нилыча, потускнела.

– Вот тебе и раз! Чего так? Комната не понравилась? Только смотри, племянничек-то тебе задаток не вернёт.

– Так повернулось, ждут меня…. Понимаешь…

Нилыч упреждающе поднял палец.

– Ни слова больше! Надо, значит надо. А жаль, ты мне душевно понравился.

– Слушай, Семён, там, на тумбочке, возле кровати книга лежит, а в ней письмо – от Антонины Григорьевны…. Ты оставь его пока у себя. Если, вдруг, придёт тот человек – бывший муж её, отдай ему, а нет – сожги.

Миша протянул Семёну Ниловичу пару купюр.

– На, вот, выпей. Помяни рабу божью Антонину.

Нилыч цапнул деньги, важно кивнул.

– Сделаем, в лучшем виде. Ну, иди уже, коли ждут. Меня вот никто не ждёт, а хотелось бы…

Миша вышел из подъезда, вздохнул полной грудью свежий воздух, прищурился на просвечивающее сквозь листву солнце и зашагал к трамвайной остановке.