Любила ли она джаз?

– Я вообще-то разную музыку люблю, – сказал я, – но джаз и классика для меня святое.

– Я тоже. Очень люблю джаз, – серьезно отозвалась Богдана. Тогда.

Я вышел из кухни, вернулся обратно. Подошел к кровати. А сейчас она сладко потянется и откроет глаза. Наверняка она спросит, что случилось и почему я поднялся ни свет, ни заря. Что обычно спрашивают в таких случаях бревна? Как сыграли «Янки» в прошлом сезоне? Корень кубический из числа четыреста восемьдесят три? Или произведение Джузеппе Верди, посвященное светлой памяти писателя Мандзони, номер два по вертикали, семь букв, вторая «е»?

Разве я не сказал?

Подростком я много читал, выкраивая время для книг дома, в школе, в транспорте. Обдумывал, задавая себе вопросы вроде: «А почему так?», «А что было бы, если?..», «Что заставляет его поступать иначе?» и т.п. Мне делалось страшно оттого, что иногда я начинал понимать то, что обыкновенно вяло бодрствующее сознание не улавливало. Казалось, вот-вот, еще один последовательный логический ряд, еще одна цепочка и мысль новая, смелая, всеобъясняющая, будет мной схвачена. И, смешно сказать, я самым натуральным образом боялся сойти с ума, обретя это неизведанное доселе знание, боялся утратить контакт с объективным миром. Может, это закалило меня? Постоянная, придуманная, но от этого не менее страшащая, близость к сумасшествию спасла меня сегодня?

Но к делу. Проснувшись несколько минут назад, я слез с кровати, прошлепал босыми ногами, слегка раздвинул шторы, впуская в квартиру десяток блестящих отражений солнца от окон дома напротив. Отправился в ванную, умылся и почистил зубы. Затем вернулся в комнату, подошел к тумбочке и одел лежавшие на ней очки, в какой уж раз испытав странное чувство включаемости в мир, знакомое, пожалуй, только страдающим близорукостью.

Я словно оцепенел на мгновение. Я…

На кровати лежало бревно.

Ее, моей ночной феи, женщины, с которой я вчера заснул вместе после полуторачасового секса, больше не было. Одеяло прикрывало бревно до середины, был виден край розового нижнего белья, натянутого поверх сухой коры. Вместо лица зияло дырой глубокое грязно-серое дупло с бледными разводами на месте глаз. Вместо боготворимого четвертого размера красовалась пара неуклюжих наростов.

Я уже надел джинсы и ищу футболку.

Мне нужно собраться, успокоиться. Я чересчур возбужден. Представляю холодное арктическое замерзшее озеро. Величественную безветренную пустыню. Волшебное путешествие в хижину старого мудрого отшельника. Святилище с пресловутыми братьями-монахами и настоятелем. Прочие архетипы мудрости. Внимательно наблюдаю – то за своим внутренним «Я», то за покоящимся на постели объектом. Черт побери, это простое бревно, на котором непостижимым образом сидит женское нижнее белье.

Странно. Когда мы засыпали, никакого трикотажа на ее теле не было.

Потому что засыпал не с бревном, а с Богданой.

Постижение этого простого факта ошеломило меня. Я снова возвратился на кухню. На столе валялась пачка сигарет. Отстраненный анализ. Вот что необходимо. Полнейшее диссоциирование. Я осмотрелся. Кастрюля с торчащей ручкой половника. Некоторые вещи были знакомы. Я закурил в открытую форточку. Квартира располагалась на четвертом или пятом этаже, под окнами лежали крыши металлических киосков. Они выстроились в ряд, образуя внизу миниатюрный торговый базарчик.

И все-таки квартира отличалась от той, в которой мы вчера заснули – за счет разнобоя в мелких деталях. Это шутка, да? Очередной розыгрыш, конечно! До чего же все просто, ха, а я начал переживать… Ну посуди здраво, как…

В глубине комнаты громко зазвонил будильник.

Я забыл сказать: вместо волос у нее была сухая листва, по которой копошились мелкие насекомые.

Разговоры. Да, я хорошо спал.

Завтрак. Яичницу с сосисками? Никаких проблем.

Мне трудно найти общий язык, вероятно, так и должно быть.

– Пойду, прогуляюсь, пожалуй.

– Хорошо, иди, прогуляйся, а я пока посмотрю телевизор, – протяжно прогнусавило бревно, разворачиваясь и направляясь в комнату. Странно, но бревно носило некоторую печать индивидуальности и что самое страшное – оно было похоже на Богдану, оно вело себя так, как, скорее всего, вела бы себя Богдана.

Телевизор?

Я спустился по грязной лестнице. Стены подъезда, очевидно, последний раз подвергались побелке при сдаче дома в эксплуатацию. Неуклюжие признания в любви, даты дембеля и выпускных вечеров, фаллические символы, торговые марки, названия рок-групп сплетались в один большой корявый клубок, гигантскую татуировку. Один вид этой лестницы вызвал у меня чувство глубочайшей грусти, непонятной, необъяснимой, налетевшей внезапно. Я поспешил к выходу. Дверь с фанерой вместо стекла. Поломанные лавочки у подъезда. Сложившийся корабликом кот на крышке канализационного люка.

Улицей вовсю распоряжалась осень. Гниющие кипы листья вперемешку с овальными масляными лужами делали асфальт похожим на громадную палитру впавшего в хандру художника.

Почему я ненавижу телевизоры? Шелуха информационного мусора, выплескиваемая ежедневно с экранов, не представляет никакой объективной ценности. Мне не нравится то, что показывают в новостях. Мне не нравятся культивирующие насилие и непроходимую глупость в человеческих взаимоотношениях сериалы. Поверхностные ток-шоу. Программы с гостями в студиях, говорящими бессвязные избитости. Маразматические рекламные ролики с болезненно бодрыми персонажами. Телевизор ставит пошлые штампы. Разрушает воображение. Когда ребенок читает «Трех мушкетеров», он видит не себя в роли бесстрашного гасконца, а гнусавого Боярского. Телевизор формулируют реальность, в которой необходимо страдать, если любимый человек покидает нас, в которой нормальную речь заменила бандитская феня, в которой вечер в прокуренном баре в компании с алкоголем представляется чуть ли не единственно правильным способом отдыха после трудовой недели. Я не желаю иметь ничего общего с этой реальностью.

Богдана меня всецело поддержала.

– Если заживем вместе, телевизор покупать не будем, правильно?

– Ага. Знаешь, после нескольких жарких дискуссий по этому поводу я понял, что безвреднее объяснять окружающим свои убеждения зелеными бета-волнами, которые выпускает систематично каждый телевизор. Зеленые бета-волны негативно действуют на мозг. А в телевизорах новейших моделей, добавлял я заговорщицки, есть еще пси-волны, они зомбируют психику. Стоило мне пару раз прилюдно объявить это, с расспросами отстали…

Я помню – мы много смеялись в тот вечер.

А в данный момент я совершенно не узнавал местности. Несколько громадных многоэтажек могли свидетельствовать как о благополучно застроенном поселке городского типа, так и об удаленном микрорайоне крупного мегаполиса. Я отчего-то вдруг представил, как выгляжу с крыш этих больших зданий: маленький, оглядывающийся по сторонам.

Собраться с мыслями. Соотнести имеющиеся факты.

В собственной походке я чувствовал нетвердость. И скованность: я шел нелепыми зигзагами, сутуло пригнув плечи, избегая встречных взглядов, стараясь обходить шумные компании. Словно вор. Обогнавшая меня ватага мальчишек с игрушечными автоматами строила глупые рожицы, высунув языки и вращая пальцами у виска. Я тихо ругнулся им вслед. Похоже, последние мысли о деструктивном влиянии телевизора на личность я заодно проговорил и вслух.

В метрах сорока я увидел красные зонтики со столиками, обычное для города стихийное придорожное кафе. Направился туда. За выносным прилавком переминалась с ноги на ногу скучающая продавщица неопределенного возраста. Спросив пепельницу и бокал пива, сел подальше и достал записную книжку. Без малого, все странички ее были исписанными моим мелким невыразительным почерком. У меня высшее образование и прослушанный курс логики в зачетке. Сейчас я последовательно разложу все по пунктам, проанализирую. Это просто чудовищное недоразумение, каламбур. Так ведь не бывает!

Я безуспешно обшарил отделения сумки в поисках ручки или карандаша.

– Приношу свои извинения за столь внезапное вторжение, – невесть откуда взявшийся одутловатый пожилой мужчина с видом фокусника протянул мне тонкий шариковый стержень. – Мне показалось, что вы ищите именно это.

Я хмуро покосился на красные глаза незнакомца.

– Да нет, спасибо.

– А я настаиваю, молодой человек, – упорствовал он и, не дожидаясь приглашения, сел рядом. – Мстислав Стефанович. Поляк украинского происхождения. Инженер на заслуженном отдыхе. Я чрезвычайно строго делю людей на творцов и паразитов. Вы, по моим представлениям, творец. Поэтому я подоспел к вам на подмогу. Простите мне мое любопытство. Вы, судя по всему, пишущий человек. Интеллигент. В блокноте перед вами идеи, стихи или просто занятные мысли, верно? Пиво, пожалуйста, мне принесите!

Последнюю фразу с ударением на местоимении он прокричал в сторону прилавка.

Каждую минуту тебя могут растаскать по полочкам. Разложить по разным признакам на добрую сотню категорий. Вряд ли кто-нибудь об этом серьезно задумывался. На улице люди делятся на тех, кто идет домой и тех, кто вышел из дома. На тех, кто ждет автобуса и тех, кто ждет трамвая. На завтракавших и нет. Я уже не беру в расчет аспекты возраста. Пола. Социальной принадлежности. Или, как в данном эпизоде, созидательной активности.

Едва ли я поделюсь этой мыслью с навязчивым пенсионером.

Мы обменялись ничего не значащими фразами о погоде. Я насилу успел выкурить сигарету, а он с присвистом, отличающим людей, носящих зубные протезы, намекнул, что ему крайне, крайне любопытно послушать образцы моих написанных работ. Мне хотелось остаться одному, правда, но…

– Хорошо, – как-то сразу согласился я, так и не осознав причин этого «но». Пролистал несколько страниц, внутренне улыбаясь. Это была одна из ситуаций, тех метафорических драк, после которых в особенности долго машешь кулаками, перебирая возможные варианты хорошо бы прозвучавших ответов. – Ну, допустим… Вот. Набросок называется «Небеса».

Еще я предупредил, что читаю медленно, без эмоциональных и логических ударений.

– Весь внимание, – причмокнул губами пенсионер.

– Что ж… «Когда Мерзкий Л. умер, он вопреки всему попал на небеса… Жизнь его была обычной, в церковь он ходил редко, но метко – последнее причащение было аккурат в утро того дня, когда сердце его не выдержало и разорвалось. В силу данного обстоятельства небесное начальство зачислило его в райский штат. Определило небольшую квартирку – скромную и в хорошем спальном районе. Мерзкий Л. проводил время теперь в столь любимых при жизни рыбалках и в шахматном общении с Вениамином Кавериным, советским писателем. Их апартаменты располагались рядом. Одно не давало покоя нашему герою. Громадное количество магазинов с модными торговыми марками, раскинувшееся в самом центре райского мегаполиса. Сверкающие лайтбоксы вдоль пешеходных дорожек. Бигборды с нежно-голубой подсветкой через каждые 500 метров. Неоновые вывески прямо на облаках. Обилие известных брэндов. ParadiseNet мобильные системы – святым и канонизированным скидки. Часы от пророков «Rado». Нижнее белье «Virginias» для настоящих ангелочков. Автомобильные покрышки «Michelline» – только сущим праведникам. «Lexus». «Sony». «BMW». «Cargo». «Mercury». «Ermenegildo Zegna». «Mexx». «D&G». И стоили те товары немалые деньги! «На земле было полно банкоматов, в которых можно было пополнить счет для трат на небесах» – растолковал как-то писатель Каверин. «Да? И где же они располагались?» Его собеседник пожал плечами. «Это нищие, – ответил он. – Ты разве не слышал порой, как они шепчут еле слышно «Пополнение счета»? И коту понятно, просто подумай немного! Шах». «Сплошная бюрократия…» – обиженно возмутился Мерзкий Л. В прежней жизни он не отличался показательной щедростью, и поэтому вечность ему довелось отбывать на социальном пособии».

Не меньше минуты мы сидели молча. Я отпил из только что принесенной бутылки. Пиво имело скверный вкус. Никогда не питая особой любви к алкоголю, я, пожалуй, впервые в жизни употреблял крепкий напиток так рано.

– И что, пользуются спросом рассказы ваши? Покупают?

– Разве обязательно нужно, чтобы покупали?

– А кто такой этот Мерзкий Л.?

– Когда-то был приятелем, но пустяково разругались... Послушайте… Вам не кажется… Как бы это выразить правильно… Эгоистично лезть ко мне в душу с подобными вопросами, Мстислав Степанович?

– Стефанович, – беззлобно поправил пенсионер, вытаскивая из нагрудного кармана очки с выпуклыми стеклами и водружая их на толстый испитый нос. – У меня своеобразные взгляды на природу эгоизма. Не вижу ничего плохого, совершенно. Эгоист ли я? Еще какой. До чрезвычайности много времени уделяю только себе. В теплое время года я читаю газеты в парке, а это занятие не терпит шума и присутствия других людей. В свое удовольствие работаю в саду и также не нуждаюсь в зрителях. Меньше всего мне хочется о ком-то, кроме себя, радеть. А каким отменным эгоистом я стану через десять-пятнадцать лет! И это, заметьте, будучи дважды женатым. Поэтому…

– Простите, – я прервал его несколько грубо, начав жалеть об устроенном представлении, – раз я удовлетворил вашу просьбу, не могли бы вы в свою очередь оказать мне ничтожную услугу?

– Что угодно, – пенсионер феерически-балаганным жестом подбросил невидимое конфетти вверх и великодушно откинулся на спинку пластикового сидения.

– Скажите мне… Только прошу, примите вопрос серьезно, я ни в коем случае не хочу надсмеяться над вами. В каком городе я нахожусь, а заодно, какой нынче день, какое число и какой год?

Мой новый знакомый воспринял вопрос на редкость болезненно. Это было видно по вздувшимся крыльям носа и вмиг побагровевшему лицу. Поднимаясь, он с укором поглядел на меня.

– Сам таким не будешь, нет? И вроде не пьяный… Понаехало деревенщины…

Забрав со стола пасту для шариковой ручки и бутылку пива, пенсионер ушел – стремительно и гневливо. Уразумев скрытую подоплеку своего вопроса, я негромко рассмеялся. Выходило так, будто я сознательно… Ведь можно было осведомиться другим образом, да купить в киоске той же местной газеты, присмотреться к табличкам на административных зданиях. Однако в следующий момент я поймал себя на мысли, что не очень-то и хочу знать доподлинно о том, какое сегодня число, а заодно и свое местоположение. Странный ход событий. Около часа назад вместо верной подруги со мной беседовало бревно, а я...

Сколько прошло? Нет, я не буду никому задавать сакраментальный вопрос, какой сейчас год. Если я правильно сопоставлю эти несколько цифр, меня наверняка заберут в дома с белыми стенами и зарешеченными окнами. Равнодушный врач нацарапает на титульном листе моей истории болезни пугающее словосочетание «Осложненная аффективными проявлениями вялотекущая шизофрения» и пропишет аминазин, 2/2/2.

– В этом ракурсе, – еле слышно отметил я, – вопрос утрачивает былую актуальность.

Просто я никогда не умел сходиться с людьми. Наличию нескольких добрых друзей обязан, пожалуй, только и тем, что вырос в большом панельном доме с девятью подъездами. Мы неправильно поняли друг друга с мающимся бездельем пенсионером. Как бы там ни было, я был рад тому, что остался один. Открытый блокнот с идеями, в шутку называемый Богданой грубым и неприличным словом, пробуждал некоторые воспоминания и ассоциации. Я не питал нежных чувств к заглядыванию в него без дела. Он словно напоминал о том, сколько всего еще предстояло сделать. И от количества этого несделанного опускались руки.

– Твои рассказы не представляют художественной ценности, – ее приговор был суров, – но мне очень понравилось. Их никогда не выпустят отдельной книгой, но в журналы наверняка брали охотно, да? Сколько тебе было лет?

Мне нравилось вспоминать. Разговор имел место пару месяцев назад. Где? Крохотный, засыпанный гравием скверик, послезарплатное похмелье и случайная, незапланированная встреча на улице. Я внутренне напрягся. Раньше я уже слышал: «Бездарно», «Неактуально», «А вот вы переведите их на украинский, тогда поглядим» и тому подобные высказывания.

– Двадцать. В переводе на собачий возраст – три с половиной, на твой – лет семнадцать, – попытался сострить я, шуткой прикрывая неуверенность, – и, к слову, никуда их не брали. Свои читали только. Человек пятнадцать, не больше.

– Персонажи очень гротескны, реальных живых людей мало. Ты пишешь «залихватски дерябнул» вместо «выпил». Диккенсу подражал? Или раннему Булгакову? И вообще, плагиатом местами пахнет. Пару предложений или выражений, или описаний я уже определенно где-то встречала. Впрочем, это не настолько существенно. Знаешь, а когда я читала, то представляла тебя во всех ролях, только в разных одеждах, как театр одного актера. Неужели тебе было так плохо, так…

Да. Я знаю все об одиночестве. Одиночество – это когда к тебе никто не прикасается.

Потом она добавила еще немного весьма уместных критических замечаний.

– Ты выбрал себе неблагодарное хобби, – с улыбкой подвела итог Богдана. – Язык, речь, слова. Если полагаться только на лингвистику… Помнишь прошлый понедельник? «Мы спустились к реке, было полнолуние, мы разговаривали и пили шампанское из горлышка бутылки, так как пластиковых стаканчиков в ближайших ларьках не оказалось». Разве способно это неуклюжее, корявое предложение передать чарующую, полную тонкой чувственности, мягкого юмора, нежности атмосферу, царившую в тот замечательный вечер?

Она меня понимала. Ее короткие фразы сосредотачивали в себя сбивчивые нагромождения моих догадок, гипотез, предположений.

Моя литература. Я хамски эксплуатировал собственные чувства. Сначала я их переживал. Потом записывал. Потом ввертывал в монологи героев. Часто, еще практически не дав начало работе, я уже вовсю вкушал разочарование и недовольство конечным результатом.

Я испытывал эмоции по поводу события, которого еще не произошло, это ли не важнейшая составляющая невроза?

Лучше работалось из-под метафорической палки. Превозмогая. На службе урывками. Крадя час у сна. Все утро после бессонной ночи затем я ходил снулой рыбой, вялой, раздраженной и скучной особой. Идей нет. Попытки сочинять дальше не увенчивались никаким успехом. Вылезали смешные и затасканные трафареты вроде «у него были усталые, но добрые глаза и массивный, волевой подбородок». Лишь поздно вечером появлялись музы. В такие дни я жил ради редких минут состояния аутентичности написанному. Ради последней точки и команды Ctrl + P принтеру.

Допив пиво, положил пачку сигарет и блокнот в сумку. Подошел к прилавку. На врученном мне чеке значилась и бутылка инженера на заслуженном отдыхе, видимо, мрачно пошутил я, только от нахлынувших чувств он забыл рассчитаться.

И все-таки, любила она джаз?

Я вернулся к своей сверхценной идее. Странный критерий оценки человека.

Женщина, помогающая быть тем, кем ты мечтал.

– Личностный рост. Ага. Давай посмотрим. Довольно избитая формулировка. Как люди делают себя? Читают книгу, смотрят фильм про какого-то не очень приятного парня, отслеживают, замечают: «Ба! Да я так же себя веду или похоже очень!». И стараются убрать то, что не понравилось, культивируя то, что понравилось соответственно. Процесс, а не состояние. Нельзя же сказать: все, я теперь полное святилище и вообще хоть куда девчонка!

Причем занятие весьма невротическое по сути. Можно очень красиво прикрыться фразами вроде: «Пусть меня принимают такой, какая я есть», но мне отчего-то не хочется быть такой дурой. Роль дожидающейся, или чего доброго, спящей принцессы мне претит. Проще пойти и самой принца выцепить. Вот. Тебя же я сама выцепила.

– Разве? – удивился я, – хотя да. Знаешь, об этом все мужчины мечтают. Это очень страшно – подойти на улице к понравившейся девушке и заговорить с ней. А учиться этому, как мне кажется, нет никакого смысла. Едва ты освоишь эту науку, как наверняка встретишь ту самую, единственную, и знания техник знакомств окажутся ненужным мертвым грузом на без того забитом чердаке подсознания. Тем более, раз есть такие desperados, как ты.

Любила ли она на самом деле джаз, что за вопрос…

Молодой человек с полотенцем за стойкой фыркнул, прицелился пультом дистанционного управления. Через мгновение изображение свернулось белой запятой. С чувством облегчения я вздохнул и решительно отправил внутрь порцию алкоголя. Я был ранним и единственным посетителем бара и выбирал порядки сам.

Несколько последующих часов словно стерлись из моей памяти. Куда-то брел, рассматривая архитектуру города и приставая к прохожим с нелепыми вопросами. Катался в такси, изображая эстетствующего приезжего, и рассказывал о своей прекрасной жене, умнице и отличной хозяйке. Возможность соединить воедино память и восприятие у меня появилась в очередном питейном заведении. Был уже вечер. Голова клонилась вниз, хотелось чем-то ее подпереть. Внимание часто привлекала какая-то мелочь из обстановки – кнопка off/on на кофеварке, ножка стула у стойки, лепка над дверью – и не отпускала от себя. Хотелось непрерывно смотреть на нее. Но отрезвел я как-то внезапно, сразу, с резкой головной болью и неприятными ощущениями во рту. Поискал глазами туалет.

Сцена в туалете у писсуаров. В соседней кабинке кто-то громко прочищает желудок.

– Всю свою жизнь мы рисуем эрегированные фаллосы на стенках разных подъездов. Всю жизнь подписываем их именами сначала одноклассниц, затем жены, тещи, босса, смерти. Стремимся оставить после себя след. Думаем, что рождаем шедевр – а получается очередной хрен. Это жизненный сценарий.

– Удивительно, – обратился я к своему новому знакомому, – сегодня утром, спускаясь по лестнице, я размышлял о том же, только не мог так ясно выразить. У меня тоже есть история. Стоит появиться в подобном заведении, как наиболее пьяные и неинтересные персонажи, называя меня «братан», принимаются излагать мне свои соображения по поводу жизни. Или вообще пересказывать ее с мельчайшими подробностями. И сводиться все к следующему. Неужели это и была жизнь? Пресные чужие свадьбы, дождливые похороны с привкусом водки и грязью под ногтями, чьи-то дни рождения, пять сотен росписей в ведомостях на получение зарплаты – что же пошло не так? Вот главный вопрос. Где-то была нелепая, досадная ошибка. Почему изначально ловко спланированная жизнь обратилась не в голливудскую мечту, а в быт запущенного колхоза советских времен? Почему дети именуют его не «папа», а «вонючий козел»?

– И часто вы об этом думаете? – услужливо поинтересовался толстый и лысый человечек, застегивая ширинку и подходя к грязно-желтому умывальнику.

– Последнее время. Я все время хочу подумать о другом, о главном, но не получается.

– А что же главное?

Я многозначительно вздохнул. И вдруг захватило дух от собственной смелости.

– Да подруга моя. Это… В бревно превратилась.

– А… – разочаровано протянул лысый. – Это случается, вы разве не знали?

– Нет, – покачал головой я, – со мной это впервые.

– Хотите выпить?

– Охотно, – согласился я.

Мы прошли в помещение. Мы разговаривали – но о чем? Зачем? Для чего?

– Хорошо… Меня просто интересуют спивающиеся неудачники. Нет, нет, простите, к вам это не имеет никакого отношения. Оттого ли, что я сам внутри такой же, или по другим, неведомым для сознания причинам, но мне действительно нравится вас слушать. Честно говоря, очень хочется узнать вашу историю. До этого вы, очевидно, в запале, поведали, что из этой истории могла получиться хорошая третьеразрядная пьеса. Уж не знаю, по каким критериям вы делите драматургию, а может вам просто по душе сия расхожая метафора – но все-таки, как? Как бы это выглядело на сцене, вы можете представить?

Я задумался. Совершенно не хотелось сейчас будить творческую часть и втолковывать, что требуется, но и возможность такую, с другой стороны, упускать не хотелось. Знаком я попросил наполнить мой бокал и принести чистую пепельницу.

– Как это могло выглядеть… – расфокусированным взглядом уставился я на стол…

Действующие лица:

Виктор, Оля и Сопротивляющаяся девушка.

На сцене стоит деревянный домик с надписью «Магазин» над дверью. Немного дальше – бутафорские деревья, украшенные табличкой «Парк». Входит Виктор. Это мужчина двадцати пяти лет, в очках, в плохо сидящем, но дорогом синем костюме. Его руки спрятаны в карманы, на плече висит черная кожаная сумка.

Виктор: Похоже, пришел рано. Ну, не беда, покурю у входа. Дурацкая идея – идти на свидание, не зная, с кем. Для подобных авантюр, я, пожалуй, уже староват.

Входит Оля. Она ровесница Виктора, с мобильным телефоном в руке, в белом плаще, всем своим видом демонстрирует деловую хватку и принадлежность к финансовой элите.

Оля (с юмором): Здравствуй, Крючков, я тебе подругу привела. Почем возьмешь?

Виктор (обращаясь к залу): Мы с ней друзья, учились вместе. Сидели за одной партой. Она решила всенепременно сосватать мне всех своих подруг. (Поворачиваясь) Здравствуй, здравствуй! Опять, зараза, родственников багришь?

Оля (обиженно): Ты к нему со всей душой, а он… Вот, погляди, стоит, подойти боится.

Виктор (показывая взглядом, иронично): Вон та, с усами, у ларька?

Оля: Очень смешно. Нет, рядом. Ну, иди. Или тебя представить?

Виктор: Зачем? (мечтательно) А хорошенькая!

Виктор уходит, и тотчас возвращается, ведя за руку сопротивляющуюся девушку. Девушка с распущенными темными волосами, в длинном платье, с толстой книжкой «Импрессионисты» под мышкой.

Сопротивляющаяся девушка: Что вы себе позволяете! Молодой человек, что вы делаете? Немедленно прекратите!

Оля (испуганно): Эй, Крючков, это не она. Она рядом стояла. Ну и ну…

Сопротивляющаяся девушка: Не она, конечно. Как там тебя? Крючков! А ну, отпусти меня!

Свет на сцене неспешно меркнет. Оля растерянно разводит руками и, пятясь спиной, отходит назад. Через некоторое время видно только два силуэта: мужской и женский. Они держатся за руки. Под звуки «Strangers in the night» Фрэнка Синатры в инструментальной обработке занавес медленно опускается.

– Все? – помолчав немного, поинтересовался лысый. – Забавно, м-да, рассказал. Хорошо, давай-ка, выпьем за это. Как говорится, ошибки делаем все мы, и от сумы да от тюрьмы…

Мне вдруг стало неописуемо противно. Боже, что я делаю здесь?

– Не хочу с тобой пить, – воинственно скрестил я руки на груди, – и вообще. Выйду в туалет, вернусь и тебя здесь не будет, понял? Давай только спокойно, без скандалов.

Я, шатаясь, поднялся. Мне вдруг вспомнились все наши симпатичные мелочи, маленькие психологические якоря хорошего настроения, небольшие штрихи, наши мелкие подарки, необычнее обычности. Вместо моего имени в ее мобильном телефоне стояла подпись «A kisa mura» – начало смешной считалочки из какого-то детского мультфильма. Чашка в подарок с забавной рожицей Масяни. Понятная только нам шутливая фраза «А папа мальчика хотел». Записки, прилепленные к стенке холодильника, на немецком языке – мне приходилось потом мчаться в библиотеку – чтобы расшифровать с помощью словарей. Совместное празднование Нового года в середине июля, с елкой, маскарадом на двоих, бенгальскими огнями, свечами и «Сказками Венского леса» Штрауса. Романтический ужин в шкафу…

– Да что я такое, нормально ж сидели? – суетливо вытер салфеткой пот лысый.

Я придвинулся к нему вплотную. Мне хотелось его ударить. Глупо, конечно. Виноват был я сам, он просто попался под руку. Я едва сдерживался. Внутри все клокотало.

– Из-за тебя, тварь, я низвел это все до кабацкого уровня, до бесед с тобой, странной полусумасшедшей личностью. Еще немного, и ты меня до едва не описаний наших постельных баталий довел бы! Так что вали отсюда со своими интересами! Я и так тебе слишком много наговорил. Благодаря тебе, сволочи, я понял банальнейшую истину: обсуждение отношения с кем-нибудь, кроме самого партнера является нравственным преступлением. Знакомы такие слова? Или ты по понятиям больше?

Господи, он же ничего не понимает.

Пиво на столе расплескалось. Я развернулся и строевым шагом направился в уборную, ожидая, что драки не миновать – сейчас или позже. Но за мной никто не шел. В коридоре никого не было. Умывшись, я вернулся к своему столику. Он пустовал. Остатки нашего совместного обеда были убраны, меня ждал только вновь наполненный бокал пива.

Я поднял бокал, немного подержал его перед собой, разглядывая искристую игру пены. Следующий момент я помню очень хорошо. Я поднес холодное стекло к губам, сделал небольшой глоток, на мгновение закрыл глаза. А когда открыл их… В английском языке есть замечательное выражение «find myself». Оно очень хорошо подходило к моему состоянию: я именно обнаружил себя в абсолютно другом месте. Ни моя поза, ни я сам совершенно не изменились – я так же держал в руках пивной бокал с зеленой эмблемой «Оболонь», но все, абсолютно все вокруг поменялось. Свежие ощущения захватили меня. Новые звуки, запахи, другая температура помещения накрыли резкой, пронзительной волной. Я поставил пиво на стол перед собой.

– Давно я здесь? – осведомился я у субъекта бандитской наружности, увлеченно наблюдавшего за мной с противоположной стороны. Между нами расположились несколько полупустых тарелок с остатками пищи, забитая до отказа пепельница, бокалы. Рядом на стене пылились безвкусные фотоснимки, по художественной стоимости явно проигрывающие стоимости качественным пластиковым рамкам. Одетые в человеческие одежды собаки и кошки светски развлекались бильярдом. Громко играла музыка, хриплый мужской голос пел что-то про удел несчастного жигана, загубленного предательством подельников. Бар. Размерами больше предыдущего.

– Да часа два. Мы уже вторую литру всадили, а ты – пива, пива… – с легким московским акцентом протянул он, похохатывая. Голос у него был едва не детский, никак не соответствующий маскулинной внешности. Над бровью белела тонкая ниточка шрама, сообщавшая лицу несколько зловещее выражение. – Ген, ты чего, выпал? Давай, продолжай.

– Что продолжать? – не понял я. Значит, меня здесь знают под другим именем.

– Ты про баб. Распространялся. Братва послушала немного и решила тебя не трогать. Они поехали в «Арсенал», я остался. Интересный ты мужик, Гена, только пить не умеешь.

Я промолчал, обводя взглядом задымленное полутемное помещение. Несмотря на упомянутые литры, я совсем не чувствовал себя пьяным. Скорее, наоборот.

– Так может, поведаешь, наконец, про этот свой джаз?

– А на чем я остановился?

– Про магазин свой рассказывал, а потом пошел к стойке. Музыку, говорил, нормальную поставить. Что, не помнишь? Дал какому-то мужику кучу денег, чтоб съездил на базар и купил в киоске кассету, даже название записал на пачке сигарет. Потом вернулся, начал что-то говорить и отрубился.

Он улыбался.

– Выпей, лучше будет. Да нет, не этого пойла, на, держи.

Я с опаской посмотрел на предложенную рюмку. Какая, в сущности, разница?

– Хорошо. Значит, про джаз. В бытность продавца в фотоотделе… Ух-х… Крупного супермаркета, не раз наблюдал картину в музыкальном отделе напротив. К продавцу подходили двое. Мужчина спрашивал, есть ли в продаже некоторые диски, женщина со скучающим видом осматривала витрины. Коллега копался в компьютере, приносил из подсобного помещения то, что надо. Проходила минута. «Дорогая, смотри, что я нашел!» – восторгался мужчина, «Alex Harvey Band, Олег Лундстрем и ранний Wes Montgomery!» А его женщина в лучшем случае кивала головой. А гляди, и того хуже – принималась радостно улыбаться, расспрашивая с фальшивой веселостью о том, кто это и что играет, добавляя, что и сама также слышала и что также нравится. Улавливаешь? Это не поза, не подростковый кич, или, как у вас говорят, гнилой базар. Пойми! Мне казалось, что на ее любви или нелюбви к, безусловно, сложной для восприятия, но от этого не менее прекрасной музыке основывалась суть наших взаимоотношений. Были ли они настоящими? Что лежало в их основе? Простое соглашательство со всем, что нравится мне, либо зрелый выбор независимого взрослого человека?

Новый знакомый сберегал молчание. Я вознамерился заново растолковать ему так тревоживший вопрос, но неожиданно кто-то дернул меня за руку.

– Слышишь? – невысокий молодой человек с длинными, затянутыми аптечной резинкой волосами показывал куда-то вверх, – я тебе кассету принес, поставил. Слышишь? Еле нашел.

– О! – завопил субъект со шрамом, оживляясь. – Это тот парень, которого ты…

Я прислушался.

Из развешенных по углам бара динамиков лилась спокойная музыка, совершенно не подходившая под легкомысленную обстановку заведения. По голосу я узнал Гребенщикова. Мне приходились по вкусу некоторые его песни, но сам он почему-то инициировал ассоциацию с ленивой и слегка полоумной гусеницей из «Алисы в стране чудес», вальяжно курящей кальян на шляпке громадного гриба. Я встал, тотчас забыв про своего собеседника. Шатаясь, подошел к стойке и попросил облокотившуюся с той стороны девушку сделать звук максимально громко, поскольку я не могу разобрать слова. На маленькой табличке у нее на груди красовалась фотография с подписью «Тамара». Наверное, в моем поведении было нечто вызывающее, возможно даже агрессивное, поскольку она тут же подалась назад и сделала несколько чуть заметных движений головой, направленных в мою сторону. Подобным образом неповоротливые морские котики в цирках жонглируют на носу шарами.

Не нужно было смеяться над этим сходством.

Меня грубо вытолкнули («Э-э, алле, это со мной!» – краем слышал я возмущенный пьяный голос человека со шрамом) наружу, я оступился, упал, а когда поднялся, отряхиваясь, никакого кафе за спиной не было. Дул холодный ветер. Я стоял у входа в кинотеатр под огромной афишей, объявляющей о начале ретроспективных показов фильмов А. Тарковского. «Сегодня в 20:00 на наших экранах «Сталкер» – гласила самая крупная надпись. Начало сеансов, анонсы, справки по телефонам. Вокруг ни души. Неон вывески кинотеатра отражался желтым и красным в лужах и напоминал о чем-то давно незаслуженно забытом. Где-то вдали надрывалась противоугонная автомобильная сигнализация. В пятиэтажке через дорогу светились окна. Чертовски захотелось в абстрактные гости, чтобы был чай и интересный разговор. Я уже устал удивляться. То, что я испытывал внутри, было по большей части похоже на мелкое раздражение, подобное переживаешь, осваивая новую компьютерную игру, не зная толком правил, опций и способов управления. Под ногами чиркнул, перекатившись, мелкий камень. Не задумываясь, дал волю злости, бросил его в сверкающую афишу. Обошлось без повреждений. Я прислонился спиной к холодному граниту здания и закрыл глаза. Отчего-то я сам себе стал противен.

– Вот, нашел, наконец. Послушаешь? Тебе будут интересны мои переживания столетней давности? – я помахал перед ее лицом желтым листом, выдранным из блокнота размером «таких сейчас не делают». Когда это происходило? Кажется, на прошлой неделе?

– Валяй. Если это поможет понять тебя получше, отчего нет. А там нет ничего такого… – она замялась, – как бы это… Личного?

– Ничего такого, чего бы ты не знала. Итак, – немного позируя, объявил я, – «Ночь… Женщина… Ради этого стоит жить… Тихо и спокойно сгущаются сумерки. Ночь просится домой, как долгожданный друг, наконец-таки вернувшийся из долгого путешествия. Звезды улыбаются, игриво светит луна. Я зажигаю свечи и завожу в комнату ее (я сделал многозначительное ударение на последнем слове). Игра света на гладких озерах зеркал увеличивает маленькое помещение до размеров хрустального зала…

И вот я рядом с ней. Мои руки нежно пробегают по ее восхитительному лицу, я играю с ее длинными волнистыми волосами, щекочу ее ресницы, губы, щеки. Аккуратным щелчком я расстегиваю ее кофточку, пуговицы отлетают под напором ее тяжело вздымающейся груди. Я вижу великолепную картину – белые полоски на мягкой возвышенности ее грудей – след от загара, я касаюсь их пальцами, пробегаю до живота, вздрагивающего от нахлынувшего возбуждения. Кончиками пальцев я ощущаю жизнь, ключом бьющую из ее трепещущего тела, я сам становлюсь частью этой жизни, пляшущей между двумя половинками ее груди тени от свечей, жизни, дающей тепло и ласку ее таким сильным и слабым одновременно рукам и пальцам, жизни, сияющей в глубине ее карих глаз, искрящихся и пронизывающих насквозь…

Стоит ли эти мгновения того, чтобы добираться к ним сквозь стены неудач, проблем и неприятностей? Стоят ли они того, чтобы жить? Черт побери, конечно, да!»

Возникла пауза.

– Ну как, – словно между прочим, поинтересовался я, – приговор?

– Виновен, – хмыкнула она. – Если с точки зрения прошлого личного опыта, то я никак не могу критиковать его. Чувствительный молодой человек. Правда, мне кажется, ты хотел сказать гораздо больше, чем тогда позволяли возможности бумаги или словарный запас. А с точки зрения литературы… Метафоры никакие. Повторяются образы. Хотя удержался между душевными тонкостями и порнографией. Слишком сложные предложения. Эй, ты же сам хотел объективно, чего надулся? Ты сильно ее любил?

– Да, – ответил я честно и незадумываясь. – У нее недавно ребенок родился, замужем пару лет, в другие игры играет. Но тогда – я, конечно…

Причем здесь это? Почему вспомнился этот мелкий, ничтожный эпизод? Почему сегодня я мыслю и вспоминаю на редкость нелогично, обрывистыми кусками?

Медленно схожу с ума.

– Я не хочу домой, – обратился я к бродячей собаке, копающейся в мусорном баке.

Пиво в ларьке.

– Я не хочу домой, – говорил я наманикюренным ногтям в окошке киоска.

Очередной таксист.

– Я не хочу домой, – шептал я на заднем сидении холодному стеклу.

Я открыл дверь – только не спрашивайте, как я добрался, как нашел свой дом в незнакомом городе. В прихожей горел свет. Мирная, уютная лампа. Как же это все стран…

Не было никакого бревна. Меня ждала Богдана, в моей рубашке на голое тело, с распущенными волосами, с каким-то журналом в руках и самым прекрасным розовым полотенцем на голове.

– Привет, – как-то испуганно, робко улыбнулась она мне, – а почему так долго? Ты в порядке, милый? Что с тобой?

Я видел ее глаза, видел нашу старую квартиру без намека на телевизор, с книгами вместо фарфоровых кис. Она прикоснулась, прильнула ко мне – и… Все плыло, таяло.

Я остановил время. Мне хотелось плакать. Мне было страшно. Но…

Внезапно я понял… Понял ответ на вопрос, мучавший меня еще с подростковых лет. Я осознал, куда деваются люди. Я все понял, клянусь вам! Как гибкие, сексуальные двадцатилетние кошки, танцующие со мной на пляжах республики Казантип, впоследствии становятся сальными домохозяйками неопределенного возраста с потухшими глазами. Как смешливые парни, поющие под луной Высоцкого на гитаре, превращаются в понурых телепузиков, поедающих глазами столь ненавистные мне серые экраны. Я понял, почему мужья изменяют еще красивым женам, почему жены позволяют себя соблазнить мужьям других жен, почему мир человеческих отношений постоянно заключается в геометрические фигуры. Я понял, зачем люди убивают друг друга, зачем строят карьеры, зачем пьют водку в пустых квартирах под лампами в голых черных патронах. Понял, почему женщины царапают спины своих мужчин до крови, понял принцип относительности Эйнштейна, понял сущность пятнадцати неотшлифованных камней «Сада Рёандзи», понял многое другое, нашел ответы на вопросы, которых еще не задал. Которых еще не сформулировал. Которых еще не знал. Всего несколько слов. Простое предложение. Прямая, нелицемерная мысль.

Это была одна из тех давнишних, смелых, которых я так отчаянно избегал в пубертате, страшась потери связи с реальностью.

– Я больше не буду прикрывать уши, – тихо прошептал я в густые, пахнущие медом, волосы, – если проснусь и в следующий раз. Я напишу свои лучшие рассказы, обещаю…

У меня еще есть время. Пусть даже в мире, в котором надо выпить, чтобы сказать «Привет», в мире, в котором жизни учишься у писсуаров в сортире, в мире, в котором никогда до конца не узнаешь, любила ли твоя девушка джаз или притворялась.