Сотворение духа (книга 1)

 

Неправильный роман

 

 

 

 

Дабы не слишком отрываться от нашей, слегка изуродованной человеком действительности, решили мы с Люсей посетить Г.Г. – Город Грязи. Это не шутка, город с таким названием действительно существует на планете Земля, притом, что и земля, по сути, грязь, если её намочить, конечно. Из названия явствует, что Г.Г. предан грязи, причём, не лечебной, а обыкновенной, которая на свалках, улицах и в мусорном ведре. А что такое «грязь вообще» не мне вам, умным людям, объяснять, ибо почти все мы, так или иначе, живём в грязных городах. Или думаем, что живём в городах чистых, но уж очень похожих на тех красоток, которые распишут «лицо» как храм Василия Блаженного, а что у неё под кофточкой, чуть ниже… или в холодильнике – как бы и не важно. А вдруг там грязь, бардак, несоответствие внешнего и внутреннего, лень на усилие, низкий уровень самопонимания, то есть всё как у нас в городах? Причём, зная нашего современника, не думаю, что в Италии, со всеми её памятниками, скажем, намного чище, чем где-нибудь в провинциальной Америке. Всюду так: надраят парадные места, а об изнанке – молчок… Город Грязи, в этом смысле, предельно откровенен.

Хотя, у меня ещё до поездки возникло подозрение, что это и не город вовсе, а некий хитрый аттракцион, созданный в воспитательных целях соседними городами. Если учить чистоте и порядку консервативно, то требуются годы кропотливого труда, смены поколений, нервотрёпки, а тут приехал утром, день помыкался среди отбросов и вечером едешь домой уже шёлковый со строгой установкой на культуру поведения хотя бы временно. Но не скажу, что желающих т а к перевоспитываться – пруд пруди. Вокзал, через который мы проникли в Г.Г., кроме шокирующего бардака, запомнился гулким безлюдьем и срамными фасадами. Люся, сразу стала уговаривать меня не «выходить в город», дождаться электрички или поезда, да умотать себе в какой-нибудь там Город Пива, чтобы ударить ячменём по печени. Обязательно поедем, успокаивал я её, но только после того, как исследуем «ещё и это». Грязь, говорю, это ведь квинтэссенция тёмной стороны жизни, некая мёртвая вода, которая при определённых условиях становится живой. Так – лес являет нам диалектическое единство жизни и смерти, когда на месте упавшего исполина возникает целый частокол молодого подлеска, отстоявшего свою бесконечную эволюционную очередь на жизнь… Ещё несколько предложений в подобном выспреннем ключе чуть успокоили мою музу и, мысленно зажав носы, мы пошли «интерпретировать себя средой», как говорил классик…

Скажу откровенно, я ожидал худшего: гор мусора, липких от помоев тротуаров, опустившихся до состояния бродяг жителей и амбре, почище того, что имел честь знать на туапсинской свалке во время близкого с ней знакомства. Нет всё оказалось вполне терпимым, или переносимым без глубоких душевных травм. Мусор, ясно, присутствовал, но как-то больше деликатно – в неудобицах, пазухах, городских щелях. На ногах не вис… Тротуары так вот откровенно не липли, но были щербатыми, злыми канцерогенными, густо усеянными по краю семечковой лузгой вперемежку с сигаретными окурками. Местные жители от прочего населения Земли отличались лишь тем, что носили, вышедшие из моды лет тридцать как, плащи, костюмы, наряды, слежавшиеся от лака причёски. Запахи в Г.Г. соответствовали моим представлениям о том, как пахнет мутный коктейль рыночной подсобки, жаренных в чёрном масле пирожков да видавшего виды мусорного ведра. Причём запахи эти не преследовали нас повсюду, а просто материализовались будто из воздуха – то тут, то там – совершенно непредсказуемо, произвольно и даже ненавязчиво.

Странным образом, к довольно неприглядному облику Города Грязи мы скоро привыкли, так как осколки этой своеобразной «антимечты» до того видели повсюду, ну а ярким галстуком, пластиковым колье или дешёвым парфюмом, как я уже заметил, часто пытаются отвлечь внимание сторонних от мешков под глазами, «спревших» носков, либо проблем с почками… В силу той же искушённости, чего-либо особо интересного, оригинального в Г.Г. мы с Люсей не нашли. На небольшой старый Сити, некрашеный и убогий, навалился «современный» – строго в кавычках! – городишко в архитектурных традициях кондового кубизма. Обшарпанные цементные коробки, изуродованные открытыми балконами с трусами и лыжами. Матерные граффити. Беспризорные дворы, ощетинившиеся разорёнными детскими площадками, сто лет нечесаные граблями или умной метлой. Спящие часовые ржавых гаражей, либо машин. Вывески, реклама, призывы на магазинах, кафе, школах, конторах, присутственных местах, опять же, отдавали ностальгией по далёким девяностым, когда, например, в нашем гибнущем «эс-сэ-сэ-ре» за палкой зелёного крахмала под гордым названием «докторьская кольбаса» стояли длинные очереди.

Удивительно, но здесь сохранились даже старого пошиба кинотеатры с неумелой живописной рекламой чего-то давно ушедшего, не пережившего эпоху блокбастеров, до упора индийского или индейского – то есть, хроническая демонстрация некого безвременно усопшего, повторного фильма. Общественный транспорт города состоял из редких, испуганно бегающих по улицам, разномастных автобусов. Личные автомобили, напротив, чаще всего, представляли одну и туже, но трудно узнаваемую, марку народного автомобиля типа «копейки» – латанную, мятую, тюнинговую, раскрашенную в клетку, орнаментированную намертво сросшимися с краской седыми дубовыми листьями или кошачьими следами. Цвет личных и прочих авто, замечу, практически не повторялся, из чего я сделал вывод о презрении местных жителей к неким стандартам, штампам, зловредной моде… Уже неплохо. Промышленных предприятий с размахом, а также чего-либо «производственного» в самом городе и его окрестностях мы при поверхностном осмотре не обнаружили. В центре, правда, имелись прачечные, химчистки, швейные мастерские, но не было откровенной размашистой индустрии – ангаров, цехов, дымов, верениц грузовиков. Однако некоторое подозрение вызвали у нас с десяток ничего не выпускающих труб далеко за городом… Таким образом, чем занималось здешнее население, откуда «снискало» хлеб насущный на втором часу блуканий мы не знали…

Эва! – воскликнет читатель, разбросанный по далёким нашим весям и многочисленным опущенным малым родинам, – да ведь этот чёртов автор не абстрактный Город Грязи описывает, а мой – мой – и мой! Не спорю. Допускаю определённую похожесть места действия на, до боли вам знакомые, другие места и другие города, где водится шустрый этот зверёк по прозвищу «человек». Но, мамой клянусь, я описываю строго определённую местность, в сердцевине резко отличающуюся от других, на которые она, допускаю, внешне похожа. Думаю, что вы скоро в этом сами убедитесь… А у нас с Люсей история обычная: ходим, разинув рот, внемлем, тратим килокалории, удивляемся, глотаем положительные эмоции вприкуску отрицательных и вдруг – «нагуливаем» аппетит. Что делать? Питаться в Г.Г., понятно, не желательно, проверенный сухой паёк остался на вокзале, а местный общепит, мягко говоря, сладостных мук не обещает. Магазины также подозрительны, особенно местами, куда обычно сгружается товар, и где в коме сидят сизые такие ребята со стоячими взглядами… Вздохнув, мы всё же рискнули зайти в некую обшарпанную «пельменную», памятуя, что варёное – уже, вроде, как съедобное, и что сметана – только, братцы, свежая! – перебивает и облагораживает любую дрянь. И вы знаете, мы не промахнулись! Довольно приличные пельмени, компот, блинчики – но, увы, не домашние… – подняли рейтинг Г.Г. в наших глазах.

Чуть позже, шмыгая мокрыми от удовольствия носами, под рюмочку коньяка, мы с Люсей выпили кофейку в пропахшей ванилью и сахаром «шоколаднице», а поскольку курить в зале возбранялось – пошли искать подходящий уличный сквер для привала. Поиски оказались «небыстрыми», но минут через пятнадцать мы уже вовсю дымили «сверхлёгкие» яды на лавочке замусоренного парка с зелёным прудом… Мамаши накручивали колясками свои эволюционные круги, пенсионеры на лавках сладко дремали, жёлтые листья плавали по воде, словно краски на палитре. Продвинутые детишки поодаль «играли в ментов»: изображали сирены, «клали на пол» условных нарушителей, били дубинками демонстрантов, крутили им руки, «применяли спецсредства»… Подозреваю, что их родители имели прямое отношение к соответствующим органам, кучно живя где-то неподалёку. По аналогии с этой «мусорской» игрой, тёплый ветерок вокруг пруда игрался мусором: перекатывал рваные газеты, прижимал к земле лоскуты пищевой упаковки, шевелил гирлянду сдувшихся золотых сердец поперёк аллеи, находил скрытые ноты в симфонии городских запахов. Я вслух стал сравнивать эти действия ветра с тонким дирижёром, который взмахом своей волшебной палочки одушевляет – оживляет мёртвые музыкальные инструменты. На это Люся обозвала меня романтиком, возразив, что в городе с чёткой системой вывоза мусора, всё само по себе было бы живым – не гнило бы, не ржавело до дыр… Возмутившись столь прямо-линейной логикой, я всё же взял философского отступного и принялся развивать свою старую мысль о том, что для внутреннего счастья нормальный человек просто обязан поэтизировать действительность, дабы не утонуть в той массе, грубо выражаясь, дерьма, которую он комплексно плодит одним фактом своего, пока идиотского, существования.

Наш спор, возможно, имел бы ещё некое сатирическое развитие, но мы в пылу полемики даже не заметили, что к нам на лавочку подсел старичок с неопределённой внешностью и, кряхтя, принялся завязывать распустившиеся шнурки… Закончив, он поинтересовался, уставившись в пруд: «Приезжие?» – «Конечно…» – отвечал я. «Почему же, конечно?» – «Ну, вот…» – «Хотите сказать, какой нормальный человек станет здесь в здравом уме жить?..» В ответ я промолчал. «А, сами-то откуда?» – спросил дед. «Да так, с юга…» – «И как у вас там, поди здо’рово… море?» – «Всяко – разно бывает, но нам, чаще всего, – здорово’, – тускло сострил я. – А как ваше ничего?» – «Живём – хлеб жуём, с обязанностями вот мучаемся…» Разговор, похоже, вошёл в нужное русло. «И в чём же эти обязанности?» – «Жить против своей природы…» – дед с тоской посмотрел на невинных в своей глупости ребятишек, которые неподалёку – у поваленного дерева, изображали теперь допрос задержанных с пристрастием. В свою очередь, чтобы придать теплоту «нашему допросу», мы представились. Отвечая, дед лишь буркнул в ответ, и тут его будто прорвало…

«Надоело!.. Да сколько же можно – молчать!.. Всю жизнь мучаемся, детей мучим, внуков тоже по своим стопам, можно сказать, отправляем!.. Короче, господа хорошие, всё вокруг, что вы видите, – фикция… Никакого Города Грязи нет! Нас просто в назидательных целях заставляют жить так вот… Когда это повелось, мало кто ведает, может и жили здесь прежде замарашки, но мы-то, нынешние жители, давно уж совсем другие! Хотим жить в чистоте, в нравственности, а буржуи нам – деньгами, благами да посулами изуверскими воспрепятствуют… Сволочи, поработители, палачи морали!..» – «Поясните…» – я пытался играть лоха, хотя сразу разобрался в вопросе. «Всё подстроено! Грязь и бардак – искусственные! Да ещё знали бы вы, насколько «они» дороже настоящих… Даже запахи эти отхожие, которые «дезиками» ударяют в нос, специальная автоматика распыляет!» – «А разве нельзя просто развести бардак, не убирать, посуду по буфетам полоскать в холодной воде, что-нибудь гниющее из мусорного пакета чуть распотрошить. И в итоге, будет тот же самый антисанитарный эффект…» – продолжил я издеваться над собеседником, уже чувствуя смысл и пафос ответа… «Да вы что! Совсем уж нас за идиётов держите… Дезики эти, например, совершенно безвредные, грязь местная – тоже не наносит вред здоровью. Над этим целая лаборатория при нашем головном городском предприятии работает… Они там «наш» мусор из «чужого» завозного производят: обезвреживают бактерии, обогащают, моют, проветривают и только после этого сюда для антуража свозят». Тут и Люся оживилась: «Это что же, специально экспортируют мусор из других стран?!» Я поправил свою не в меру умную музу: «Импортируют…»

Старик на минуту словно впал в каталепсию, но потом вдруг снова взорвался: «Конечно, нет!.. Ещё не хватало – импортировать!.. Тут и своего дерьма хватает!.. А предприятие наше, мной упомянутое, – это такой огромный завод по переработке бытовых и промышленных отходов. На нём почти всё наше население трудится, а обслуживает он близлежащие города в радиусе трёхсот километров. Неплохо соседи устроились, правда?! Хотя, конечно, зарплата у наших – приличная, соцпакет и вообще условия для работы – на высшем уровне, чистота, порядок, ну а изнанка этого благополучия – вот, у вас перед глазами…» – дед обвёл бровями сирые пейзажи. – Пройдите по домам: техника бытовая – самая лучшая, у всех цветы в квартирах, гардеробы лопаются, мебель сияет, машины можем себе позволить – какие угодно, что ни дом – полная чаша. А ходим по улицам – в чём, а транспорт – какой, а кинотеатры со старьём?! Можно сказать, живём на всеобщем посмешище, чёрт подери!.. Прости, господи…» – «Скажите, а завод по части экологии – как?» – прервал я эмоциональный спич. «В полном порядке, мониторинги это доказывают… Предприятий с таким уровнем переработки отходов в мире – десяток, не больше. Мы же за счёт завода практически бесплатную электроэнергию, тепло и многое другое, имеем. Производим корма, удобрения, тару, пластмассовое сырьё, целлюлозу, стройматериалы, цветные металлы, ещё тысячу разных мелочей. Вот и получается, что жить-то нам выгодно, но стыдно…»

Детишки «за деревом», между тем, следуя логике, уже осудили своих подопечных и теперь изображали тюрьму с вполне волчьими порядками. Я же, согласно логике личной, тащил из деда своё: «Вот вы вначале сказали, мол, обязанностями мучаетесь… Мало того, что завод – пусть вполне современный, но ведь не кондитерская фабрика! – мусор, отходы и дерьмо перерабатывает, так ещё и горожанам му’ка – изображать несчастных. Но ведь это не тюрьма, а вы не заключённые, так почему нельзя изменить «правила игры»? Взбунтоваться, в конце концов…» – «Понимаете, наш завод – часть «ооновской» программы по глубокой переработке отходов, а тамошние умники считают, что эффект от наших усилий возрастёт, если город будет соответствующим. Это будто спектакль с декорациями… К тому же туристов сюда возят, чтобы учить их на нашем как бы примере». – «Но, по-моему, приезжих-то и немного…» – возразила Люся. «Это, милая женщина, потому что день сегодня – какой? Ах, да… среда… как сказано поэтом. Вы в воскресенье сюда пожалуйте – сами увидите, сколько желающих посмеяться над нашим горем. Но ведь эти сытые гады – простите, вас это не касается! – к нашему, можно сказать, рафинированному мусору – свой добавляют… Да ещё так усердно-о-о! Они как бы даже нарочно здесь побольше гадят, чтобы отдохнуть от благ воспитания и цивилизации… А нам – правда, за сладкие коврижки – в это прогрессистское мурло ещё и заглядывай: чего угодно-с?! Обслуживай их, обстирывай, мусор за ними перерабатывай, фекалии чужие прилюдно глотай… Во, где это всё!» – дед, резанув ладонью руки по багровому кадыку, утих.

Тюрьма детям быстро надоела, поскольку им ещё не знакома такая форма жизни «сидеть», и «вертухаи» теперь выпускали «зеков» «на волю», чтобы те вскоре снова начали активно пакостить, эти – тех – крутить, допрашивать, судить, отправлять по этапу, садить… И так по кругу, до головокружения, до привычки, до абсурда, что с лёгким сердцем можно было назвать смыслом жизни людей – здесь и сейчас! – в очерченных ими рамках бессмысленности бытия… «Значит, говорите, протест у населения против существующего положения дел растёт? – почесался я. – Дело, выходит, за малым – нужно лишь фурункул вскрыть… А не будет ли в ближайшее время каких-либо массовых мероприятий в вашем городе – чтобы народ, городское начальство, либо представители общественных организаций, дружненько так, собрались?..» – «А вам это зачем, – спросил дед, – посмеяться над нашей глупостью хотите?» – «Да нет, зачем вы так! Просто не мешало бы поближе с народом познакомиться, с обычаями, взглядами, норовом, скажем. Лучше понять людей – как живут, чем дышат…» – «Чем дышат, говорите… Да спреями вот этими чёртовыми, тьфу! Боюсь ещё годик такого эксперимента и мутации из нашего потомства вылезут…» – дед сурово посмотрел в сторону детишек. «Уже полезли… – подумал я, а вслух добавил – так что же с мероприятиями?» – «Вы знаете, вам повезло – сегодня по календарю – День города. Обычно он скучновато проходит: митинг, карнавал без искры, куцый фейерверк в горпарке, но сегодня «эти» ещё и памятник мусору собираются открыть… Так им мусора мало, ещё и в бронзе по-да-вай! Сходите – может, что для себя интересное найдёте. Через час показуха начнётся… Вот по этой улице следуйте и минут за десять у парка будете. Я, скорее всего, тоже приду. Авось, там свидимся… Не взыщите, если что грубое сказал. Пока!» – старик легко вскочил, неопределённо махнул рукой, да был таков…

«Ну и что ты об этом всём думаешь, Папа?» – через паузу спросила Люся. «Прикольно!» – «Это да, но местным-то жителям – не позавидуешь!» – «Верно, однако, если человек по-прежнему будет производить и жрать, извиняюсь, вдвое больше, чем ему здраво требуется, то мы так в грязи и мусоре «погрязнем», что Г. Г. покажется раем. На День-то города пойдём?» – «Папа, а что мы там не видели? Лучше пивка где-нибудь накатить, да к вокзалу подтянуться. Больно смотреть – что здесь с людьми творят…» – «А как же праздник каждый день?» – «В этом мусоре что ли, Папа?» – «Ты же видишь, что никакой это не мусор, – только имитация. Давай всё-таки сходим «в народ», а там, смотришь, и праздник сам по себе, или как-то… образуется. Праздники надо делать своими руками». Я встал, потянув чуть упирающуюся музу за собой. Теперь мы на всё смотрели другими глазами, словно бы совершали экскурсию по театральной сцене, которая насквозь пропитана условностью. Мусор, грязь, запахи, страшные автобусы, авто и несчастные жители нас уже не пугали, потому что для исследователя – разведчика – творца понятия «грязи» в высшем смысле нет, а есть лишь ограниченность или безбрежность его фантазии, и умение воплотить её в соответствующем замыслу материале…

 

ПРИВАЛ. ЧИСТОПЛЮЙ И ЗАСЕРИ

Вернее это и не привал даже, а сказка для взрослых в детском возрасте, так что не взыщите за пафос. Итак…

Давно ли – близко, в одном захламлённом царстве, мусорном государстве жил да был Чистоплюй, и на роду ему было написано страдать от собственной жуткой наблюдательности, щепетильности, дотошности к порядку. А чтобы он страдал истово, не понарошку, вместе с ним, то есть вокруг, жили сказочно одарённые засери. И хотя были они практически молодые, но понимание и взгляды на быт имели старческие, мухоморские, упаднические. Засери куска хлеба не могли донести до рта, чтобы не припорошить стол или пол под ним крошками, вперемешку со слюнным ферментом, причём делали они это, торопясь, деловито. Об остальном – говорить нечего: бытовой мусор появлялся окрест буквально из ничего, будто по мановению волшебной палочки. Стоило Чистоплюю чуть расслабиться или зазеваться, как эта энергичная братия заполняла общий дом отходами и анархистски настроенными тараканами. Далее мусор полз на улицу, что змеи, из всех щелей – там смешивался с соседским, а потом – по цепочке – превращал всю сказочную страну в подобие необъятной свалки длинной в десятки часовых поясов… Чистоплюй, понятно, страдал от этого разгильдяйства, как мог боролся с ним «хоть под носом»: принуждал засерь постоянно «убираться», а когда, и чаще, сам хватал веник, чтобы охаживать им полы да паутину по углам. В такие моменты засери ехидно смеялись над ним и показывали грязными пальцами: «Ты глянь, как наш Чистоплюй разошёлся!..» Тот же ещё пуще брался за веник, гонял засерь по хитросплетениям дома, гневно вопя: «Я, мать – перемать, вас – гадов в людей переделаю!» На что засери по ходу от него отбрехивались: «А мы, ваше превосходство, и так люди по факту рождения, да только не такие как вы въедливые, и не считаем малую запущенность – большой бедой. Жить-то можно!» Тогда Чистоплюй, вдруг споткнувшись о слово «жить», садился на край скамьи в саду и, подперев большую лобастую голову руками, принимался подолгу думать…

А надо сказать, что любил он это дело больше всего на свете, ибо был творец с философской сердцевиной. «В самом деле, – размышлял он, – не виноваты же они, что я вижу, а они – нет? Это мне глаз жить мешает, причём тут эти убогие!.. А вот причём: если дело чистоты и порядка пустить на самотёк, то через месяц настолько утонешь в своих миазмах, что уж некому будет размышлять. Кошки и те, особенно пока молодые, за собой следят: умываются, дерьмо закапывают, а человек давно утратил природное чутьё – острое видение, поскольку личную ответственность за себя переложил на плечи общества. Я же – завзятый индивидуалист, и глаз мой кричит, ибо видит последствия… Такова изнанка природного ума, а быть слепым – это удел эволюционных отступников, глупцов, засерь, впрочем, последнее всё – одно и тоже. Да, в свинье человеческого не меньше, чем в человеке свинского…» Засери же были рады передышке, и вновь зло хихикали над пассионарием: «Вот подбрось-хи ему мыслю, и куда – что девается, потому что мысля остроты зрения лишает». Хи-хи, да ха-ха! Что, что, а умели они поток чистоплюйства вовремя осадить: характер, думаю, особый насчёт этого дела имели. Чисто разрушительный. Ну а Чистоплюй, освежившись анализом, на некоторое время стихал, будто буря, но потом всё опять начиналось сызнова, но не по спирали, так как витая пружина психологии лопалась и складывалась, образуя круг.

Возможно, так бы и жили они в единстве – борьбе противоположностей, по Марксу с Энгельсом, но однажды, когда Чистоплюй крепко достал засерь своим лазанием по шкафам да собиранием соринок с пола, порешил коллектив извести отщепенца… Долго думали – как? Была мысль наплодить мусора столько, чтоб Чистоплюй впал в смертельную горячку, либо инфарктом разрешился. Или гадости какой-либо в углы напудрить, чтоб тот веником намахался, надышался и слёг, либо просто на голову ему кирпич спустить, а дальше – геть! – на вечный покой в больничную палату… Думали они, думали, да ничего не решили, потому что меж ними тоже раздрай пошёл. Нашлись такие, кто вступился за уникума: дескать, он же не инопланетянин, а как есть выходец из наших, из засерь. То бишь, просто тип с художественным уклоном – чудакует «по искушённости». Повременим, дескать, острые углы экспрессии от трения, глядишь, да и сгладятся. Гуманисты, надо понимать, и в нижних слоях общественного торта водятся, а не только там, где крем пузырится…

Пока суд да дело, Чистоплюй внезапно умотал в дальние страны. То ли по неотложным делам, то ли по обмену опытом, то ли «вааще, – никто не знал. Скрытный, потому что был. Засери тут сильно обрадовались – всё вроде само собой разрешилось, и закатили пир на весь неумытый мир. Напились они водяры, погудели, да завалились спать. Встают утром, а на столе селёдочные объедки, немытые тарелки, мухи мессерами жужжат, рыжие тараканы в стаканы вцепились, но тихо… ведь никто не орёт, не корит. Божья благодать снизошла, словом, для анархии и диктатуры лени. Вот «это» жжжитуха настала, говорят, наконец-то отдохнём от излишней муштры… Так день проходит, неделя. Мусор всё прибавляется. Выносить неохота, на столе куча зловонная, пол огрызками устлан, насекомые до того обнаглели, что норовят в засаленных постелях отлежаться. Засерям спать стало боязно: прусаки в уши залезают, да своими усищами норовят на барабанных перепонках трели исполнять. Через месяц засери отошли от радости, пожухли: вперёд «не пройтить», всюду кости куриные, стада мурашей, сраные бумажки толстыми сугробами вдоль стен пухнут. Обожравшиеся тараканы, не имея сил двигаться, лежат и хрустят под ногами. Вонь, рвота, антисанитария… Почти все лентяи стали животами мучиться, поносить. Не кошки всё-таки, имеем силы сопротивляться инстинктам! И вот, как-то вечером собрались засери телевизор смотреть, а он возьми, да и задыми – хлоп! – стоит мёртвый, что камень на могиле. Каюк. Видно вовнутрь полным – полно набилось разного рода нечисти. Совсем уж бес-просветная тоска в доме настала… Зловеще молчащая.

Собрались тогда несчастные в кружок, стали кумекать: как им дальше жить… Тут, в середине дискуссии, одна особь возьми да и ляпни, что дескать кто-то слыхал как сведущая баба… другой от третьей говорила, будто Чистоплюй, может быть, наверное, скоро домой возвернётся. Тут же споры в ликование перешли – воспрянем! Все надеются на возрождение, вдруг по-новой разговеемся, мечтают. Гвалт поднялся такой, что мухи под люстрой лезгинку затеяли. У некоторых даже слёзы от радости образовались, но многие стесняются в чувствах, ведь сколько раз крыли тирана втихаря. Однако дни шли за днями, а Чистоплюя всё нет из отлучки… Засери опять в полной тоске оказались – ведь никакой перспективы, послабления, и решили из своих рядов «вице – чистоплюя» выдвинуть, чтоб остальных гонял. Сыр – бор затеяли вселенский, лень-то раньше всех родилась, а тут дери себе глотку, нервы мотай за моральное удовлетворение. Накося, дураков нет!.. Но, как ни крути, а погибель мученическая хуже жизни, хотя и поганой… Тогда они установили график регулярных дежурств: которые прибираются, которые плюют. Только вот плюющие, что интересно, плевать стали в вёдра, осмотрительно, так как завтра, глядишь, твоя очередь настанет чайной ложкой лужи навозные расхлёбывать… То есть спонтанная уборка, как выяснилось, менее способствует нравственности, чем хотя бы видимость неотвратимости порядка… Тезис этот, сродни богу – толку от него мало, но без него ещё хуже. Короче, так у них постепенно образовался сносный круговорот веществ в общежитии, и даже без этих кишечных болезней, хотя по-прежнему чем-то пованивало из неудобиц, но уже не смертельно, для них терпимо.

Тут неожиданно Чистоплюй нагрянул… Засери гурьбой вывалили из дома, окружили варяга, о плечи трутся, льнут, гомонят, задами виляют – довольны, значит. Тот искренне удивляется радостной встрече: «Не верил я, – говорит, – что застану вас живыми – здоровыми… Думал, вы тут без меня окончательно засрались и опаршивели». Отморозки в ответ шумят: «Что ж мы не люди, что – понятия об гигиене не имеем? Самим тошно стало – вот и прибираемся. Мы теперь другие…» – «Посмотрим, какие?! – смеётся диссидент, – я тоже теперь иной, с пониманием. Дрессировать вас стану дидактически мягко, без перегибов. Да и зрение я в дальних странах немного посадил: всматривался всё в тамошнее житьё как разведчик… – мелкие детали уже не замечаю, поэтому расслабьтесь… Будем мы с вами жить да поживать – дружно, демократично, в умеренном бардаке, то бишь порядке. Айда в дом, я вам гостинцев привёз: шнапсу и виски иностранных. Отметим мой приезд, раз вы мне так рады» Встречающие замешкались, зароптали: «Ждали привычного, а получили сюрпрыз… Зачем нам ещё один засранец нужен! У нас тут и так отстоя комплект, а вожака нет…» – и прочее в революционном духе. Между тем, Чистоплюй смело в дом вбегает – да так, что за ним ветер с улицы ворвался! – довольный порядком, делает несколько шагов, и вдруг, остолбенев на миг, пробкой вылетает на свежий воздух. «Как же это вы, сучьи дети, в такой вони живёте! – орёт он, покрываясь одновременно кровью. – Забыли учение моё, что у срачи много личин бывает?!» – «Да мы что – принюхались, своё-т не пахнет…» – мямлит кто-то в ответ. Чистоплюй тут уже нерву совсем не держит, раскаляется из красного – добела: «Ничему вас придурков жизнь не учит, как были засерями так и остались, – митингует, – под кровати грязь затолкали и думаете: всё, очеловечились?! Главное в деле чистоты, здоровья, счастья – регулярность, тщательность, пороговый уровень, за которым себя скотиной начинаешь ощущать. Хотел я с вами по-человечески начать жить, да вижу рано ещё. И про глаз замыленный наврал для политеса, мля, так что держитесь!» После этих слов командир схватил метлу и огрел одного из ближайших по кумпалу, но другие не испугались, вопят: «Вот, прежний Чистоплюй проклюнул!.. И мне, и мне всыпь – ведь поделом бьёшь! Мы ить сразу, как ты уехал, всё поняли, но самим достать до порядка не смочь… Правильно ты говоришь: стандартов не знаем, вот и кумекаем – каждый – по размеру своей, так скать, низины. Да здравствует уровень! С приездом, уровень!»

Постепенно все чуть успокоили волнение, стали генеральный порядок наводить. Чистоплюй с улицы команды подаёт – заходить пока брезгует: то вымыть, это выбросить, туда хлорки сыпануть, там дихлофосом брызнуть. Первыми тараканы с чемоданами из дома попёрли, за изгородью собрались и ну решать – в какую немытую хату им переселяться? Следом мухи со своими яйцами в клетках да бациллами на лапах, недовольно жужжа, из форточки роем ломанулись. Тут же мыши дружной гурьбой с выводком эмигрируют, чихая от хлорки на ходу и деликатно попукивая. Много другой нечисти по сторонам разнеслось, но вы об их сиротстве особо не тужите, так как у этих перелётных тварей мест для посадки на постоянное место жительства – под завязку! Наконец засери навели всюду образцовость, крыльцо лазоревой краской подсвежили. «Добро пожаловать на пир!» – говорят. Посадили они Чистоплюя во главе стола, бутылками обложили, стали тостами «поносить», здравицами. Хорошо хоть, не натурально… Ну, и вскоре все загомонили, а деспот, захмелев, стал откровенничать. Засери же сидят внимательно, делают вид, что прямо слушают. «На чужбине сам чуть засерей не стал… – в задумчивости вертит рюмку Чистоплюй. – Порядки там насчёт марафета очень жёсткие, поскольку живут там одни чистоплюи, а засерь вовсе нет – извелись. Страна эта зовётся Чистопландия и наш чистоплюй против тамошнего – засеря, до того там строго… За «бычок» мимо урны крупно оштрафовать могут – в участок свезти. Продавать жвачку там нельзя, ведь от неё на тротуарах образуются пятны… Бывали случаи, когда за мусорное хулиганство нары прописывали, а раньше секли до крови… Мы, в этом смысле, живём как в раю…» Все сидят, репы чешут. Слава яйцам, говорят, нас бог миловал от таких садистских порядков! У нас, мол, равновесие царит, и каждой твари по паре, как в еврейском писании…

Чистоплюй же добавил ещё, что, де, смысл жизни без засерь едва не потерял, ведь никто больше «их» материала для размышлений не даёт, а материал этот, в свою-то очередь, его же собственную форму на пути к счастью отлично поддерживает. Творческую. Засери в ответ жаловались на бытовую неустроенность в смутное время, при сраче, потом хотели, было, песни петь, но вдруг плясать пустились, да так, что люстра качалась и подмигивала… А две молодые засери сидели тихонечко, смотрели на пьяных и мыслями делились. Одна другой, возьми, да и ляпни: «Я вот как вырасту, тоже на чистоплюйство пойду учиться…» Вторая в ответ только вежливо кивнула и неожиданно мудро подумала: «Но кто-то же должен и погадить немного, иначе, откуда эти хорошие узнают, что они хорошие? Если слишком гладко дело поставить, то не ровён час на этом блеске и поскользнешься… Эталонный порядок ко многому лишнему обязывает».

Давно это было – недавно, точно не ведаю. Но царство засерьское, знаю, существует. Чтобы его увидеть, нужно крепко закрыть глаза, два раза вокруг себя оборотиться, и на счёт «три!» – открыть. Там волшебным образом и окажетесь. Если Чистоплюя захотите рассмотреть, подойдите к зеркалу с тем же фокусом – увидите. А если фокус не получится, то не взыщите: изображение засерей может проявиться…

 

По пути в парк мы посетили ещё одну кофейню, слегка заправились коньяком и вышли на поиск положительных эмоций. Городские фигуры, как уже говорилось, теперь вызывали улыбку, поэтому наша весёлая пара выглядела довольно глупо рядом с, лишёнными права на эмоциональный всплеск, местными жителями… Впрочем, в парке было более или менее чисто – праздник всё-таки! – а люди неожиданно «сделались» повеселее. Я – весь такой проницательный! – разъяснил удивлённой Люсе: мол, виной всему карнавальные костюмы, что по случаю Дня города одели горожане. Ну да… это была самая обычная современная одежда, которую мы с вами носим. Удобная, стильная, объединённая чуть более сдержанным колоритом, чем в далёкие восьмидесятые, когда мужчины носили приталенные рубашки «с петухами», а женщины подводили глаза синими цыганскими тенями. Дети же для карнавала и вовсе залезли в «хайтековские» флуоресцентные курточки со светоотражающими полосками, в руках у них были шарики всех возможных оттенков с гелием. Словом, горожане расцвели, будто радуга, вспыхнувшая на фоне чёрной тучи. Рядом с центральной аллеей готовился парад авто: новенькие «БМВ», «Тойоты», «Ситроены» «Форды» и прочие «керосинки» – торжественно сияли металлическим перламутром, распространяя окрест себя наркотический запах конвейеров лучших автозаводов мира. Мужчины в костюмах «от Армани», надушенные всякими там «Олд спайсами» и «Хуго Боссами», облепили свои голубые мечты, на которые уже и деньги сто раз отложены, и слюнки двести раз оттекли. Смотри: диски, салон кожаный, климат-контроль… Ага!

«Ты видишь, Люся, – говорю я, – чтоб изменить жизнь, порой, достаточно переодеться, а чтобы изменить мир – лишь сорвать маску скорби с его весёлого, в общем-то, лица». – «По-моему, ты это где-то уже говорил?» – «Конечно, в «Азбуке сотворения». Это лейтмотив романа». – «А у нашего романа есть лейтмотив?» – «Обя-за-тель-но!» – «Какой?..» – «Мы пытаемся претворить в жизнь основную мысль первого романа…» – «А выйдет?..» – «Время покажет… но в любом случае – нужно действовать, потому что счастье и праздник не ждут, их созидают…» И мы отправились хватать положительных эмоций на оживающих аллеях парка: сначала обследовали заброшенную периферию, а потом по спирали стали подбираться к относительно ухоженному центру. Всюду нас встречал тот же, присущий Г.Г. разор, крашенный тусклой масляной краской, и сиротская хроническая скука… Намоленные лавочки лишь местами сохраняли целостность, бордюры вдоль колдобистых пешеходных дорожек искусало время, старинные аттракционы всем своим видом призывали держаться от них подальше. Брутальные намёки на регулярное озеленение невольно заставляли улыбнуться, как тот смешно кривляющийся калека, которого жалко. Но народ, о чём я уже докладывал, несмотря ни на что, пребывал в приподнятом настроении духа, словно бы споенный коллектив народного театра перед долгожданной, пугающей премьерой. Или банкетом после неё…

На обширной площади у «Музыкальной эстрады», намечалось, как я понял, основное торжество. Здесь собиралась толпа, шли последние приготовления, играла музыка. Перед испачканным краской фасадом эстрады возвышался белый пятиметровый балахон – судя по всему, открываемый с помпой монумент. Тряпка внизу несколько расширялась, скрывая потроха, за которыми читалась возня. Я отправил Люсю посмотреть невдалеке на образчики «продажного искусства» от местной богемы, а сам, не долго думая… вернее, совершенно без мыслей, нырнул под тряпку. Там у открытого железного люка в постаменте колдовал явно скульптор и даже безусловно автор. «Ты кто?» – спросил он у меня недоумённо, провёл грязной лапой по носу, оставив на нём клоунское пятно. «Да свой я, приезжий, художник с юга». – «И как у вас там, поди здо’рово… море?» – «Всяко – разно бывает, но нам, чаще всего, – здорово’, – блекло сострил я, кожей ощущая «дежа вю». – А как ваше ничего?» – «Херовато…» – «Чего так?» – «Да вот редуктор гавкнулся, что ли…» – «И на кой он?» – «А ты хоть знаешь, что это памятник мусору?» – «Ведаю, и в чём проблема? Меня Папколь зовут…» – «Меня Буря… Через полчаса открытие, а по задумке, скульптура эта динамическая как бы… Там наверху человек, и у него из карманов, из штанин, изо рта, из всех дырок, мусор должен низвергаться. Но сыпется он хитро: на цепочке, скажем, выползает из рукава – заползает в ухо, выползает из-за пазухи и по кругу – ползёт за шиворот. Ты, раскинь головой: это ведь идея переработки в чистом виде, к тому же налицо аллегория, назидательность и, своего рода, предупреждение… А также, в хитроумный механизм принцип долговечности самой скульптуры заложен. Для внутреннего пользования я эту хреновину назвал «Взятие грязью звания князя». Делал частично по убеждению, частично за деньги: «фифти – фифти». Кушать-то надо…» – «Да я и не осуждаю… Все мы человеки. А вообще – прикольно». – «Согласен, но вот чёртов редуктор заело, думаю… В мастерской всё работало как швейцарские часики».

Я внимательно осмотрел механизм, проводку и неожиданно обнаружил, что «ноль» перепутали с «землёй». Что ж, бывает. «А электрики где?» – спросил я. «Сбежали гады. На автомобильный парад, поди…» – «Откуда они запитывались?» – «Электрический щит в зале есть». Буря заметно оживился, почувствовав творческую подписку. «Скорее всего, там автомат выбило. Надо провода перекинуть, и напругу по-новой дать». «Смогёшь?!» – «Как два пальца!» – для пущей убедительности я высморкался в платок и через пять минут, когда дело было сделано, торжественно «дал ток»… Буря, понятно, возликовал, пытался меня целовать и вообще вёл себя неадекватно. Что поделаешь, художественная натура… Тут же, перекрестясь, он на мгновение запустил свою «шарманку». Ткань на железном человеке зашевелилась. «Действует!» – шёпотом заорал он, как старик, вдруг обнаруживший между ног давно забытую реакцию на женский пол… «А куда б оно делось! – я, зажав одну ноздрю пальцем, другой лихо сморкнулся на жухлую траву у основания монумента. – Слушай, Буря, у меня есть идея: давай-ка я «побырому» сбегаю в магазин… – тут глаз скульптора хищно блеснул! – куплю пяток килограмм карамели… – глаз свернулся в спираль – пусть механизм, по случаю открытия, выбрасывает с мусором конфетки детям на радость. А то они у вас уж больно пришибленные какие-то, в мусоров играют». Буря на минуту задумался… явно не о «поллитре», а затем махнул рукой: «Как два пальца! За музэстрадой тропа есть – набитая такая! – она к забору ведёт, а там увидишь – через дорогу, универсам… Дуй, давай! Я же покуда над твоей идеей помаракую. Есть мысли…»

Попросив Люсю потерпеть ещё немного и узнав, что «она вовсе не терпит, а по-своему колбасится», я поскакал по внезапно придуманным делам… А уже через десять минут Буря мостил кулёчки с лакомством на экспромтом возникшие штатные места. «Работать будет?» – с некоторой тревогой поинтересовался я. «Об чём речь, на пять с плюсом!..» – ответил вдохновлённый творец. «Ну, тогда я тебе мешать не буду – ты, как автор, ведь будешь участвовать в открытии, официальная часть, политес, то сё… а потом, вдруг, свидимся». – «Спасибо, борода!» – Буря неопределённо махнул рукой. «Чем мог…» – краем балахона на «монументе грязи» я вытер с туфлей совершенно не монументальную грязь и пошёл разыскивать свою музу… Коротая время, мы с ней дали небольшой круг в окрестностях площади, но на коньяк больше не клевали. Я рассказал Люсе о мелком своём приключении, о новом знакомце по имени Буря, чем-то похожем, кстати, на деда у пруда… Вскоре началась торжественная часть: речи, здравицы, реляции. Перед задрапированным памятником стояла могучая кучка административного люда. Народ, не зная, – то ли смеяться, то ли плакать, в раздраенных чувствах слушал вождей. Дети, вовсе не вникая в ситуацию, вели себя непосредственно: строили друг другу рожи, вертелись, затевали возню и вообще мешали взрослым «нормально жить».

Мэр пафосно говорил об успехах, зам по культуре – о финансовых перспективах развития души, представители общественности нажимали на недостатки, едри, в работе общественного транспорта, а смущённый Буря косноязычно хрипел о проблемах творчества. В ряду прочих ему всучили грамоту «за вклад» и на кураже сдёрнули то самое покрывало, которому я обязан блеску на туфлях… Громадный человек из металла, практически квадратный во всех направлениях, выбросил навстречу зрителю свои золотые рабочие руки… Внутри статуи что-то звякнуло, после чего из рукавов, карманов и дырок в голове вниз посыпался мусор – стаканчики, газетные комки из железа, мелкая тара, монументальная упаковка. Не долетая до земли, мусор, звякая, повисал на мгновенье в воздухе и медленно уползал на цепочках обратно в статую. Народ в смущении вяло зааплодировал, но когда «из мусора» на гранитное основание, словно из рога изобилия, устремилась вспыхивающая ярким золотом карамель – своего рода салют наоборот, то взялся, лихо отбивая ладони, кричать: «Браво! Бис! Ура!..» Дети и старики гурьбой бросились на неожиданные подарки, прочие приторно улыбались, а в сторонке толпа единоверцев окружила Бурю для бурных, по аналогии, заверений в преданности искусству…

И тут эту своеобразную вакханалию «со слезами на глазах» – можно сказать, шабаш, о! – прервал истошный вопль: «Надоело!.. Да сколько же можно – молчать!.. Всю жизнь мучаемся, детей своих мучим, внуков вот по стопам унижения отправляем!.. – к микрофону, оказывается, прорвался тот самый решительно настроенный дедок, что ранее вдохновенно читал нам морали у цвёлого пруда… – Хватит покупать наше молчание! Долой иго революционных политтехнологий! Даёшь совесть, чистую перед потомками! Прочь всю эту проклятую грязищу! Люди, одумайтесь!.. Надоело позориться – жить в Городе Грязи! Надо жить «по-людски» и в Городе – Цветов – Счастья – Радости!..» Начальство рядом с микрофоном, само крест накрест исполосованное гнилыми компромиссами, судя по всему не ожидало такого развития событий и теперь в недоумении вертело лёгкими головами, смекая, – чью сторону принять? Души или тела… Совести или барыша… Правды или обмана… Народ же только, низко так, гудел – решался и покуда боялся!.. Народ вспыхивал высокими мыслями насчёт перспектив и туманного будущего, народ болтался на весах неопределённости… Но в этот миг, придавая действию необходимую по сюжету динамику, откуда-то сбоку раздался отчаянный вопль: «Папа-а-а!» Это к народному герою прорывался герой дня – Буря. Оба-на!.. А следом почти цитата: «Пропустите, пропустите меня к нему!..»

Понятно, что два героя вместе на одной чаше колеблющихся весов – это гораздо больше, чем два человека. Это – двадцать два, ну или двести двадцать два человека, если хотите, да каких! И вдруг тот самый фурункул, о котором я говорил, вернее, народ – прорвало… По нарастающей – он подал голос, он осознал себя как силу, он истёк звуком, от которого дрогнула земля: «Хва-а-атит!долой!даё-ё-ёшь!прочь!надое-е-ело!надо!» – будто отставший на сто лет осколок Тунгусского метеорита догнал нашу планету рядом с Городом Грязи… Бу-буххх! И неожиданная тишина. Однако тут уже проснулось городское начальство, животно чувствующее – везде и всюду! – свою выгоду, свой кусок масла к чёрствой горбушке народного гнева. Харизматический мэр артистично оттеснил Бурю с папашей от микрофона и начал, копируя Муссолини, митинг в поддержку назревшей революции в жизни Г.Г. Вполне импровизируя, он почти без мысли назвал ряд мер по возвращению городу доброго имени, тут же объявив конкурс на лучшее новое его название, а затем, играючи, выдал сразу ряд вариантов, чтобы указать нужное направление общественной мысли: Ренессано, Клирбург, Санитас, Чистов, Метлоград. Или, согласно прежней традиции: Город Преображения, Город Катарсиса, Город Светлой Мечты…

Взбаламученный чувствами, народ возликовал, народ приободрился – сбросил с плеч груз многолетних раздумий об идеале!.. Конкурсы и проекты мечты народ решил отложить «на потом», чтобы дать наконец рукам «раззудеться», а метле – запеть… Из парка в разные стороны расползлись гусеницы агитаторов за новую жизнь и стали захватывать город! В начале улиц гусеницы сбивались в комок, устраивали словесную поножовщину и тут же, рассечённые справедливым гневом, более мелкими нарастающими частями катились дальше!.. Через полчаса бывший Город Грязи было не узнать: с фасадов срывались баннеры, изображающие разруху и открывались вполне умильные чистые кирпичные личики! Искусственный мусор колоннами грузовиков вывозился для утилизации на родной завод. В автоматах, распыляющих амбре, чёртовы вонючие «дезики» сменили совсем другие: с ароматами роз, жасмина, хвои и проч. «Но это до времени! – проорал мне на ухо во всеобщем радостном гвалте один активист. – Через месяц настоящие цветы заполонят весь город так, что необходимость в автоматах отпадёт!» – «Не может быть!» – я вскинул бровь. – «Может! – активист прицепил себе на нос клоунский шарик и понёсся в машущую крыльями мётел толпу, по-поросячьи вопя: «Ур-р-ря!» Давно где-то припасённые, яркие детские городки вытеснили прежний позор, гаражи и дворы меняли обличье в мгновение ока, будто ждали перемен недалеко, рядом или даже за углом. Часть населения, после наведения порядка во дворах и на близлежащих улицах, тут же переодевалась в маскарадные костюмы – то есть в нормальную современную одежду – и целыми семьями выходили гулять по преображённой усилием действительности…

Мы с Люсей, понятно, возбуждённые столь неожиданным развитием событий, полупьяно шатались по городу в поисках всё новой пищи для этических обобщений. И всюду нас ждали приятные сюрпризы, перевороты понятий, реинкарнации предметов: кинотеатры оперативно обзавелись блокбастерами, культовым кино. Дохлые пельменные, кафе, ресторации – расправили грудь, засверкали. Общественные места удивили новыми вывесками, шторами, улыбками служащих, а местные почтовые отделения временно выпустили на волю тысячи белых голубей, разрезавших вечернее небо во всех направлениях!.. Для неотложного решения сотен стихийно возникающих проблем по городу носились десятки машин с начальством, – некие передвижные штабы – чтобы оперативно и без волокиты решать эти самые проблемы: финансовые, организационные, бытовые – на месте! – немедленно! – мухо-о-ой!.. А надобно заметить, что теория наличие «начальников» не отрицает, что теория стоит против анархии, но теории не нравится слова «чиновник», «бумага», «аппарат», ей давай, если уж ты взял на себя хорошо оплачиваемую ответственность за хорошую жизнь людей, – сухие подвалы – бесперебойное электроснабжение – чёткую работу общественного транспорта – уютные города – достойную зарплату бюджетников – улыбающиеся поликлиники – власть закона – защиту интересов любого члена общества – прекрасные дороги – и чтоб «наверху» это… было поменьше дураков… Но можно писать ещё и писать!..

Словом, через два с лишним часа город совершенно преобразился, и даже те самые автоделикатесы, предназначенные для шоу, были просто разыграны в лотерею, проданы и теперь, сигналя, пестря флагами, колесили всюду, набитые счастливчиками, дабы раскрыть перед остальными их неизбежную и скорую перспективу. В вечернем парке шло всенародное гулянье, дети с шумом атаковали только что приехавший передвижной луна – парк, а взрослые – Театр Зверей, чтоб не шибко-то заноситься… Повсюду работали циркачи, артисты оригинальных жанров, аниматоры, а на площади перед Музэстрадой шёл фестиваль народного творчества, где каждый имел право на несколько минут славы среди благожелательно сверкающих глаз… Когда же пришло время долгожданного праздничного салюта, то на огненные брызги в парке ответили сотни и тысячи мини-салютов по всему городу – спасибо нашим раскосым друзьям!.. Городской голова с заместителями вёл «открытый приём» по случаю Дня города и праздника Возрождения, но, вопреки ожиданиям, очереди к ним не было, поскольку «они» обязались и впредь работать открыто… И значит, сиюминутное можно отложить «на потом», а подумать о душе, о её связи с вечностью. Значит, нужно дать в себе волю хорошему, нужно веселиться, чтобы забыть, наконец, боль от многолетней занозы… И значит, будем жить! Чисто, разнообразно, достойно звания «человек».

Переполненные впечатлениями и усталые, мы уж было двинулись к вокзалу для продолжения своих странствий, но тут нас настиг со своим экстра ­– возбуждённым папашей хмельной – но не пьяный! – Буря… Он уговорил отпраздновать день Возрождения всем вместе, а нам ехать по делам чуть позже… Мгновенно составилась кампания местных хударей с подругами, и мы абонировали некое доступное кафе на окраине парка. Деталей забористой пьянки я вам рассказывать не стану, поскольку это… сам плохо их помню, но помню, что нас «тёплых», при свете крупной луны над перроном, буквально на руках заносили в вагон… И ещё деталь. В разгар здравиц здравому же смыслу старший Буря разоткровенничался: «Я ведь Папколь, после встречи с вами, совсем покой потерял – ходил и думал, думал и ходил… Потом вроде успокоился, решил не идти сюда, да на сынову славу надо было взглянуть… на памятник этот скандальный – обещал же вроде… И пошёл, но твёрдо решил молчать – ни-ни!.. А тут эти конфеты… Думаю: срам!.. опять нас по дешёвке покупают – вот меня и прорвало! Дальше – вы всё знаете… Глория». Я же, понятно, не раскололся насчёт того, чья это была идея… Сами, дескать, всё узнают, когда отойдут от эйфории, и только, толкнув в бок свою музу, прошептал ей на ухо: «Вот видишь, Люся, пять кило конфет – это цена революции, если она созрела…» – «Не задавайся, Папа!» – засмеялась она, а через пару рюмок настала уже упомянутая прозрачная нирвана, которая чуть позже перешла в относительно мутный сон под стук вагонных колёс…

 

СОН С ВОЛШЕБНЫМИ УСАМИ

Для того, чтобы логичнее завершить этот «чистоплюйский день», я решил воспользоваться не своим сном, а Люсиным, который ей приснился в дороге после посещения Города Грязи, так как он много ярче моих собственных прозрений на эту тему… Итак, некая шумная компания выезжает на летний пикник к речке в развёрнутое, будто интимное место, лоно предгорий… Причём, несмотря на лёгкий плывущий зной, вся компания – мужчины, женщины, дети – разодеты в живописные, почти цыганские, многослойные лохмотья. Это важно, потому что разного рода прослойки, щели, пазухи, как известно, имеют способность накапливать как хорошее, так и плохое. Второе – чаще. Компания с криками занимает отмытую пригожую полянку, разводит костёр, затевает подвижные игры типа салок и «картошки». Жарко, взрослые бесятся с детьми, по-своему веселятся и не ощущают, как будто, неудобств. Тут следует заметить, что вся честна’я компания представляет собой сборище каких-то отъявленных, показательных нерях, аналогичным моим, описанным выше, сказочным засерям. Пуговицы на одежде оборваны, карманы чаще торчат наружу, рукава драные, заплаты, дыра на дыре сидит, и кое-где в этих дырках видны серые от грязи тела. Условно говоря, человеческие, которые, к тому же, очень сильно смердят, как крупный продовольственный рынок в час закрытия. То есть типы эти, в совокупности частей, представляют со стороны немытых мучеников распада: руки – чёрные, волосы – дыбом, ядовитый запах от столкновения биологии с дурью бьёт в нос наотмашь. Чисто грязные, одним словом, извращенцы по типу тех же бомжей или клошаров, впрочем, пока не старых и потому – буйных, энергичных, весёлых в вопиющем своём самонаплевательстве…

 Тем временем, буквально на глазах, бывшая уютная полянка превращается в типичное отхожее место, органичное для данной компании, и та, решив, что пора, садится «за стол», то есть за, организованный на мятых газетах, отвратительный ленч, состоящий из продуктов и напитков – не то что второй или третьей! – тридцать третьей свежести. Но это наших героев ничуть не смущает: они грызут немытые огурцы, ядерный вонючий лук, чеснок, чавкая, лопают жутко пережаренное мясо, запивая всё это дело скисшими соками, соусами, спиртным с запахом ацетона… Бедные дети, ничего пока не ведающие о своих теперешних и будущих прегрешениях, не уступают в нездоровой активности взрослым: хватают со стола гнилостные объедки, глотают их, не пережёвывая, и часто бегают в кусты, извините, подрыстать. Короче, вакханалия… А в целом это сон как сон, со своей логикой и парадоксами. Поэтому река, странным образом, нашу компанию не вдохновляет. Вырожденцы преют, потеют, смердят всё гуще, гуще да пуще!.. Прямо до неприличия, до рвоты. Внезапно пиррр достигает апогея: засранцы начинают громко и с удовольствием рыгать – не пытайтесь даже бр-р-р… представить себе этот запах! – петь похабные песни, бить бутылки на меткость и подпускать столь забористого душка, что окрестные птицы срываются с насиженных мест, дабы на чужбине – пусть «чорной» и пугающей! – искать лучшей доли.

Словом, это антисанитарное безобразие так и продолжалось бы, видимо, до полной и окончательной дизентерии, колита, либо холеры, но тут в нашу трагикомедию вмешивается «его высоккипррревосходительство» случай… По берегу реки, мило занимаясь крайне неприличным делом – собиранием полевых цветов, двигался занятный худощавый гражданин в зелёном, с белым горошком, атласном фраке и малиновом цилиндре. Опирался он – слегка, и скорее для порядка! – о тонкую бамбуковую тросточку, был подчёркнуто моложав на фоне смоляной с серебряными искрами шевелюры и неожиданно белоснежной эспаньолки… От себя добавлю: обозначающей витиеватый жизненный путь вблизи, скажем, искусства, культуры и вообще всего чудесного, что не имеет прямого сцепления с сермяжной жизнью нашего сермяжного современника, получающего в результате скольжения теории и практики точное прилагательное к своей несущественной правде… Надеюсь, вы поняли о чём речь? Короче, это был, предположим, маг или – что тут между своими скрывать! – чисто добрый волшебник.

Идёт, значит, этот замечательный человек вдоль реки, уже облизываясь солёными губами насчёт искупаться, жадно глядит на буруны вокруг камней, на заводи, нюхает, закрыв глаза, импозантный букетик, смотрит как «за моря» улетают те самые, галдящие встревоженные птицы, и… натыкается на наших бесчинствующих героев – намазать бы скипидаром или перцовой мазью их паршивые задницы!.. Тут волшебный гражданин, проявляя гражданскую же позицию, стреляя междометиями, обращается к нашим грязно гуляющим «далеко не гражданам» с вежливым призывом к порядку, культуре поведения. Но слышит в ответ вполне «опущенные» – что соответствует внутреннему и внешнему миру хама, заметим! – непристойные, инкрустированные яркой народной выдумкой, отборные из «отбросов самого худшего», ругательства. То есть, смердящие гады полосуют душу кудесника острой бритвой хамства, не зная, видимо, что бритва эта является жутко обоюдоострой. Причём, смертельно для обладателя… Это аксиома. В результате молниеносной перепалки «засери» начинают нашего доброго волшебника «по-хорошему» злить. Для тех, кому неведомо: добро, по допущению одного поэта, должно быть с кулаками. Поэтому маг, оставив в покое замечательные цветы и случайные от шока аргументы, начинает махать своей тростью, или даже чертить ею в воздухе волосяные нити… Эти, теперь уже волосы, согласно внутренней логике данного колдовства, системно сбиваются в кучу, образуя занятные тёмные усики в форме порхающих птичек. Таких примерно, какие были у Дэвида Суше в телесаге о Пуаро. Птахи – делать нечего – кучно порхают, ищут цель, а потом летят навстречу нашим вонючкам, смело атакуют их и прилипают на законное место под носом. То есть, все поголовно стали теперь «сами с усами», даже дети… После этого волшебник с нами учтиво прощается, раскланивается, посылая в будущее – где вам не оторваться от текста! – фиолетовые воздушные поцелуи и растворяется то ли в воздухе, то ли в реке, словно сахар в бурлящем кипятке…

Мгновенно из-за холма налетает чувствительный ветерок, даже вихрь, подметает мусор на месте действия, остатки газетного стола, уничтожая одновременно некий бытийный туман в мутном сознании наших героев. Засери внезапно прозревают в эволюционном, либо – больше, душевном ничтожестве: они становятся способны воспринимать свой гнетущий запашок – как гнетущий, рубища – как рубища, то есть – грязную, вонючую до явных оттенков аммиака! – одежду. Теперь действие становится крайне динамичным: все срывают с себя рваньё и затевают грандиозную помывку – постирушку – поскребушку – просушку – ремонт – латание дыр – очистку от хлама бездонных карманов. Будущие чистоплюи обрастают клубами мыла, возгласами одобрения, блаженства, а души – посредством грязных ручьёв – освобождаются от, сопутствующих элементарной жизни, – вернее, как раз «нежизни»! – хамских миазмов… Так продолжается до тех пор, пока чистота не становится для этих людей – теперь людей! – царицей, самоконтроль – нормой, воспитанность – полезной привычкой. И внезапно, в этот самый драматический момент «реинкарнации», птички – усики бросают уже насиженные, обжитые гнёзда и улетают на зимовку, как те наши эмигранты поневоле… Но не навсегда, а лишь до тех пор, пока герои сна вновь не почувствуют ностальгический соблазн оскотиниться, померзеть, опроститься. Тогда, по условию сна, они вернутся под знакомые нам носы, чтобы напоминать ароматом волшебства, усиливающем эффект чувствительности вообще, о чистоте, гигиене, совести, привычке всегда и везде носить с собой внутреннее зеркальце для самоконтроля за состоянием лица. Лица с большой буквы. Вот и всё…

В конце этого лапидарного, короткого рассказа рискну высказать вот какую непривычную мысль… Чуткие к губительному усики – не выдумка творца, мы с этим волшебным инструментом появляемся на свет. Мы чисты, даже если родились от оборванки или неряхи, мы розовы, как розы, среди сорняков, мы невинны в груде серых простыней, мы пахнем молоком матери даже в эпицентре зловонья маргинальных кварталов. Словом, мы изначально чисты, хотя об этом, по условию, не знаем. Тут как с богом: веришь ты в него, или нет, но он о тебе, по утверждению его верных рабов, – заботится… Потом мы узнаём «всё»!.. Неприглядную правду о себе, о человеке и дури, детерминировано становясь «комплексно грязными». Этого требует усреднённое сознание – по мнению творца, фактически, глупость – общества, она нас собою «мажет», но не у каждого хватает сил и средств ей сопротивляться. Общество требует от нас сбрить усы самоконтроля, уничтожить «на корню» тонкий обонятельный дар обнаружения первых, едва заметных признаков гниения, и мы их – в угоду всем – сбриваем, то есть теряем. Кто раньше, кто позже, но практически все. Поэтому общество на девяносто – плюс для пессимистов, минус для стойких оптимистов! – процентов состоит из «мухоморов», людей жадно накапливающих плохое, – будь то книги, эмоции, шлаки, опыт или обоюдоострые минеральные вещества из «Медицинской энциклопедии»…

Ну, и как все волшебные предметы, щедро подаренные нам бесчувственной к частностям природой, эти усы не восстанавливаются «просто так», с возрастом, от мыслей на диване, протяжных грёз и вздохов, иначе говоря, самостоятельно, независимо от усилий. Без труда, пота, вдохновения невозможно понять, что всесторонняя гигиена – не обязанность, а потребность духа. И в этом случае, необходим волшебник – хотя бы в тебе самом! – или кропотливый труд по восстановлению всесторонних функций тонкого эволюционного чутья на злокачественное, опускающее, толкающее в могилу. Усики придётся буквально по волосинке имплантировать в район носа из парников обобщённого человеческого опыта, удобренного культурой. Полки и груды книг, ночи и месяцы анализа, годы и прорва труда, тренировок, экспериментов, крупных срывов и крохотных побед… Не жалко. На это – не жалко. И вот ещё что напоследок: не надо стесняться носить эти самые спасительные, «чувствительные» усики, ведь кошки и собаки ими дорожат, а мы «их» почему-то любим. Например, за ту же определённую природную целесообразность действий, столь явно заметную рядом с хаосом усилий их нерадивого хозяина – человека…

 

Творческая злость художника – это досада на отражение в зеркале, где фоном является мир, созданный человеком из несовершенства. Эта злость вненациональна, она стоит выше культуры, воспитания, искусства, так как фактом наличия все эти понятия из себя создаёт.