Как будто я бессмертная

 

 

 

Эта статья не является подробным анализом всех произведений Ка́ндовой. Обрисуем вкратце те достоинства, что отличают данного автора. Точнее, мы отметим особенности, не присущие большинству пишущих.

Несмотря на крылатость изречения «краткость – сестра таланта», ценителей этой сестры весьма немного. Более того, как горько обронил некий аноним, «краткость сестра таланта, но мачеха гонорара». То есть «некоммерческое» достоинство.

Литературные сочинения можно разделить на три разряда – одни дозволительно сокращать без ущерба для содержания (девять десятых написанного), вторые – не заслуживают этого, третьи можно было бы растянуть, «расписать» – содержание дозволяет. (Соответственно причиталось бы больше гонорара при публикациях). Неспешный и взыскательный читатель поймет, что предпочтительнее и к какому разряду отнести многие из представленных рассказов и миниатюр.

Оскар Уайльд утверждал, что книги делятся на три группы: одни читать не стоит, другие – стоит, третьи следует перечитывать. Выше излагалось то же самое – мы лишь уточнили, какие именно книги следует иметь в виду.

Встречается в литературе и другая особенность, если хотите – достоинство, столь же мало востребованное массовой публикой. Это ритмичность прозы, стихотворные размеры, органично вплетенные в прозаический текст. Совсем не случайно особо любимым прозаиком для Кандовой является Андрей Белый, чьи «Петербург» и «Москва» фактически написаны анапестом – однако мы имеем дело с прозой, поскольку текст не разбит на отрезки (строки), а течет сплошным потоком. Непосвященного («простого», пользуясь выражением Кандовой) читателя это подчас раздражает, утомляет. Чехова читать легче. Автора данного сборника гораздо больше впечатляли «Маски» Белого – и подобные предпочтения отразились на многих представленных текстах.

Встречается еще более тесный сплав прозы и поэзии, как в песнях Горького – ну да, о соколе и буревестнике. Тут фактически мы имеем дело со стихотворением, белыми стихами, напечатанными длинными строчками. Первая из «Песен пурпурного сердца» (частично и остальные две) и есть тот самый случай. Это замечают те, что отличают стихи от прозы не только по графическому оформлению – то есть весьма немногие.

Отметим еще одну редкую особенность, на сей раз редкую в литературе последних 50-100 лет, на постсоветском пространстве – последние лет двадцать. Это, скажем так, «пуританство». Отсутствуют не только «откровенные» сцены, эротика (русскую литературу этим отсутствием не удивишь, у нас вся классика такова), но и упоминания о самом существовании половых отношений. Сюжет строится так, точнее склад ума автора таков, что всему этому не находится места. Лучшие представители этого направления, пожалуй, Эдгар По и Кафка (кстати, Кандовой особо почитаемые). Продолжение этой традиции, возможно, не является однозначно достоинством (или недостатком), но в эпоху повального фрейдизма – это отрадно.

Нам будет значительно труднее дать жанровое определение сочинениям Кандовой. Не потому лишь, что они крайне разнородны – большинство произведений, рассмотренные по отдельности, также не поддадутся однозначной оценке. «Постоянно меня не в ту степь заносит…»

Главное, чем преисполнены лучшие вещи – трагизм мироощущения. Именно миро-ощущения, а не мировоззрения: идеологические установки остаются за границами текста. Они есть, эти установки, есть четкие политические принципы, но перед нами тот тип чистого художника, которому претит декларирование своей позиции, хоть она и важна для него.

По определению Вересаева, художник в литературе – необъезженный конь, за которым тщетно гоняются по степи теоретики, пытаясь прицепить табличку с характеристикой. Кандова из тех скакунов, что удирают даже от собственной идеологии. Автор статьи, знающий ее общественную позицию, не рискует ее изложить, иначе придется ему «гоняться по степи» за табуном кандовских сочинений, тщетно пытаясь доказать свою правоту.

Возвращаясь к трагедийности – в ранних вещах проявляется она более внешне. Маньяки, сумасшедшие, самоубийцы и каннибалы населяют мир ранней Кандовой. Есть оттенок болезненности, психопатии (не зря при вхождении в литературные круги именовали ее «декаденткой»). Постепенно данный оттенок вытравляется, скорбь приобретает более «уравновешенные» формы, насколько это чувство вообще может быть уравновешено. В художественной литературе, наверное, может.

Даже лучшие по исполнению вещи весьма различны. Фантастические, галлюцинативные образы, со сновидческой атмосферой; возможно, действительно навеянные снами («Танцующая королева»). Возможен стык реального и фантастического («Многоточие»). В последнем случае мы имеем дело с продолжением самой что ни на есть традиционной русской темы «маленького человека» – нетрадиционно претворение этой темы, гротескно-утрированное. Наряду с сологубовским рассказом «Маленький человек» – это пародийное, исчерпывающее разрешение темы, в фантастическом ключе, когда загнанный, «малый» уменьшается уже и физически. Хотя в случае с «Многоточием» пародийное начало весьма слабо, юмору, даже черному, почти не находится места. «Меня проткнула ржавой иглой моя жалкая ничтожная жизнь». (Любопытно, что оба рассказа не обошлись без выписанных с натуры деталей).

Упомянем и реализм как таковой, упомянем хотя бы только из-за «Желания быть кошкой», где ситуация вполне реальная оформляется в композицию, почти могущую быть названной притчей. Малообразованность окружения автора привела в данном случае к грустно-комическому недоразумению. Рассказ был истолкован как автобиографический, и автору долго пришлось ловить на себе сочувственные взгляды, после чего она зареклась писать подобное от первого лица.

Недоразумений с читателями возникало – и еще, наверное, возникнет – очень много, ибо упомянутые в начале статьи творческие принципы Кандовой, весьма элитарные, проявляются в любых жанрах. Для массового читателя это выглядит диковато.

Лучший пример: рассказ «Белый гоблин» – он написан архаичным слогом и ритмичен, почти анапест, но ведь это… «фэнтези», волшебная фантастика. Ведь это равнозначно детективу, написанному терцинами. Недоумению и возмущению читателей, клюнувших на ярлык «фантастика», не было предела. «Никак не избавиться мне от витиеватости слога», шутливо жалуется Кандова одному из коллег. Жалоба, впрочем, шуточна лишь отчасти – витиеватость мешает жить, зарабатывать пером на эту жизнь.

А вроде бы удается все – юмористические рассказы и миниатюры («Книжный червь», «Под столбом»), стилизации под дальневосточное средневековье, и хайку, и стихи для детей. Удается как-то легко. И вот это то обстоятельство ввергает автора в… растерянность, обостряется чувство неудовлетворенности. Данный парадокс объясняется просто (то есть наоборот, тут все не просто). Перед нами тот очень редкий, почти не встречающийся тип литератора, которому не по себе, ему стыдно, если можно что-то наплодить в энном количестве. Нет, верно, тут что-то не так, говорит себе автор. Нужно что-то другое.

Среди сограждан Кандовой есть автор стихов в форме хайку (назовем его Н.), издающий в год по сборнику, при этом не всегда соблюдающий строгость формы. Кандова импровизировала этой строфой, на том же уровне (но с точным подсчетом слогов), на ходу, томами – но автору статьи с трудом удалось убедить импровизатора записать единицы из них. Логика была такова – ведь это не творчество будет, а поточное производство.

Вот миниатюра из ста слов «Лингвистическая любовь», состоящая сплошь из неологизмов – словотворчество демонстрируется постоянно, но из обширного цикла, который мог бы состояться, записана лишь одна вещь, да и то по специальному предложению. К чему плодить легко плодимое?

Автора донимают проблемы, большинству литераторов просто не могущие прийти в голову. Пишутся стихи новыми строфами («Волки»), подчас с богатой рифмовкой («Среда, четверг, кусочки мандарина…»). Пишущую охватывают сомнения – не формализм ли это? А где же примат содержания?

«Чем больше пишешь, тем меньше думаешь», едко обронил Валери. Но есть оборотная сторона проблемы: постоянные самопроверки, сомнения тормозят работу, вгоняют в депрессию, подчас необоснованную. А если при этом автору выпала недолгая жизнь, дело обстоит совсем плохо. Не только с коммерческой стороны дела (тут уже катастрофа), но и с творческой. Только близко знавший автора оценит его потенциальные возможности в полной мере, да и те, кто поверит этому человеку.

Наверно, было бы практичнее «изготовить» несколько сотен верлибров, или сотню лингвистических фантазий, и прочее. Авось удалось бы пробиться в «классики жанра». Но сделано немало. Образцы краткости, и образцы лермонтизма (см. статью «Поцелуй Демона») – наличествуют, и даже в разных родах и жанрах. По черной иронии судьбы, творческая жизнь Кандовой продлилась столько же, сколько у ее кумира Лермонтова – тринадцать лет. Тексты написаны в восемнадцать – тридцать лет. По нынешним меркам, в эпоху современного инфантилизма, возраст смешной.

Творческий путь Кандовой «выстраивается», прокладывается ею с великолепным презрением к здоровью, почти не оставляющему шансов на долгую жизнь. Начинается работа в соавторстве, над несколькими крупными произведениями – и соавтору постоянно напоминается, что нужен более тщательный сбор материалов. Непрактичность (и архаичность) своего поведения порой осознается самой писательницей. За полтора-два месяца до неожиданного конца, беседуя с автором этих строк, Кандова обронила примечательную реплику. Воскликнула, всплеснув руками: «Вообще я так живу… как будто я бессмертная!»

Люди не бессмертны. Но, возможно, в подобном поведении и есть своя мудрость. Возможно также, что это следует учитывать при чтении сочинений подобных авторов, в чьей судьбе смертность проявила себя с особой наглядностью. И, возможно, это придаст их сочинениям дополнительное обаяние.