Место тростников

Это было странное лето. Дожди шли почти каждый день, такие теплые и тяжёлые, что дышать было трудно – воздух казался липким. Во дворе не просыхали лужи, и даже образовалось какое-то подобие пруда, в котором скоро завелись лягушки. Зелень казалась особенно яркой, непереносимой для глаз, и всё здесь напоминало потусторонний мир.

Дачный дом, деревянный и липкий от плесени, давно и безнадёжно запутавшийся в переплетении теней и ветвей, чем-то напоминал баню. Навозные жучки, муравьи, целый мир, обильный и вязкий, копошился у его фундамента, подтачивая своё основание. Воздух внутри дома был влажный. У деревянных стен, слаженных из неплотно подогнанных друг к другу и плохо законопаченных досок, стояли кадушки с сонной усталой водой, всюду висели пучки сухого лука и полевых цветов... давили низкие потолки, светились окна – яркие, голубые, в окнах гуляли коровы, шевелились деревья. Всё казалось очень знакомым, но уже усыхающим, начинающим терять для Саши, тринадцатилетнего, быстро взрослеющего, свою значительность и многомерность.

Мама, высокая, с рыхлым животом и мягкими веснушчатыми плечами, казалась ему в это лето особенно, почти магически, красивой. Она всегда была очень, и даже как-то нарочито надменна, и Саша боялся ее, боялся ее взгляда, иссиня-тёмного, жёсткой щёточки ресниц, боялся чавкать, сидеть сгорбившись, болтать ногами, боялся быть обидчивым, казаться замкнутым, чересчур громко смеяться, кашлять, сморкаться, краснеть, чесаться, грызть ногти, боялся показать свой страх, боялся обидеть ее жестом, взглядом, словом. Он чувствовал себя мумией в ее присутствии, шевелил губами как лепестками, кашлял, чихал, заикался, а она была вездесуща. Голоса она меняла как платья. У нее были крепкие голени, покрытые рыжим пушком, волосы тоже рыжие, почему-то всегда немного влажные у корней. Он всегда задыхался в ее объятиях, ненавидел ее тёплые, мягкие, липкие руки, душистые как листья травы перед заходом солнца. Иногда Саше хотелось ударить ее.

Отец был весел, но весел эгоистично, часто смеялся, но никогда не объяснял причины своего смеха. Несмотря на свое явное восьмидесятикилограмовое румяно-лысое присутствие, отец всегда неосознанно устранялся из жизни Саши. Они были разной породы, и разговаривали чаще во снах Саши, чем наяву.

Шея у Саши была тонкая, синяя, и как бы вытянутая вперёд. Разбитые коленки всегда чесались и болели. Саша отдирал сукровицу и жевал ее. Делать ему было нечего. Он бродил по двору среди уставших деревьев с тяжёлыми листьями, листал книги, сгнившие в корешке, с оставленными чей-то твёрдой рукой пометами, хотелось спать, в голове была тяжесть, и старый дом казался ему единственным устойчивым местом, в этом мире, где всё движется и неподвластно живет. Трава была беззащитна и Саша полюбил её из жалости, он обнюхивал каждую травинку в жуткой недетской тоске, пытаясь запомнить запах каждого листика, каждого лепестка, и уже понимал, что всё конечно. Потом у него появилось новое увлечение. Он искал в рыхлой, тяжёлой, сочной почве дождевых червей, разрезал их на три части и отпускал на волю. Вначале Саша испытывал чувство отцовства и сопричастности творению, потом это перестало доставлять ему удовольствие, скорее принесло дополнительную заботу и грандиозное ощущение ответственности перед миром. Мальчик ходил мрачный и задумчивый, что-то рассчитывая про себя и рассуждая вслух.

Время текло медленно, и дни казались ужасно длинными. Саша просыпался по городскому обычаю поздно, за что испытывал легкое чувство смущения. По утрам, лежа в постели, до боли в глазах сквозь дырки тюлевой занавески смотрел на солнце, когда отводил взгляд, весь мир становился черным с буро-красными разводами. Почему-то хотелось плакать. А потом бежал к реке – по траве, по гусиному помёту, сидел в зарослях камыша и думал, думал, почти ни о чем. Мир ощущался особенно остро и болезненно. Солнце камнем висело на небе. Облака были путаные-перепутанные и хотелось спать.

Река казалась бесконечной. На дне ее лежали покойники. По гребешкам волн тихо плыл зеленоватый свет. Оглушительно шумел камыш. Отсутствие системы в этом звонком глухом многообразном мире бессознательно пугало Сашу. Все рябило безрассудно-веселой рябью, подчиняясь безумной пляске, всесильному водовороту. Всего вокруг было много: так много, что даже дышать было трудно. Саша лежал в траве, влажной, сочной, пахнущей козьим пометом, смотрел, как ветер шевелит травинки.

Здесь у реки его поймал другой мальчик, так же просто, как ловят рыб, маленьких окуней, пескарей, щук. Серега, Серый... У Серого были круглые глаза, сплюснутое лицо и очень длинные пальцы на ногах. Пухлые губы, искусанные, потрескавшиеся и сухие, немного кровоточили, протяжная сутулая фигура напоминала рыболовный крючок, с плеч свисали длинные и очень тонкие руки. Был он намного худее Саши, но как казалось выше, и на груди розовел шрам. Серый был весь в синяках, чёрных, тёмно-бурых, розовых, голубых, зелёных, естественно-фиолетовых, васильковых, болотного, бутылочного цвета, оттенка неба перед дождём, черники, смородины, засохшей малины. Синяки были живыми. Все казалось Саше в то время живым. Живыми были деревья, трава, нисходящий в реку забор, живыми были тряпки на заборе. Живыми были мыши, по ночам собирающие крошки со стола, мама с папой, вороны, уплывающие куда-то корабли, живыми были кошки, кошачий пух в диванной обивке, живыми были глаза мамы, всегда следовавшие за Сашей, живые коровы, живой хвост собаки, живая плесень, живая кора деревьев, живой мертвец лежал на дне пруда, живые облака, живые сны, живые, похожие на ягоды, катышки козьего помета, живые заусенцы на пальцах, живой воздух.

Они ловили рыбу – Серый что-то рассказывал. Саша слышал голос, монотонный, немного хриплый, гортанный, красивый. Саша смотрел на воду, на движение смысла в реке, ждал, что сейчас клюнет рыба. Он сорвал лопух, положил себе на голову. Чувствовал его влажную мягкость. Улыбался. Смотрел в небо, как самолеты чертят в небе набухающие и расплывающиеся линии. Когда поплавок тонул, Саша в испуге дотрагивался до сухой темной руки Серого. Любовался белыми выгоревшими волосами, покрывавшими загорелую кожу.

Рыбы отчаянно боролись за свое существование, выписывали в воздухе зигзаги и часто срывались. Когда сорвалась с крючка очередная рыба, Серый выругался смеясь и сплюнул в зеленовато-мутную жижу воды, плевок долго болтался у берега. Саша долго, с какой-то тоской смотрел на белую пенную слизь, вяло расползающуюся по поверхности воды, собрав во рту слюну, и цедя ее между зубами, но не решался плюнуть сам. Потом они молчали. Саше хотелось сказать что-то, но он ничего не говорил, потому что чувствовал меру своего несовершенства, меру горечи, которая будет преследовать его всю жизнь. Он думал, обнюхивал свои пахнущие молоком коленки, потом стал засовывать между пальцев на ногах спички, хотел поджечь, но Серый покрутил у виска пальцем.

Комары Сашу очень любили. Они роились вокруг мальчика то тюлевыми облачками, летающей паутиной, то сухой сворой, безумной, настигающей мысли, вгрызающейся в мозг.

День подходил к концу, солнце было ещё высоко, но начинало растекаться по небу красным, глубоким, небо наполнялось синевой, и тени стали длинные, хрупкие и ломкие. Саша почти с обречённостью смотрел на небо и ждал, когда всё закончится. Он думал, почему все так, почему он чужой, всем чужой, почему Серый рядом, но Саша не до конца с Серым, не в нем, не с ним, а рядом, вежливо близко, но если подумать, то в стороне. Впрочем, Серый, казалось, не замечал этого – и Саша был ему благодарен.

Все это было до того, как убили Серого, нет его не убили: он просто исчез, как исчезают города. Как пропадают куда-то стаи кочевников и все в мире пропадает, кроме золота, серебра, статуй, железных ножей, монет...

Все тело чесалось, чесалось до тошноты. Саша смачивал комариные укусы слюной, ветер охлаждал горячие чешущиеся островки кожи и становилось легче.

Потом они пошли куда-то. Саша гордо нес рыбу и подбородок, стараясь подражать Серому во всём, в движениях вяло расслабленных как у травы, походке, жестах. Саша шел, поминутно сплёвывая сквозь зубы, специально растопырив колени и раскачиваясь из стороны в сторону, так же как шагают морские волки, корабли, как идет снег, дождь, как идут часы, идет время, как шагают по пустыне верблюды, повторяя ход планет и чередование снов.

Вскоре они подошли к старой саманной землянке с потрескавшимися черными окнами, с отошедшими пластами глины, покрытой прелой темной соломой. Она была бы рада, наверное, и вовсе не существовать, раствориться, разложиться, не быть – по окна погрузившаяся в почву, корнями уходящая в глубины земли, черпающая силы из магмы, грохочущей в центре земного шара, столетне мудрая, исчерченная морщинами-трещинами, почти всегда спящая, знающая уже несколько поколений чахнущего рода, ставшая свидетельницей смертей и рождений, уже оставленная всеми, кроме ветра, и лет десять существовавшая без присмотра, но потом впустившая в себя людей, приехавших неизвестно откуда, вновь напрягшая дряхлые мускулы, поднявшая веки.

Они зашли в землянку. Серый исчез куда-то.

Саша посмотрел вокруг. На полу копошились дети, все в пыли и зелёных соплях. Пол был насыпной, из песка и земли. Посреди комнаты стоял стол. Девочка сидящая за столом, рисовала. Саша подсел к ней и начал что-то объяснять. Зашла другая девочка, лет 14, стала перед странно глубоким зеркалом в темной словно сплетенной из сухой травы раме и принялась расчесываться, потом села напротив Саши, сообщила, как бы гордясь этим, что ее зовут Роза, и начала расспрашивать Сашу, кто он, откуда взялся и зачем пришел. Саша обратил внимание, что на пальце ее было сплетенное из травы колечко, запястье тоже было несколько раз обернуто длинной травинкой завязанной на конце. Она теребила травинку тонкими пальцами, увенчанными длинными ярко-розовыми ногтями, так что когда они смыкались, ладонь напоминала бутон розы. Саша что-то отвечал, не совсем осознавая, что говорит, краснел, еще больше краснея, от понимания, что краснеет, оттого что чувствовал, как неприятно покалывают щеки, готовый расплакаться от ощущения своей глупости и пустоты, возникающего всегда, когда к нему обращались с вопросами. Потом появился мужчина и дал Саше подзатыльник.

– Почему курей не покормил?

– Папа! – сказала девочка, – это приезжих сын!

Мужчина опешил и стал лебезить перед Сашей. Ерошить его голову огромными сальными руками, что-то бормотать.

Серый не появлялся, и Саша стал собираться домой.

Вечер стал совсем мягким, на всём свете стояла тишина, лишь тихо кузнечики стрекотали, и гудела на чьём-то дворе поливальная установка. В голове у Саши происходили сложные мыслительные процессы – в этом уравнении жизнь расставила слишком много иксов. Саша устал и даже голову тащил с трудом. Хотелось спать, от голода нервы истощились, и Саша впал в какое-то полусомнабулическое восторженное состояние. Он помочился у куста смородины. Струя мягко нежно звучала. Над хрупким кустом нависала тяжелая луна. Пролетел комар тихо зудя. На золотой веранде темнел мамин силуэт. Саша подумал, что движения у нее как у куклы в театре теней, нет, он не подумал, он почувствовал это. Тихо забрался в дом через окно. Подушка была влажной и пахла старым пером... в подушке были шершавые сны, моря, ракушки, деньги, сто тысяч йен, буддийские храмы, пират, вместо глаза у которого был бриллиант, сегодня в подушке был Серый, запах Розы, Череповец, чертополох и что-то еще довольно смутное, что Саша не мог понять, густое и сладкое, чесались укусы комаров и хотелось спать.

Утром ноги сами понесли его ТУДА. Серого дома не оказалось. Но была Роза, вся... прекрасная Роза, в цветном вылинявшем платье из ситца, с волосами влажными и загадочными, извивающимися точно стебли экзотических растений, с глазами темными и глубокими, как вода в ночном озере. Она ходила так запросто между грядок, шаркая по земле драными шлепанцами, ноги у нее были темные и грязные, она ходила и поливала огород.

Саша вызвался помогать Розе, подавал ей ведра с холодной, расплескивающейся и обжигающей ноги водой. Было по-утреннему прохладно, сонный свет проникал сквозь листья, двигался драконьеобразным узорчатым ковром, скользя по лицу Саши, по его тонким рукам, путаясь в мягкости волос, отчего волосы казались светящимися. Земля пахла чем-то, отчего голова кружилась, прелым, мокрым. От травы, кустов смородины и крыжовника шли волны свежести. Саша с Розой стали заливать в ходы медведок воду, выковыривать их из норок и мучить тараканьеобразные блеклые тельца, низко склонившись над ними в судороге убийства. Сладко пахло не совсем чистой кожей Розы, плесенью места, где она жила, которую ее тело и одежда впитали в себя, пахло ее волосами, жирно вьющимися, блестящими. Иногда взгляд Саши останавливался на ее лбу, увенчанном россыпью розоватых прыщиков, иногда цеплялся за сонные катышки, прилипшие к ресницам. Все в ней казалось Саше прекрасным. Между 3 и 4 убиваемой медведкой Роза спросила, есть ли у Саши девочка. Саша покраснел и стал пересказывать какой-то фильм, где мальчик с девочкой любили друг друга, но родители не разрешали им встречаться, и что Саша будто бы был этот мальчик, прибавлял какие-то подробности, потом запутался, испугался, что Роза могла видеть этот фильм, замолчал и захотел стать водой пузырящейся у основания куста томата, чтобы незамедлительно впитаться в землю.

Роза ковыряла палкой в норке медведки и думала о чем-то. В создавшейся ситуации ее молчание могло обозначить презрение, превосходство, внутренний смех, но оно обозначало только тишину и еще что-то другое, о чем нельзя говорить громко. Саша навострил уши, не веря своему счастью. Все в Розе, складки платья, изгибы век, грязь под розовыми ногтями, стало обещанием. В мозгах где-то около волос у Саши закололо. Тысячи мыслей точно птички в клетке забились у него в голове, но не имея возможности вырваться, создали хаос, жуткую сумятицу. Роза поцеловала его и птички успокоились. Потом они долго поливали огород. Роза давала Саше какие-то ягоды, говоря, что от каких-то ягод можно ослепнуть, но она не знает те ли это ягоды на самом деле и еще говорила, что мальчики обычно дарят девочкам подарки. Потом пришел Серый с рыбалки. У Саши было 20 рублей, они купили бутылку пива и выпили ее, глотая из горлышка по очереди. Потом они пошли к разрушенной свиноферме, долго бегали среди остовов здания. Саша проголодался, в животе у него было пусто и одиноко, что-то выло там и ворочалось, вырывалось на поверхность в виде икоты и дикого неестественного смеха. Кружилась голова, дул сильный ветер, на душе у Саши было фигово и холодно. Трава шумела безумно, так что во всем мире не осталось других звуков кроме этого странного похожего на смерть звука ветра, блуждающего в мелово-белых потрескавшихся черепах животных, разносящего по миру пыльцу цветов и странные мысли. Серый с Розой спрятались куда-то. Саша смотрел вкруг себя, он был совсем бесприютен посреди кирпичных полуразвалившихся стен, ему хотелось плакать от одиночества, кричать, звать их, но он лег на землю, не замечая царапавшие его бок кусочки кирпича, погрузился как в волны в безумно ароматную пучину травы и заснул.

В этот же день он взял из маминой шкатулки колечко. Золотое с синим камешком, в камешке плавали рыбы, лежали на дне покойники.

Когда Саша принес Розе колечко, она положила его в рот. Потом, не вынимая колечко, она показывала Саше, как надо целоваться по-взрослому. Они забрались на какой-то сеновал, и продолжили целоваться. Роза сказала, что уже давно не девушка, тем более не девочка и поинтересовалась интимной жизнью Саши. Саша покраснел, и начал что-то бубнить про свою коллекцию компакт-дисков. Роза стала щекотать Сашу и попыталась стянуть с него штаны. Саша завизжал безумно и стал задыхаться. Роза хохотала очень сильно. Потом, когда успокоилась, взяла соломинку в рот и через отверстие начала пускать на руку слюни, так что пузырящаяся слюна образовала на руке строчку. Саша прочитал – это были слова, "я люблю тебя", но Саша знал, что это неправда. Она тоже знала, что это неправда и стерла надпись рукой. Потом Роза рассказывала Саше что-то, Саша слушал, и ему было интересно, впервые в жизни ему было интересно, что-то простое, про то, как Роза с девочками ходили на танцы, как дрались, как чинили велосипед.

Потом они зарылись в солому с головой, пошел дождь, шум был очень сильный, и в то же время он отгородил все прочие шумы, поэтому в каком-то смысле наступила тишина. Шел дождь, в котором плавали рыбы, дождь с невидимыми струями, бесконечный вечный дождь.

Родители Серого и Розы пили и нигде не работали. Работали когда-то давно, но это стало мифом сном, стариной легендой. Дети их, числа которых никто помнил, ели все, что попадалось под руку – капусту, ягоды с чужих огородов, печеную в золе картошку, сырую внутри, покрытую обугленной коркой, комбикорм, укроп, зеленые кислые яблоки, сырую свеклу, черный, густо посыпанный солью хлеб, ели кожу с губ, заусеницы, засушенные катышки, которые вынимали из носа грязными руками, огурцы и помидоры, ели воздух, ветер, глотали запахи травы, ели горько-сладкие бутоны цветов, тыквенные семечки, мясо подбитых рогаткой птиц, земляных червячков, крошечных пескарей, ягоды дикого крыжовника, смородины. Животы их были как мыльные пузыри и они всегда были голодными.

Саша привел домой Серого. Мама пригласила его к столу, но он отказался, потому что был голоден. Но потом все же ей удалось уговорить его. После обеда все отдыхали в плетеных креслах. Саша привел Серого в свою комнату и стал показывать ему гербарий из сухих сладко пахнущих травинок, но Серому было неинтересно, он повалил Сашу на кровать и стал тереть ему волосы у шеи. Саша засипел, потому что кричать не было сил, вырвался, и они стали бегать по всему дому.

Потом Серый сказал:

– Сваливаем отсюда – надоело.

Они ловили рыбу в реке (Серый специально порезал ногу стеклом и опустил ее в воду, уверяя, что на кровь должна приплыть щука), потом обоих стало тошнить от голода, и они принялись есть какую-то зелёную гадость с чужого огорода, потом кто-то побежал за ними размахивая метлой и крича:

– Бляди болотные, убью гадов.

И это был дикий восторг. Бородатый дядька, свист ветра в ушах. На бегу Саша кривлялся так, что ему могла бы позавидовать любая обезьяна, высовывал язык на полметра, прыгал на четвереньках, кричал так, как, по его мнению, должен кричать дикообраз, строил такие рожи, что хрустела челюсть и глазные яблоки долго потом не могли занять надлежащую им от природы позицию. Наконец его поймали и отвели домой. Мама плакала и поила его валерьянкой, бабушка умывала святой водой. Это был самый счастливый день в жизни Саши.

На следующий день мама не нашла золотое колечко с сапфиром. Она долго разговаривала с Сашей. Саша плакал. Все пахло духами. Весь мир пах духами. Окно пахло духами, стены, обои, темнота за окном пахла духами. Саша плакал, плакал, выгораживал себя, а виноват во всем был Серый. О, этот ужасный мальчик. Этот чудовищный Сережа, бросивший его среди кирпичных стен среди пустоты, ветра, укравший запах Розы, Сережа с рыбим ртом, лягушачими ногами, с грудью блестящий как панцырь, рыцарь Сашиных снов, бесконечно любимый, бесконечно ускользаемый с Розой в пелице, и со взглядом, уплывающим в Вечность.

Отец Серого, Андрей Александрович, пил, и это было его призванием, образом жизни и профессией. Он шел в магазин за своей обычной порцией спиртного, но день был какой-то странный, и все по каким-то причинам казалось ему новым, незнакомым. Мягкая тропинка была обрамлена ярко-зеленой нежной паутиной узора. Гоготали гуси, шумел ветер. Он сел на скамейку на берегу реки, закурил дешевые вязкие сигареты, пальцы были черные негибкие, трясущиеся и уже не принадлежащие ему, что удивило его… Он смотрел, как странно морщится вода в реке, небо тоже удивило и даже поразило его на мгновение. Потом он привык к мерному ходу облаков по синему полю и уже не удивлялся. Иногда он вздрагивал от странной, ни на что не похожей мелодии детского вскрика, доносящаяся издалека; особый всплеск бросаемых им в речку камней и почти ровная геометрия расходящихся кругов волновала его. Ему захотелось, впервые в жизни, чего-то настоящего, такого же красивого, как эта шевелящаяся так нежно вода, он ждал чего-то большого, ему словно открылось новое видение всего, какая-то тайна жизни, и он принялся мучительно думать, что в простой его жизни соответствует или может соответствовать этому... он подумал о детях, стал удивляться тому, какие они разные, одни темноволосые, другие русые, а Роза – совсем взрослая… это умилило его на мгновение: но нет, это не то… все не то... Он стал вспоминать прежнюю жизнь: жена раньше варила горячий, красный, острый, как адское пекло, борщ, обнаруживающий свой максимальный вкус только в сочетании с луком, черным хлебом и салом, но опять было не то... Вспоминал, как работал на свиноферме и его уважали, он решил сегодня же пойти устраиваться опять на свиноферму, но потом ему пришло в голову, что даже здания свинофермы не осталось, его давно разобрали на кирпичи, лишь одинокие остова обдувает ветер, вспомнил это и обрадовался… все было не то. Потом он решил, что можно поехать в Москву батрачить на стройку, а если не выйдет – осенью вскапывать огороды старушкам, но это опять не то. Ему ничего не приходило в голову… Он решил пойти в магазин. Там со звонкой небрежностью бросил на прилавок монеты, попросил отвесить 100 грамм конфет детям, самодовольно ловя удивленный взгляд продавщицы и отправился домой... наполненный чем-то самым главным, чего он не мог понять.

По дороге ему встретилась мать Саши. Была ли эта встреча подстроена кем-то, странно проявляющим себя в мире, или она произошла совершенно случайно, никто никогда не узнает. Может быть, об этом знают те, кто уже растворился в земле или в небе... Нужно было починить забор, и она обратилась к Андрею Александровичу, который всегда брался за разовую работу. Потом речь зашла о том, что можно было бы починить и дом, поправить крыльцо, заново настелить крышу... неожиданно для самой себя она заговорила о Сером... она говорила, краснела, смотрела на себя со стороны и думала – зачем...

...Отец Серого слушал эту женщину сосредоточено и даже с напряжением, но потом внимание стало уплывать от него. Почему-то он вспомнил, как его принимали в пионеры, потом – как утащил со свинофермы поросенка, и его выгнали с работы. Воровали все, а выгнали его, и это было так обидно и неправильно. Тогда он кричал что-то, потом напился, побил окна своему бывшему начальнику, а потом пил уже не просыхая. Жена тоже пристрастилась к спиртному, вначале с горя, чтобы забыться, потом это стало болезнью и образом жизни... Это было когда-то давно. Он не помнил, когда точно, потому что уже долгие годы не чувствовал ход времени. Сейчас было утро, солнце поднималось все выше и выше, нежные утренние тени становились четче... Таял утренний свет, предметы стали приобретать более контрастные оттенки, беспощаднее высветились лица, таяли запахи, обострившиеся от ночной прохлады, уменьшалось что-то в нем, исчезало что-то, наполнившее его сегодня, ему стало страшно сложно и непонятно все опять... сложно... непонятно жить... он, словно вернулся в мир, из которого исчез много лет назад. Вдруг он вспомнил, что в огороде, среди мокрой капусты у него спрятана бутылка водки, холодная, сонная, прозрачная, покрытая праздно стекающая каплями, немного запачканная черной рыхлой влажной землей, с красивой блестящей этикеткой, полная радости, смысла, красоты. Она была честной, кристальной, волнующей, одинокой, ждущей и ищущей его, обещающей простоту, кристальную. И он понял, что именно эта протяженность, прозрачная красота смысла, льющаяся благодать может все вернуть, тот большой мир, так странно подступивший и так просто исчезнувший.

Этой ночью он забил Серого до смерти. В милиции мать Серого, как могла, выгораживала мужа. Сказала, что, как напьётся, он завсегда, как зверь, и ее до полусмерти не раз избивал, и ничего не поделаешь, если у него такой характер, что у нее других детей куча, и одной ей их не выкормить, что у неё претензий нет, только пусть его не забирают. На допросе он сердито молчал и иногда повторял.

– Чо вы ко мне пристали? Я ж не специально.... по пьяни и страну просрали.

Саша плохо помнил остаток каникул. Все дни после того, как это случилось, он лежал на столетнем, пахнущем сладкой мочой далекого, чужого, уже давно не существующего предка, матрасе и думал, что всё пройдёт очень скоро, почти мгновенно, как укол, и завтра ему будет не 14, а 25, а послезавтра 50, а ночью приснятся облака, холодные, и нужно больше спать, тогда меньше боли, и что больно всё время, и чем больше спишь, тем меньше хочется есть, что небо горит только синим пламенем и вообще, почему люди всё время не спят. И лучше бы ему заснуть сейчас навеки и не просыпаться, а если бы и проснуться, то глиняной вазой, бутылкой из-под пива, телевизором, кошкой, кошачьим пухом в диванной обивке, хвостом собаки, облаком, сном, ржавой монетой, колечком с синим камешком, но не человеком, только не человеком.