Погоня

тот "опель" меня не снес. Я после этого словно прозрел. Сразу же ополчился, возненавидел эти вылизанные буржуйские корыта… Убийцы. Строят из себя аристократок, а на самом деле лишь чье-то больное тщеславие тешат. В глотку гордыни чьей-то заглядывают, лощеные задницы раскатывают…

Валентин. Эко ты зол на них. Не преувеличивай, приятель. Для кого-то тачка и вправду роскошь. Точней, как обязательный элемент в их роскошном хозяйстве. Как двести лет назад у помещика было. Помнишь, читал историю? Обязательно хоромы должны быть офигенные, на зависть другим, куча крепостных крестьян, породистый жеребец, а то и два. Прикинь, конь-"мерс", кобыла-"ауди", жеребенок-"пежо". Ха-ха-ха! (Хохочет.)

Артем. Плевать! Мне наплевать, что там было двести лет назад!..

Валентин. Ты прав, я тоже ненавижу большой город. Куча людей, куча бездельников; дома загораживают небо; небо какое-то неживое, так низко над землей, вздыхает тяжело, того и гляди, испустит дух и рухнет мне на голову…

Артем. …Почему какие-то фраера могут кататься на шикарных тачках, а я должен изо дня в день охотиться…

Валентин. …Этот сумасшедший город; улицы, словно намазанные медом, – отчего на них столько народу? А машин? Ведь не проехать, не пройти. Когда бы я ни приехал в большой город, всегда одно и то же – заторы, пробки, ДТП…

Артем. …Кто скажет, отчего они поступают так, а я должен делать иначе? Почему они пируют, жируют, а я только и делаю, что охочусь… на Немую?..

Валентин (с расстановкой, строго). Миссия у тебя такая, приятель. Погоня. От нее ты вряд ли отвертишься. В отличие от них; им лишь бы яйца насиживать в их кондовых авто. Да они тебе в подметки не годятся! У них нет и никогда не будет того, что есть у тебя, – погони!..

А Немая… Немая женщина – твой крест, понял?.. И мой тоже.

Артем. Да кто вам дал право вертеть моей судьбой, как кому втемешится в голову?! Кто этот лихой пацан?!

Валентин. Заткнись! Все, довольно истерик и нытья. Сыт по горло твоими причитаниями. Пойди, глянь лучше, длинный там хвост? Долго нам еще здесь торчать?

Артем (с опаской). Куда еще идти, зачем?

Валентин (пренебрежительно). Да ты что, трусишь? Тебя аж трясет всего, тьфу! Эх, не вовремя твой птахоплан подкачал! Сейчас бы над этими понтовыми улицами взлетели спокойненько – и только бы нас и видели! Что ж твои крылья такие хлипкие? Такие падучие!

Артем (огрызаясь). Нечего мои крылья с грязью смешивать! И вообще, это тебе положено крылья иметь, а не мне. Ты ж у нас человек-погоня… А я – человек-уши.

Валентин. Всего-то? Ты – человек-ухо? Кто тебе такой бред сказал?.. Ты – человек-погоня. Мы оба человеки-погони.

С крыльями и без.

Артем (снова отрешенно, потерянно). Здесь столько машин. Громадные, роскошные – "мерседесы", "кадиллаки", "лексусы"… (Начинает заговариваться.) Вот бы мне сейчас крылья, я бы над городом, мне бы крылья, вот бы я полетел… Не в добрый час я ангелом перестал быть.

Валентин. Ну вот, снова, что ли, заладил? По новому кругу? Пока ты будешь тут труситься и прогибаться перед чужой удачей и роскошью, Немая уйдет от нас. Оторвется так, что мы ее никогда не догоним.

Артем (вторит рассеянно). Мы ее никогда не догоним.

Валентин. Тьфу, не каркай! Быстро ноги в руки – и вперед, в начало колонны! Выполняй приказ! Через десять минут доложить!

Артем. Да пошел ты!.. Ну и пойду, черт с тобой. (Спрыгивает с мотовездехода. Снова озирает город ошалелым, завороженным взглядом.) Этот город просто невыносим.

Но как же он потрясающе красив!

Артем уходит, скрывается за правыми задними кулисами.

Валентин. Сходи, сходи, разомнись. А заодно припугни этих лощеных дятлов. Глядишь, с перепугу начнут быстрей шевелиться; быстрей из этой пробки чертовой выберемся.

А я пока прилягу. (Устраивается поудобней в диване-мотовездеходе, кладет ноги на переднюю стенку дивана.) На солнышке оттянусь. Надо ж, здесь еще и солнце бывает. Вон какое сегодня солнце – на славу! И не осеннее вовсе. На таком солнце хорошо не только батарейки заряжать, а вообще. Пикничок там сообразить, шашлычки пожарить, деток на природу вывезти, мяч с детьми погонять… Да, с детьми. Только где их, детей-то, теперь возьмешь…

Хм, помню, и день примерно такой, как сейчас, стоял. И солнце такое же было клевое – распахнутое настежь, кроткое, готовое поделиться с нами последним теплом. У мамы с утра хорошее настроение было. Солнце потому что стояло супер, поэтому и настроение ништяк… Она собрала какие-то бутылочки, сверточки, одела, укутала меня – я тогда был еще совсем карапуз, – и мы пошли в горы. Тропинка круто лезла в гору, я упрямо – за ней. Помню, мой первый подъем давался мне с трудом; я несколько раз упал, зашиб коленку о камень, но от мамки старался не отставать. Зато когда мы поднялись – нет, не на вершину, до вершины еще нужно было переть и переть; не всякому взрослому мужику удавалось с первого разу взять ту вершину…

А забрались мы с мамой на такую небольшую терраску, на нее часто туристов разных водят, а они… Ха-ха-ха! (Смеется.) Вспомнил: снизу терраса была похожа на короткий бычий язык. Будто утес неприступный всем каменный язык показывал, мол, фиг одолеете, фиг справитесь с моим крутым нравом. А вот же, справились… Я когда ступил на ту терраску, у меня вмиг ноги подкосились. От страха и от той жуткой красоты, что открывалась под нами. Да что там говорить – у меня дух захватило! Так стало отчего-то легко; страх быстро куда-то улетучился, унесся вслед за облаками, проплывавшими внизу, в сиреневой, как мой любимый мамин кисель, дымке. И такая отвага обуяла меня, такая жажда полета, что если б не мамина рука, крепко державшая меня, я б обязательно улетел. Но мама строго посмотрела на меня – а потом улыбнулась. Сперва на саму вершину поднимись, так сказала мама, а затем решай, что тебе впредь делать – лететь птицей или падать камнем…

А потом поднялся ветер. Холодный, зараза, ветрюган. Солнце тут же струхнуло и нырнуло под защиту туч. А я… я тоже сильно испугался. Мама посадила меня себе на спину и стала спускаться с террасы. Медленно-медленно, – ведь один неверный шаг, и мы б с ней загремели навсегда, оставили по кусочку своего тела на острых уступах… А когда мы спустились, мама стала снимать меня с себя, и только тогда я почувствовал, какие у нее холодные, закоченевшие руки. Я начал что есть силы дуть, дышать на мамины руки, спеша отогреть. А мама смотрела на меня, маленького, тщедушного, и плакала – не то от любви ко мне, не то от боли.

А сейчас вон сколько солнца! И батарейка у меня в сердце всесильная. Все есть, все, казалось, на месте… Мамы только нет. И рук ее нет. Выходит, и отогревать мне нечего… Так на кой хрен мне та батарейка в сердце?!..

Зачем мне теперь это солнце?

Свет гаснет. Затемнение.