HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Лев Гуревич

Рейс SU101

Обсудить

Рассказ

 

Купить в журнале за август 2017 (doc, pdf):
Номер журнала «Новая Литература» за август 2017 года

 

На чтение потребуется 50 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

Опубликовано редактором: Елена Астахова, 9.09.2017
Иллюстрация. Название: «История одного предательства...». Автор: Антас. Источник: http://www.photosight.ru/photos/1801662/

 

 

 

«Командир корабля и экипаж приветствуют вас на борту лайнера А330-300, выполняющего рейс SU101 Нью-Йорк – Москва…»

Владимир Павлович машинально выслушал ставшие уже привычными фразы, чуть-чуть потуже затянул ремень безопасности и вытянул ноги.

«Ну вот, теперь целый год не увижу своих девчонок и Андрея, – промелькнуло в голове. – Я-то ещё ничего, а вот с Машей – беда, – и он покосился на сидевшую слева жену». Слава Богу, умные люди Скайп придумали, правда, после каждого разговора с Америкой её хоть валерьянкой отпаивай. Ходит и как мантру повторяет: «Володя, ну ведь им там вправду хорошо», а у самой слёзы в глазах.

Когда 10 лет назад, в 2006 году зять Андрей сообщил, что получил приглашение на работу в MIT – Массачусетский технологический институт, в доме начался настоящий переполох. До этого дня казалось, что всё идёт как надо. У меня в клинике по две операции в день, издательство, где Маша работает, от фонда Сороса грант за грантом получает, дочка Ирина еле-еле диссертацию в Инязе защитить успела, рожала чуть ли не на заседании Учёного Совета. А про Андрея и говорить не приходится – в 27 лет стал доктором физматнаук, как говорили на банкете после защиты – компьютерный гений, «наш Билл Гейтс». С этой Америкой он оказался в полном «раздрае» – и в Бостоне поработать хочется, и здесь начатое дело бросить жалко.

Решил мой зять посоветоваться со своим отцом, мол, как мне быть, да только ещё хуже получилось. Вместо того, чтобы сказать что-либо по делу, тот принялся орать: «Да что ты там у этих «пиндосов» забыл? Да им только бы Россию в бараний рог скрутить, да наших детей «на органы» пустить!» Ну что с полковника возьмёшь, всю жизнь привык на казённых харчах да на дармовом солдатском труде выезжать, одним словом – «офицерское туловище». Вернулся Андрей домой, а его трясёт всего.

– Нет, ну ты скажи, дед, – с тех пор как первая внучка Настя родилась, он нас с Машей дедом и бабкой стал звать, – разве не удивительно, что я с таким дуболомом детство и юность провёл и не свихнулся.

 

Решил я созвониться с Акимом, и уже в ближайшее воскресенье, с утра пораньше сели мы с зятем в его «Ауди» и поехали в город Киржач Владимирской области, а это километров 100 от Москвы. По дороге рассказал я Андрею, что едем мы к моему старинному знакомому Акиму Петровичу Торопцу, который в своё время, можно сказать, сильно на мою жизнь повлиял. Поплутали мы немного, но добрались.

Встретил нас Кузьма, старинная обслуга Акима. Я ему два года назад жёлчный пузырь с камнями удалил. Смотрю, с тех пор поднабрал он веса, а вот это никуда не годится. Придётся Акиму на него «настучать», иначе на Кузьму никак не подействуешь.

Дом бревенчатый, настоящий терем, чувствуется, денег из общака не пожалели, когда строили. На участке мачтовые сосны, берёзы, никакого огорода, банька. Я сюда приезжал лет пять назад, когда Аким занемог, и меня пригласили на консультацию, так сказать «по желудочной части». Положил я его к нам в 1-ю Градскую Больницу. Ничего серьёзного не нашли, решили погодить, вот с тех пор и «годим».

Завели нас в дом, а там, оказывается, ещё один человек находится, мужик лет пятидесяти, вроде как за хозяйством следит – приготовить, подать, убрать. Аким внешне не сильно изменился, только голова совсем серебряной стала, а так, с виду медведь он и есть медведь – вылитый Собакевич из «Мёртвых душ» Гоголя, только постаревший. Единственное, что удивило – приобнял он меня, когда здоровались, раньше за ним этого не водилось. Гляжу на Андрея – малый совсем «берега потерял», никак не поймёт, что к чему. Покормили нас с дороги, и остались мы втроём.

 

Рассказали Акиму о наших проблемах, и он призадумался. Потом достал самодельные дубовые чётки – я их с давних пор помню – начал перебирать, а потом сказал:

«Про вашу Америку знаю, что она нас всегда крепко выручала – будь то голод в Гражданскую войну или ленд-лиз в Отечественную. Я ихний яичный порошок, «Студебеккеры» да кожаные ботинки хорошо помню, хотя ещё пацаном был. Бодались мы с ними здОрово, считай от Усатого до Брежнева, включая тех, которые после него каждый год «дуба врезАли», но до подлости с их стороны, как, впрочем, и с нашей, дело не доходило. Не то, что косоглазые, пока им на Даманском прочухаться не дали. При «Меченом», да и при алкаше этом, Ельцине, когда мы совсем дохлые стали, они нас не дербанили, а вроде как помогали.

Как они там меж собой обходятся? Кто не рассказывает, все одно талдычат – крепко живут, но, конечно, не без проблем. Думаю, что негра к себе за стол посадить, если ты его до этого 150 лет за человека не считал, не так-то просто. И знаешь, что самое досадное для нас, для русских – в дУшу они к себе кого попало, без разбора не пускают. Это у нас – по стакану засадили, и всё – друзья не разлей вода. Правда, через час можем морды друг другу бить, а потом снова друзья.

Теперь про вашу нынешнюю жизнь. Может, вы сейчас и живёте благополучно, скажем прямо – раньше такого не было. А ответьте-ка мне, что со страной через год будет, а через пять лет? Это пока бочка нефти дорогая, да покупают её у нас – вроде всё зашибись. А если опять в дурь попрём да вновь себя богатырями захотим почувствовать, как говорит один придурок – «сапоги в Индийском океане вымыть» – тогда что? Ведь всё, что в перестройку развалили, за пару лет не восстановишь.

Но и это не всё. Вот нас сейчас по самые гланды разными долларами завалили, хоть сам знаешь чем ешь. Ну и куда эти деньги пропадают? Всякие проходимцы, кореша нашего верховода деньги по иностранным норам да общакам распихивают, зАмки за рубежом покупают. Пётр всё из Европы в Россию тащил, а эти наоборот. Что-то я не слышал про новые заводы, больницы, да успехи в науке. Чего не коснись – всё «за бугром» покупаем. Деревня обезлюдела, бурьяном зарастает, и мужичок, как пил, так и пьёт. Может, вы меня, молодые, просветите, чего мы добились за эти годы. Кроме как очередной «гадюшник» сами себе на Кавказе не устроили, ни о чём другом я не слышал.

И слово моё будет такое – поезжай-ка ты, Андрей, в Америку, пока «форточку» не захлопнули, а как услышишь, что у нас здесь молочные реки и кисельные берега – милости просим назад, в Россию».

Что для меня было удивительно – оказывается, Аким мог говорить, совершенно не употребляя «феню» – блатной жаргон. Вот уж поистине, как говорил Достоевский: «Широк русский человек – я бы сузил».

Закончив, Аким попросил Андрея погулять, мол, без обид, но мне с твоим тестем кое-что надо обговорить. Зять вышел, а Аким достал из шкафа старенький школьный портфель, он с ним ещё на зоне был, вытащил оттуда пару листов бумаги и мне подаёт. Один лист на английском со штампом АPOSTIL, а другой – нотариально заверенный перевод. Я читаю: «Банковский депозит в швейцарском банке Credit Suisse … столько-то… швейцарских франков на имя Матюшина Владимира Павловича», то есть на меня. Поднимаю голову и спрашиваю:

– Аким, что всё это значит?

– Володя, всё правильно. Я не вечный, а ты мне вроде как… впрочем, сам знаешь – чего зря говорить, – а у самого глаза блеснули, да только он голову вовремя отвернул. Ну, думаю, дела – такого кремня на слезу пробИло. Я подошёл к нему, обнял, а он меня так прижал, что чуть рёбра не поломал. Потом вытащил из портфеля газетный свёрток:

– Это твоим детям, на дорогу. Пока, Володя. Провожать не пойду, долгие проводы – лишние слёзы. За меня попрощайся с Андреем – похоже, он у тебя правильный мужик.

Я уже в машине развернул свёрток, а там 50 тысяч долларов. Андрей смотрит удивлённо, а я ничего объяснять не стал и просто протянул ему деньги.

Когда я два года назад на похороны Акима в Киржач приезжал, всё думал – как же он так смог предвидеть, куда вся наша жизнь повернётся. Впрочем, его всегда звериный нюх выручал, людей насквозь видел.

Вторая внучка Ольга уже, считай, американка. По их закону, кто там родился – гражданин США. Пока у нас с Машей сил хватает, ездим к ним. В позапрошлом году они к нам прилетали, так Настя спрашивает: «Дедушка, а почему у вас одна ванна и один туалет?» А я в ответ ей ляпнул: «А ты знаешь, Настёна, я до двадцати лет вообще без ванной жил, в коммуналке, одна уборная на двадцать человек была». Потом пришлось битый час объяснять, что такое коммунальная квартира, даже план нарисовал, как мы впятером с родителями, сестрой и бабушкой в пятнадцатиметровой комнате на улице Кирова (сейчас она снова Мясницкая) жили.

 

Пока я всё это вспоминал, уже напитки и еду повезли. Америка – не Европа, тут в самолёте не один раз покормят, пока долетишь. Я уже третий раз в таком широкофюзеляжном самолёте летаю – по два кресла слева и справа по борту, а четыре в середине салона, опять же два прохода, чтобы людей меньше беспокоить, когда выходишь. Маша, как всегда, с краю села, потом я, а справа от меня семейная пара, нашего возраста. Я в разговоры с попутчиками редко вступаю, иной раз потом не отвяжешься. Уж лучше почитать или кино посмотреть, уснуть редко когда удаётся.

Когда стюардесса напитки предлагать стала, я краем глаза на соседа покосился, вроде знакомым показался, а как он к своей спутнице повернулся, я внимательнее на него посмотрел. Седой, но раньше блондин был, на щеке красные склеротические жилки видны, скорее всего, от курения и алкоголя. В фирменной джинсовой рубашке и таких же брюках, причёсан аккуратно, на левый пробор, не знаю почему, но я его за бывшего военного принял. Его спутница в парике – видно, что курс химиотерапии проходит. Только мужчина в профиль повернулся, меня как будто током ударило – да это же Юрка Скалкин! Ну точно – он, вон родинка на левом ухе. Помню, как одна дурочка из строительного института всё щебетала: «Юрочка, у тебя родинка на ухе прямо как серёжка». Стоп, давай прикинем, сколько же времени прошло с 23 сентября 1966 года. Господи, ровно пятьдесят лет. Нарочно не подгадаешь, чтобы вот так, над Атлантикой встретиться.

 

В тот не по-осеннему тёплый день возвращались мы из «нашего» пивного бара, который располагался на первом этаже одной из сталинских высоток – гостиницы «Украина». Круглые мраморные столы, настоящее чешское пиво, «роглики», «микояновские» сосиски и ярко-красные раки, да-да, свежесваренные крупные речные раки, а не многократно перезамороженные, приготовленные в немытой кастрюле, размокшие от постоянного разогрева бледно-розовые креветки.

«Мы» – это Юрка Скалкин, Гошка Куприевич и я – Володя Матюшин, нас так и звали – «три мушкетёра». Дружба у нас завязалась на почве турпоходов, которыми в 60-е годы была увлечена вся страна. Бесконечные разговоры о спальниках, рюкзаках, палатках, байдарках, многочасовые обсуждения маршрутов, переписка с коллегами из других городов, покупка как можно раньше железнодорожных и авиабилетов, приобретение через родственников и знакомых мясной тушёнки и сгущённого молока. Кроме «дикого» туризма, существовали ещё Всесоюзные туристические маршруты, сеть которых охватывала страну от Камчатки до Калининграда. И хотя мы учились в разных институтах – я во втором медицинском, так называемой «Пироговке», Юрка – в институте связи, а Гошка – в архитектурном институте, но сдружились мы крепко.

Познакомились в 1963 году на озере Селигер. На привокзальной площади городка Осташков – конечная остановка поезда из Москвы – сидела нормальная студенческая компания, в которой как раз и был Гошка. Играли на гитаре, попивали портвешок, никого не трогали. Вдруг к ним подвалили какие-то «местные» уроды с причёсками под «битлов» – сыграйте нам «Йес тудей». Слова за слово, и начался мордобой. С одной стороны я подскочил, с другой – Юрка, потом ещё туристы подвалили, ну, «местные» с позором и бежали. Когда победу праздновали, то выяснилось, что у Скалкина 1-й разряд по боксу.

На следующий год уже втроём поход на воронежскую реку Хопёр организовали, и пошло-поехало. Юрка даже специально на гитаре выучился играть – Визбор, Якушева, блатные песни, Высоцкий только-только в моду входил. У меня хоть слуха нет, но и я любил за компанию что-нибудь помурлыкать. Тогда же Гошка нас к пиву потихоньку пристрастил – у него отец настоящий профессионал по этому делу был.

 

Юрка поначалу скромно держался, а потом мы узнали, что его отец – вице-адмирал, командир эскадры кораблей, которая весь наш космос поддерживает. Как я понял, эти суда, находясь на морях и океанах, следят за спутниками и разными космическими кораблями, поскольку по-другому станции слежения по всему земному шару не разместишь. Жил Юрка в адмиральском доме рядом с метро «Войковская», в шикарной четырёхкомнатной квартире.

Когда я с Юркиным отцом познакомился, то он на меня сильное впечатление произвёл, и не только мундиром, звёздами и кортиком, а, в первую очередь, как личность. Внешне высокий, крепкий мужчина под два метра ростом, лицо широкое, сильно рябое, светловолосый – Юрка в него блондин. Родом он был из поморского села, где-то под Архангельском. В разговоре с ним я почему-то Михаила Васильевича Ломоносова себе представил – настоящий ум и стальной характер у него чувствовался. Сейчас такое слово модное есть – харизма, ну можно сказать – личная притягательность. Так вот, глядя на Петра Прохоровича, сразу можно было понять, почему он вице-адмиралом стал, а мог бы и ещё выше подняться. Юрка внешне, да и характером совсем другой был, видно, в мать пошёл.

Гошка Куприевич – тот из профессорской семьи был и по молодости лет всем своим поведением старался избавиться от «избытка» привитого с детства культурного воспитания. Отсюда и матерное слово не всегда к месту, любовь к «простолюдинкам» и к пролетарской закуске под водочку. Иногда, забывшись, он ел как положено – вилка в левой руке, а нож в правой, но потом спохватывался. Откровенно говоря, в материальном плане среди нас троих я самый необеспеченный был – отец – конструктор на заводе «Станкин», мать – инженер-технолог на хлебозаводе, да ещё старшая сестра библиотечный институт заканчивала, поэтому мне приходилось подрабатывать. Скажу честно – вагонов не разгружал, но санитаром в морге 1-й Градской больницы подрабатывал, да халтуры разные, например, за инсультниками судно выносить и подмывать их, это было, но зато «халявщиком» в компании никогда себя не чувствовал.

 

Итак, возвращаемся мы из пивбара прилично «поднабравшиеся». Гошка по дороге созвонился с какой-то барышней и отвалил. Мы идём не спеша, уже на Садовое кольцо завернули, какие-то пьяные разговоры ведём, на встречных девиц заглядываемся. Время позднее, и решили на троллейбусе до метро «Парк Культуры» подъехать. Подъезжает к остановке «Букашка» – так троллейбусы маршрута «Б», проложенного вдоль Садового кольца, назывались – сильно переполненная. С трудом залезли, едем. Рядом с нами симпатичная девушка с пухлыми губками, в светлом плащике, а к ней пристаёт какой-то мужик лет тридцати, крепко поддатый. Мы с Юркой переглянулись, но молчим. Она один раз сказала: «Гражданин, уберите руки», второй раз, а он не унимается, да ещё каждое второе слово матом. Мы к нему поближе подобрались, и Юрка ему говорит:

– Мужик, заканчивай, а то… – а он в ответ:

– А то что? – и мат-перемат сплошной. Публика возмущается, кто-то кричит,

– Водитель, вызовите милицию! – Тут остановка «Зубовский бульвар», и народу в троллейбусе поубавилось. Девушка вышла, и пьяный мужик на нас с Юркой попёр:

– Да я вас, – и тра-та-та…тра-та-та… матом, а потом мне неожиданно по уху съездил.

Юрка тут же, не раздумывая, в ответ наносит удар прямой в челюсть. В это мгновение водитель, не полностью остановив троллейбус, открывает двери, мужик падает со ступенек и с размаху ударяется головой об асфальт. Тут же народ закричал, водитель выскочил через переднюю дверь на улицу и подбежал к потерпевшему, у которого вокруг головы появилась лужа крови, всё время увеличивающаяся в размере.

Я с ходу сообразил, что дело плохо – открытая черепно-мозговая травма и, скорее всего, перелом основания черепа, такое пару раз мне довелось видеть.

 

О том, чтобы убежать с места происшествия, и мысли не было, ведь не мы затеяли драку, и, казалось – правда на нашей стороне. Вскоре подъехала скорая помощь, спустя минут десять – милицейский газик, и нас с Юркой отвезли в ближайшее отделение милиции, где составили протокол, в котором, в числе прочего, было записано, что «гражданин Скалкин Ю. П. и гражданин Матюшин В. П. находились в состоянии алкогольного опьянения средней тяжести». Затем нас поместили в «обезьянник» – большую металлическую клетку с деревянными лавками, в которой никого не было. Вскоре Юрка, лёжа на лавке, заснул, а я сидел, прокручивал в памяти драку в троллейбусе и пытался сообразить, во что мы влипли. Хмель давно прошёл, хотелось пить, но голова была ясная. Потихоньку я забылся, как вдруг услышал громкий голос,

– Скалкин, с вещами на выход!

Смотрю, перед открытой решётчатой дверью стоит милицейский сержант, а рядом с ним Юркины родители – Пётр Прохорович в адмиральской форме и Зоя Андреевна, вся сверкающая бриллиантами, на высоких каблуках и превосходно причёсанная. Юрка пошёл на выход, а я, как дурачок, спрашиваю:

– А как же я, Матюшин Владимир Павлович?

– А вот насчёт Владимира Павловича команды не было, – с издёвкой отвечает мне сержант и запирает дверь. Юрка, не говоря ни слова, пошёл с сопровождающими на выход, а я кричу:

– Юрка, позвони мне домой!

Скалкин-младший, не оборачиваясь, помахал мне рукой и исчез в глубине коридора. Кто и когда сообщил Юркиным родителям о его задержании, так и осталось для меня загадкой, но, думаю, что Юрка потихоньку, пока возились с протоколом, сунул милиционерам номер телефона и деньги – такие вещи он всегда умел ловко проворачивать.

 

 

«Москва. Сити». Картина художника Виктории Фоминой: столица на грани реализма, сюрреализма и фэнтези предстаёт в неожиданном ракурсе. Полотно из серии «Россия – родина чудес» можно купить на сайте http://borsch.gallery/hudozhniki/fomina/kartina-moskva-siti за 190 000 руб.

 

О том, что произошло в дальнейшем, честно сказать, даже сейчас, спустя полвека, вспоминать не хочется, настолько со мной Скалкины тогда подло поступили. Мне Аким на зоне, в начале нашего знакомства, выслушав мою историю, сказал:

– Володя (он меня всю жизнь только Володя называл, возможно, в знак того, что я из другого мира, поскольку у блатных повсеместно только клички), в том, что ты сидишь, твоей вины нет. Вытащить тебя можно было, «зарядив» под Иван Иваныча и Крёстного (прокурора и судью) бОльшее лаве, а у тебя, сам знаешь, кто в кармане ночевал.

Короче, возбудили против меня уголовное дело по 1-й части 105 статьи УК РФ – «Совершение действия, повлекшего смерть человека по причине злого умысла…, в результате драки», предусматривающее наказание сроком от 6 до 15 лет. Я следователю рассказываю, как на самом деле всё происходило, что затеял драку гражданин Маслов Игорь Евгеньевич, 1936 года рождения, и удар, повлекший смертельный исход, нанёс не я, а Скалкин Юрий Петрович. Следователь, не помню, как его фамилия была, с виду приличный человек, мне в ответ:

– А гражданин Скалкин заявляет, что удар наносил ты, Матюшин Владимир Павлович, что, между прочим, подтверждается показаниями граждан Минина Александра Николаевича и Баранкиной Светланы Артёмовны.

Тут меня буквально затрясло, следователь даже перепугался, воды мне налил. Видит мою реакцию и говорит:

– Единственное, что я могу сделать – организовать опознание, пригласив на него вышеуказанных граждан.

– А Скалкин среди опознаваемых будет присутствовать?

– При чём здесь Скалкин? Он по постановлению о возбуждении уголовного дела проходит как свидетель.

– Так эти граждане, которые свидетели, как его увидят, то сразу его вспомнят.

Следователь посмотрел на меня, как на глупенького:

– Вот что, подследственный Матюшин. Ты посоветуйся с адвокатом, и если всё-таки решите организовать опознание, то пишите заявление на имя прокурора.

Адвокат, фамилия его была Черток – маленький, лысый, на левой руке трёх пальцев не хватает – говорил гладко и очень логично.

– Даже если вы этого Маслова и пальцем не тронули, то всё равно ваше дело, Владимир Павлович – «труба». Скажу откровенно, между нами: свидетели эти, Минин и Баранкина, не просто так возникли. Скорее всего, Скалкины, чтобы спасти своего сына от тюрьмы, им заплатили, поэтому на опознании и на суде они против вас показания давать будут, причём ничем не рискуя, так как доказать факт подкупа мы никак не можем. Скажите, зачем вашей семье тратить деньги на составление жалобы, результат рассмотрения которой заранее известен?

 

После этого разговора во мне всё перевернулось. Возникло ясное осознание, что прежняя беспечная жизнь закончилась, от этого никуда не денешься, и надо выживать в совершенно незнакомых, трагических обстоятельствах, одним словом, как говорили в детстве – «теперь всё по-взрослому».

 

Через месяц состоялся суд. Прокурор просил дать мне 10 лет, поскольку у убитого Маслова осталось двое несовершеннолетних детей. В результате, учитывая положительные характеристики и отсутствие судимости, дали мне нижний предел – 6 лет лагеря строго режима. На мать с отцом в зале суда я старался не смотреть – казалось, что они сразу лет на двадцать постарели. Про «подставу» со стороны Скалкиных я родителям и сестре не рассказывал. Ну, оттого, что их сын сидит по облыжному обвинению, им легче не станет, да ещё вдруг отец что-нибудь сотворит – он человек горячий, всю войну на передовой провёл. Ни Юрку, ни его родителей на суде я так и не видел.

Дня за три до того, как из тюрьмы в лагерь отправиться, вдруг вызывают меня на свидание. Странно, думаю, с родными я уже попрощался. Приводят меня в зал свиданий, а в «Бутырке» он огромный, человек на пятьдесят. Подводят к столу, за которым какая-то женщина сидит в скромном сером пальто и косыночке. Я присмотрелся и оторопел – Юркина мать, Зоя Андреевна, без всякой косметики, бриллиантов и высоких каблуков. Поздоровалась она со мной, а я в ответ молчу. Вижу – вся на нервах, но внешне спокойно держится. Между прочим, всю войну она в блокадном Ленинграде провела, в госпитале медсестрой служила, там со Скалкиным-старшим познакомилась, когда он был ранен при бомбёжке крейсера.

– Володя, я прошу, чтобы вы уговорили своих родителей взять деньги, которые наша семья для вас собрала. Я связалась с вашими родителями, а они – ни в какую.

У меня за эти месяцы всё в душе перегорело, и я был спокоен «как танк».

– Я вот что хочу сказать. Во-первых, моя семья не в курсе, что я за вашего сына, как тут говорят, – я обвёл вокруг себя рукой, – «срок мотаю». Я думаю, не в ваших интересах об этом распространяться и себя в таком подлом свете выставлять.

Во-вторых, мне казалось, что я вашего сына хорошо знал и понимал. Он мне вроде как друг был. К сожалению, он слабаком оказался, да ещё и предателем. С таким характером ему в тюрьме и лагере точно не выжить. Вот вы его спасли, вот только от чего? От всех жизненных бед не откупишься.

И, в-третьих, вы думаете, что если за деньги вам удалось купить этих «мутных» свидетелей, то и с моей семьёй это пройдёт, боюсь, вы сильно ошибаетесь, и ваши Иудины сребреники вряд ли помогут душу облегчить. Извините за жаргон, но, поскольку мы в тюрьме, скажу: «Бог не фраер – обмануть его невозможно», и вы ещё в этом убедитесь.

Когда я это сказал и, не прощаясь, пошёл на выход, у неё лицо так вздрогнуло, как будто её ударили.

Забегая вперёд, скажу – когда на зону приходили письма или денежные переводы от Скалкиных, то я их рвал, не читая.

 

Мой выбор пойти в медицину определился благодаря двум прекрасным людям – учителю химии Андрею Кирилловичу Панфилову и учительнице биологии Лие Давыдовне Залкиной.

Андрей Кириллович был Учитель с большой буквы, и всё, что он рассказывал, начиная от таблицы Менделеева и кончая сложнейшими проблемами органической химии, казалось, само собой чётко укладывается в наши неокрепшие мозги. Половина нашего класса была увлечена химией, и по меньшей мере пятеро моих одноклассников так или иначе связали себя на всю жизнь с химией.

Лия Давыдовна пробудила во мне интерес к биологии, но когда я спросил её:

– Может, мне стоит поступать на биофак МГУ? – она печально усмехнулась и ответила:

– Если бы вам, Володя, довелось пережить хоть малую толику того, что пережила я и мои товарищи в 1948 году, когда громили генетику, то вы бы бежали от биологии, как чёрт от ладана. Ступайте в медицину, по крайней мере, это хотя бы прикладное дело.

 

Когда на первом курсе началась анатомия, я отнёсся к этому предмету со всей серьёзностью, поскольку, как сейчас принято говорить, объём информации, которая обрушилась на бедного студента, превышал все мыслимые пределы. Скелет, мышцы, сосуды, нервы, внутренние органы – всё, из чего состоит человек, прибавьте к этому названия на двух языках – латынь и русский, да ещё надо уметь всё это показать на трупе – казалось, что всё это выучить невозможно. Эйфория, связанная с поступлением в институт, исчезла мгновенно, и я начал зубрить, да-да, именно зубрить.

Грех жаловаться, за всю жизнь я встречал много хороших людей, которые мне помогали и в какой-то мере определяли мою дальнейшую судьбу. К их числу я отношу Романа Филипповича Карташова. Старший лаборант патологоанатомической кафедры, а попросту говоря, «хозяин мертвецкой» внешне производил, особенно на девушек, пугающее впечатление. Наголо обритый череп, глубоко посаженные сверкающие глаза, длинные руки, доходящие почти до колен, белый халат под горло, застёгивающийся сзади – ни дать ни взять герой серии полуидиотских французских фильмов про Фантомаса. И к этому ещё следует добавить его постоянное пребывание среди мёртвых, искромсанных человеческих тел.

Если я и чего достиг в хирургии, то только благодаря «Филиппычу» – так я его звал всю жизнь, после того, как мы подружились. Больше трёх лет по два раза в неделю я под его руководством занимался практической анатомией, а попросту говоря, резал трупы. Видя мой интерес к медицине и трудолюбие, он возился со мной, «несмышлёнышем», тратя на меня своё личное время. Это был добрейшей души человек, знаток каких мало. Карташов работал с великим русским хирургом Сергеем Ивановичем Спасокукоцким, его ценил знаменитый на весь мир гениальный хирург Александр Николаевич Бакулев, ученик Спасокукоцкого. И главное, он познакомил меня с академиком Виктором Сергеевичем Савельевым, Главным хирургом России, многолетним директором клиники при 1-ой Градской больнице, который дружил и уважал Романа Филипповича, казалось бы, неприметного прозектора анатомического театра. И уже после лагеря, когда я окончил институт, именно Карташов помог мне устроиться в клинику Савельева.

 

Вся эта кошмарная история с убийством гражданина Маслова, предательством Скалкина, моим арестом и судом, на котором я получил шесть лет «строгого режима», произошла, когда я перешёл на пятый курс 2-го мединститута имени Пирогова. Прошедшие четыре года обучения, конечно, не превратили меня в полноценного врача, но позволили овладеть теоретическим и, что особенно важно, практическим опытом. Подрабатывая на четвёртом курсе санитаром в травматологическом отделении, приходилось иметь дело с проникающими ранениями, накладывать гипс, промывать желудок и многое другое.

Пока шло следствие и суд, применять свои познания в медицине почти не довелось, да я к этому и не стремился. В заключении, будь то тюрьма или лагерь, существует только один закон – подчиняйся строгим правилам и держи язык за зубами. Никто тебе ничего не объясняет, и вполне можешь попасть в критические ситуации. Обучаешься быстро, поскольку на кону стоит не только репутация и условия существования, но и здоровье. Один раз по просьбе старосты камеры, в которой я содержался, пришлось обработать не очень глубокую рану поверхности бедра, нанесённую, по всей видимости, ножом парню лет тридцати. Откуда-то нашлись бинты, металлические скобки и медикаменты, вот только ничего обезболивающего не было. Сокамерник, который нанёс удар, лежал без сознания на «шконке» – так здесь двухэтажные железные кровати называют, и когда я вопросительно посмотрел на старосту, мол, мне его посмотреть, тот отрицательно покачал головой, а спустя какое-то время этого человека унесли. Как мне позже объяснили – ему устроили «вертолёт», то есть взяли за руки и за ноги, подбросили до потолка, и он с размаху ударился спиной и головой об пол.

 

Гляжу, снова стюардессы напитки и еду раздают. За время полёта Юрка, между прочим, несколько раз прикладывался к литровой бутылке «вискаря», купленного в «дьюти-фри». Тремор верхних конечностей, а по-русски говоря – «колотун в руках» у него приличный, а причина, скорее всего, алкоголь.

Глянул на часы – лететь ещё часов шесть, не меньше. Маша заснула прямо в наушниках, но я её не стал тревожить, помня наш давнишний уговор – если кто спит – на еду не будить, так как с возрастом проблемы со сном у нас обоих имеются, а поголодать не вредно. Боковым зрением вижу, что Юрка изредка на меня посматривает, но на контакт не идёт, выжидает. Ну ещё бы, всё-таки ГРУшник. Я, когда с Гошкой Куприевичем случайно встретился, он мне рассказал, что после гибели вице-адмирала Скалкина в авиакатастрофе сослуживцы отца помогли Юрке поступить в военную разведку ГРУ при Генштабе Министерства обороны.

Года два назад Маша меня зовёт к компьютеру:

– Володя, иди, глянь, кого я в «Одноклассниках» обнаружила.

Подошёл, смотрю. Полковник Юрий Петрович Скалкин собственной персоной. В военной форме, но без головного убора, на груди медальки всякие. Сфотографирован он на фоне надписи на стене, выполненной крупными золотыми буквами: Главное управление Генерального штаба Вооружённых Сил Российской Федерации, и эмблема не совсем понятная – цветок какой-то с пятью лепестками. Наверное, отставникам-разведчикам такие фото в соцсетях можно «засвечивать». И ещё пара фотографий на даче и на заграничной рыбалке, скорее всего, в Африке, поскольку сделаны не на море, а на озере, судя по пейзажу.

 

Вообще-то у меня с Гошкой Куприевичем интересный разговор вышел. Встретились мы в хирургическом корпусе 1-ой Градской Больницы, я уже тогда завотделением был, правда, ещё доцентом, а профессора только года через два после этого получил. Заходит ко мне в кабинет, как женщины говорят, «интересный мужчина», поседевший, но ещё в самом соку, и с ходу жаловаться. Потом посмотрел на меня и как заорёт:

– Вовка, ты, ядрён-батон!? – была меж нами в своё время такая дурацкая присказка. Я в коридор выглянул, смотрю – народу перед кабинетом нет, запер дверь и коньяк из шкафа достаю. Не знаю, откуда это повелось, но почему-то именно хирургам принято коньяк дарить, можно подумать, что врачи другой специализации его не пьют. Сидим, попиваем «Двин» – ласковый такой армянский коньячок в своё время был. Вспомнили прошлое, затем о своей нынешней жизни поговорили, смотрю – Гошка чего-то мнётся. Я его прямо в лоб спрашиваю:

_ Ты, наверное, хочешь спросить, что у нас с Юркой тогда в троллейбусе произошло, но по своей интеллигентской привычке стесняешься.

Он смутился, ну я ему всё, как было, изложил, только про своё пребывание на зоне не стал распространяться.

– До меня про то, что тебя судят, какие-то слухи доходили, но, честно говоря, я думал, что всё «рассосётся». Я тогда уже серьёзно в диплом впрягся, ведь у нас в Архитектурном институте за полтора года до защиты уже начинают чертить, рисовать и макетировать, так что всякие турпоходы и другие развлечения побоку. После защиты диплома я Юрке позвонил, а у него как раз за месяц до этого отец в авиакатастрофе погиб и мать в психушку попала, так что не до встреч было.

Встретились мы случайно, года через три, в пивном баре «Жигули» на Новом Арбате, тогда там ещё приличное пиво наливали. Он в военной форме был, с капитанскими погонами, а с ним ещё какие-то офицеры. Вся их компания здОрово пьяная была, чувствовалось, что без водки не обошлось. Мы в сторону отсели поговорить, он мне рассказал, что в Главном разведуправлении служит, в боевых операциях за границей участвовал. Зашёл разговор о тебе, и он мне всю эту историю ровно наоборот, чем ты мне сейчас, изложил. Из его рассказа выходило, что он ни при чём. Я тогда тоже прилично поддатый был, ну и говорю:

– Володька, конечно, парень крепкий, но чтобы вот так, одним ударом взрослого мужика из троллейбуса на улицу выкинуть, извини, тут надо настоящим «профи» быть, – а сам в глаза ему гляжу.

Юрка обозлился, глаза отвёл и прошипел:

– Ну, если ты так считаешь, то можешь идти к ё…ой матери, – кружку отставил и к своей компании отчалил.

 

Срок я отбывал в лагере, расположенном неподалёку от посёлка Шексна Вологодской области. Первые две недели находился в карантине, а потом – извольте работать, не зря же висит на входных воротах лагеря огромный красочный плакат: «Честный труд – верный путь к свободе!»

На территории лагеря находились производственные цеха, жилые бараки, административные здания, казармы «вохры», оперчасть, столовая, клуб, библиотека, медсанчасть – всего не упомнишь. Жизнь по распорядку, всё подчиняется строгим правилам.

Заключённые на зоне делятся на группы, или масти: «блатные», «мужики», «козлы» и «петухи». Ну, с «блатными» всё понятно. «Мужики» – те, кто согласен работать, не имеет права голоса при разборках, не сотрудничает с администрацией, не общается с уголовными авторитетами. Про «козлов» и «петухов» даже вспоминать противно – те, кто интересуется, могут в интернете или книжках почитать.

Поскольку я к «мужикам» относился, то послали меня работать в деревообделочный цех, где пришлось шестиметровые «лафеты» – обтёсанные с двух сторон брёвна – на доски распускать. Всё время надо быть начеку – чтобы бревном не придавило и в ленточную пилу не затянуло. Работаю вдвоём с напарником Николаем, мужиком лет тридцати из Липецка, немногословным, каждое второе слово «бля». Сидел за то, что тестя по голове топором ударил:

– Достал он меня, бля, по-чёрному. Не пей да не пей, бля – вот и получил своё.

 

Спустя недели три после наступления Нового, 1967 года, уже ближе к концу смены мы запустили очередной «лафет» на распиловку и немного расслабились, так как брёвна под вертикально движущиеся полотна станок сам подаёт. Николай закурил, а я присел в сторонке, ватник потуже застегнул – всё-таки минус 20 градусов на улице, а цех продувается насквозь. Вдруг слышу крик, глянул и обомлел – мой напарник забылся, руку на ползущее бревно положил, ну, её под полотно пилы и затянуло. Я кинулся к рубильнику, станок остановил, да уже поздно было – большой и указательный пальцы на лоскуте кожи висят. Подбежал бригадир, как глянул, так и побелел. Николай молча руку перед собой держит, с неё кровь капает – вижу, он в шоке, ещё боли не чувствует. Во всём цеху станки замолчали, народ сбежался. Я во весь голос, уже привык орать из-за постоянного шума, кричу:

– Дайте кто-нибудь нож, лучше поострей, ремень или толстую верёвку и бинты, а если нет, то тряпку почище.

Первым делом, я рукав ватника разрезал и остановил кровотечение жгутом-закруткой. Затем, оставляя лоскут кожи побольше, пальцы окончательно отрезал, рану лоскутом кожи прикрыл, тряпицей прижал и какими-то тряпками замотал. Раненую руку на косынку из мешковины подвесил, и повели Николая в «больничку». Вечером староста барака к моей шконке подходит:

– Ну ты – это, Матюшин, тебя вроде Володя зовут, где так, ну ты – это, научился ловко, ну с пальцами этого, как его, Захарова, обращаться.

– Я четыре курса медицинского окончил, кое-чему там научился.

– Ну, ладно, Матюшин, ну ты – это, свободен.

 

Наступила весна, а здесь, под Вологдой она позже приходит. Уже листочки на берёзах чуть-чуть проклёвываться начали. В тот год Пасха пришлась на 30 апреля, почти совпала с Первомаем. В воскресенье, ближе к вечеру многие заключённые в клуб подались, так что в бараке стало потише и не очень накурено. Я дописал письмо домой, прилёг, и так мне тошно на душе сделалось, хоть плачь. Ребята наверняка в турпоход отправились, скорее всего, в дальнее Подмосковье, мать пирогов напекла, гостей пригласили, хотя какие гости, если я им всю жизнь испортил.

Внезапно в барак вбежали два здоровяка, с виду блатные, и с порога кричат:

– Кто тут Матюшин будет, который медик!

Я встаю с койки и говорю:

– Я Матюшин, и я – бывший студент-медик.

Они, ни слова не говоря, в буквальном смысле схватили меня в охапку и бегом тащат в какой-то неподалёку расположенный барак, у входа в который столпилась гудящая толпа заключённых. В дальнем углу барака, на кровати, на нормальной человеческой кровати, а не на двухэтажной металлической «шконке», на спине лежал коренастый и плотный человек без движения.

– Что с ним? – спрашиваю.

– Шашлыком подавился.

– И давно?

– Минуты три-четыре, не больше Мы его по спине стучали, наклоняли, да только без толку. Кинулись в больничку, а там ни одной падлы. Смотрим, Аким уже не дышит, ну кто-то про тебя сказал. Давай, делай что-нибудь.

Я смотрю – уже кожный покров на лице посинел, пульс еле прощупывается – налицо явная асфиксия, по-русски говоря, удушье. Начинаю лихорадочно соображать, про себя повторяя: «спокойно Володя, спокойно». Минута в запасе есть точно. Итак, остаётся только коникотомия, то есть рассечение гортани и обеспечение доступа воздуха, минуя верхние дыхательные пути, где застряло инородное тело. Нож у них наверняка есть, ещё нужна дыхательная трубка. Огляделся – смотрю, большой медный чайник с длинным носиком подходящего диаметра на конце. Громко объявляю, стараясь выражаться попроще:

– Случай экстремальный, но если всё чётко будем делать, без паники, то успеем. Первое – нужен острый нож, особенно на конце лезвия. Второе – надо отломать у чайника носик, мне понадобится трубка. Третье – нужны чистые тряпки, лучше бинты, но сойдёт и чистое бельё. Четвёртое – нужна водка, чтобы всё продезинфицировать, но и коньяк сгодится. Цепочку с крестом снять. Помните – времени в обрез, слушаться меня беспрекословно. Рядом со мной остаются два человека, но только тот, кто крови не боится.

 

Секунд через пятнадцать всё было готово. Я попросил убрать подушку, подстелить чистое полотенце, запрокинуть голову Акима и зафиксировать её руками. Кузьма – так звали одного из моих «ассистентов» – выполнил всё чётко. Я протёр водкой горло лежащего передо мной человека и, произнеся про себя: «Филиппыч, помоги!», нащупал кадык, отмерил три сантиметра вниз и сделал продольный разрез по направлению к голове. Следует отметить, что нож отменно резал, не хуже, чем скальпель.

Разрез почти не кровоточил, я расширил рану руками и внезапно увидел гортань, а про себя подумал: «А что ты там ещё мог увидеть».

Я попросил другого «ассистента», по кличке Батон, пальцами придержать края раны, чтобы иметь доступ к гортани, как можно шире. Вижу боковым зрением – Батон побелел, и я нарочно громко рявкнул: «Эй, ты, не вздумай в обморок падать!» Он встрепенулся, а я продолжил.

Обмотал лезвие ножа тряпкой, оставив сантиметра полтора, почти самый кончик, чтобы не проткнуть заднюю стенку гортани, и сделал прокол в перпендикулярном шее направлении. И вдруг, неожиданно для себя, услышал свист воздуха, проникающего в гортань. Это было одно из самых прекрасных мгновений в моей жизни, когда я почти физически ощущал, что такое счастье.

Быстро расширил поперечную рану в гортани и в образовавшееся отверстие вставил узкую часть носика от чайника. Было слышно, как воздух проходит в бронхи, а далее поступает в лёгкие. Крови вокруг раны почти не было. Лицо Акима порозовело, и он задышал самостоятельно. В этот момент я опомнился и строгим голосом приказал крепко привязать руки и ноги к спинкам кровати, чтобы оперируемый не мог встать и выдернуть трубку, что было выполнено незамедлительно. Едва на секунду отвернулся, как услышал грохот – Батон всё-таки упал в обморок.

 

Недели через три после случая с Акимом меня неожиданно перевели на работу в «больничку» – так на зоне называют медсанчасть – на должность санитара. Номинально начальником медсанчасти был капитан Аристов – пожилой запойный человек, когда-то окончивший Архангельский мединститут. Он ни во что не вмешивался, с утра выпивал ежедневную «мензурочку спиртику» и тихо спал в кабинете, в случае необходимости подписывая нужные документы.

Фактическим руководителем «больнички» был вольнонаёмный врач-терапевт Арон Моисеевич Кагарлицкий. Пожилой еврей, окончивший ещё в панской Польше медицинский факультет Львовского университета, он был терапевтом от Бога, человеком, у которого я многому научился на всю жизнь. Кагарлицкий виртуозно умел с помощью стетоскопа, то есть простой удлинённой пластмассовой трубки с утолщениями на конце, диагностировать воспаление лёгких и отличать его от плеврита, слушать сердце. Он показывал мне, как пальпировать внутренние органы, смотреть рентгеновские снимки, расшифровывать электрокардиограммы и ещё многое другое. А как он ловко выявлял симулянтов, что иногда было сопряжено с угрозой для его жизни, ибо приходилось иметь дело со «своеобразным» контингентом, наркоманами и алкоголиками, постоянно выпрашивающими таблетки и спирт.

Арон Моисеевич часто рассказывал за чаем мне и вольнонаёмной пожилой секретарше-делопроизводительнице, бывшей заключённой Агнии Михайловне, удивительно похожей на артистку Раневскую, истории из своей довоенной жизни. В 1939 году, когда в Польшу вошли советские войска, его арестовали, как он выразился, «за длинный язык», и отправили в лагерь, сюда, на Север. Благодаря этому он остался в живых, тогда как вся его семья, как и десятки тысяч львовских евреев, погибла в гетто. Возвращаться домой, во Львов не имело смысла, поэтому, когда его освободили, он остался работать врачом, но теперь уже вольнонаёмным. Он сошёлся, по его словам, «с приличной женщиной», но пару лет назад она скончалась: «15 лет лагерей выдерживает не всякое сердце».

 

Вскоре Кагарлицкий рассказал мне, кому я спас жизнь.

– Володя, вы просто не понимаете, это же Аким Торопец – вор в «законе», имеет шесть «ходок» в зону, на нём, только официально, числятся три убийства. Сейчас отбывает «детский» срок – 10 лет. Он является в нашей зоне «смотрящим», то есть «держит» порядок среди осуждённых, отвечает за пополнение воровской кассы, иначе говоря «общака», и за многое другое, ну это почти как Брежнев, только в масштабе нашего лагеря. Я имею сведения, что он хотел бы вас поблагодарить, но не имеет возможности сделать это лично, по соображениям вашей же безопасности. Вероятно, вам известно, что ваша «масть» не позволяет общения с уголовными авторитетами, а если пойти на нарушение, то последствия могут быть, не дай Бог, самыми серьёзными.

Я, конечно, совершенно случайно узнал, что на днях состоялась сходка уголовных авторитетов на предмет выяснения – не было ли нарушения воровских законов в случае спасения Акима? Единогласно признали, что нарушений не было, а вас, Володя, могу поздравить. Сходка признала, что вы – «правильный мужик». Видимо, после этого вы и оказались здесь.

– Интересное кино получается – спасти жизнь можно, а по-человечески пообщаться нельзя.

– Dura lex, sed lex (лат. Закон суров, но это закон), как вам хорошо известно. Уверяю вас, Володя, уголовные авторитеты и «законники» являются крючкотворами и иезуитами не меньшими, чем гражданские судьи и адвокаты.

 

Примерно через месяц, поздно вечером, в окно моей крошечной комнатки при медсанчасти, куда я, по ходатайству Кагарлицкого и с разрешения администрации, только недавно перебрался, тихонько постучали. Я погасил свет и увидел через стекло Кузьму в низко надвинутой на голову шерстяной шапочке, который поманил меня пальцем, который тут же приложил к губам. Я вышел на крыльцо медсанчасти. Лампочка над входной дверью не горела, но была целой – или перегорела, или её слегка выкрутили.

– Привет, доктор, – усмехнувшись, поздоровался Кузьма. – Накинь на себя что-нибудь тёмное, в одно место сходим, желательно, без шума.

Мне показалось, что мы никогда не доберёмся до нужного места. Какие-то проулки, подвалы, подземная теплоцентраль, а в одном месте перелезали через невысокий забор. Наконец, подошли к тёмному зданию клуба и зашли в него через боковую дверь. Прошли по коридору, свернули куда-то и очутились в тускло освещённой небольшой комнатке за сценой. За столом, накрытым бархатной скатертью, сидел Аким. Плотный, в гражданском пиджаке и чёрной рубашке человек, с густой щёткой коротко стриженных волос на крупной голове. Маленькие, близко посаженные глаза под чёрными густыми бровями сверкали, как два уголька.

– Здравствуй, Володя, – густым басом произнёс Аким, – наконец-то встретились. Не ожидал, что ты такой молодой, думал, что постарше будешь. Спасибо тебе, век не забуду. Говорят, ещё минутка, и я бы «кони двинул».

– Да вроде того, – засмущался я.

– А ты мне ответь. Как ты не побоялся в это дело влезть? Ведь если бы всё не так пошло, короче, не задышал бы я, тебя могли бы «на ножи поставить», просто сгоряча.

– Честно говоря, я об этом и не подумал. Роман Филиппыч Карташов, мой педагог по анатомии, всегда говорил: «Бороться за жизнь надо, пока последняя клеточка мозга не погибла, и, как это не звучит абсурдно, даже после этого». А как ты себя чувствуешь?

– Да зажило, как на собаке.

Он поднял голову, и я увидел свежий кривой шрам, уже начинавший зарастать волосами.

Проговорили мы с Акимом часа два. Я ему рассказал про свою семью, про учёбу в мединституте, как срок получил.

При расставании Аким меня спросил:

– Володя, тебе чем помочь?

– Да нет, спасибо, ты и так уже, как я понял, с «больничкой» помог. Ну, если только книги по медицине достать. Я в Москву написал, но когда они пришлют, непонятно.

– Попробуй отдать список Арону, вдруг что-нибудь и достанем. – Аким неожиданно улыбнулся.

– И вот что ещё. Тобой «кум» ещё не интересовался? Жди, скоро объявится. Будь с ним поаккуратней. Знаешь, есть такие люди, как яблоко – снаружи гладкое да спелое, а надкусишь – оно внутри гнилое. И вообще, будь начеку – некоторые очень бы желали меня в «жмурах» видеть, и тем, что ты меня спас, многим «рамсы попутал».

И когда Аким произносил эти слова, в выражении его лица неожиданно проступил разъярённый медвежий оскал.

 

Через несколько дней после встречи с Акимом вызывает меня к себе капитан Каурцев, начальник оперчасти, или «кум», как его зэки называют. Арон Моисеевич до этого мне рассказал, что Каурцев откуда-то из-под Курска, бывший тракторист. Обладает крестьянской хитростью, но не умён, малообразован, подловат, любит провоцировать заключённых. В разговоре с ним лучше всего «косить под дурня», но не переигрывать.

– А чем он занимается, этот «кум»?– поинтересовался я у Кагарлицкого.

– Во-первых, Володя, и это самое важное, – Кагарлицкий поднял вверх указательный палец, – «кум» может запросто испортить жизнь любому заключённому. Во-вторых, он вербует среди «зэков» «стукачей», которые информируют его о том, что делается в лагере, и, в-третьих, с помощью уголовников он поддерживает порядок на зоне. Конечно, обо всём этом лучше помалкивать.

В назначенное время я стоял перед дверью кабинета Каурцева в наглаженной лагерной робе и начищенных башмаках. Постучал в дверь и, услышав «Заходи», сдёрнул шапку и зашёл в кабинет.

– Гражданин начальник, осУжденный Матюшин, статья 105 часть1-я, срок шесть лет, прибыл.

– А, Матюшин, что ж, проходи, садись.

Передо мной сидел невзрачный человек лет сорока, с большой лысиной, кое-как прикрытой жидкими волосами, левую щёку украшало заметное родимое пятно.

– Ну, расскажи, как ты жизнь осУжденному Торопцу спас.

Я как можно короче, без всяких подробностей изложил события того вечера.

– А как ты в том бараке оказался, где задохнувшийся был?

– Кто-то прибежал, кричит: «Помогите, человек задыхается», ну я и пошёл туда.

– А кто конкретно прибежал?

– Да я и не помню, там полно народу было.

– А смог бы узнать того, кто прибегал?

– Может, и узнаю, хотя уже темно было, и повторяю, уж больно много народу было и все не из нашего отряда.

– А ты с тех пор с Торопцом, ну которого ты спас, виделся?

– Нет, да и я думаю, что он ещё в больнице.

Так «крутились» мы минут десять, вокруг да около этого случая, а Каурцев вдруг спрашивает:

– А расскажи, за что тебе срок дали.

– Так ведь в личном деле всё наверняка написано.

– Нет, ты подробней расскажи, а то тут некая гражданка, – он достал из конверта письмо и прочитал: «Скалкина Зоя Андреевна» больно за тебя хлопочет, не всякая родная мать так волнуется за сына.

– Так это мать моего московского знакомого, мы с ним дружили, ну пока меня не посадили.

Внутри меня всё кипело – мало того, что эти гады, прости Господи, меня в лагерь упекли, так ещё и сидеть спокойно не дают.

Одним словом, он меня ещё какое-то время помучил, а потом отпустил.

Я двинулся к выходу, и тут Каурцев неожиданно говорит:

– Постой-ка, – подходит и почти на ухо громко шепчет, а от самого перегаром несёт так, что даже запах чеснока не перебивает.

– Слушай, Матюшин, у меня к тебе личный вопрос. Стул меня замучил, а поконкретней – проссериться по три дня не могу, и, кроме того, геморрой привязался. Посоветуй что-нибудь, а то даже пурген не помогает.

– Попробуйте, гражданин начальник, народное средство. Мой дед только им и спасался. Он натощак выпивал пол-литра сырой воды и объяснял это так. С утра, говорит, надо пищеварение запустить, ну, приблизительно, как бензиновый «пускач» дизель в тракторе запускает. Ему это здорово помогало.

Прошёл почти месяц, и вдруг заходит в медсанчасть Каурцев, а мы как раз чай пили. Он рукой машет, мол, сидите, и с порога мне кричит:

– Матюшин, ... твою мать, а ведь твой «пускач» работает. Недаром трактор самая нужная в жизни машина. Молодец был твой дед, – и, не прощаясь, убежал. Пришлось рассказать Кагарлицкому в чём дело, он посмеялся, потом задумался и говорит: – Володя, а ведь я об этом где-то читал. А в целом, вы – молодец, не подвели медицину.

 

Через год после того, как с помощью Акима меня перевели в «больничку», появился приказ начальника исправительно-трудовой колонии ИТК-17, подполковника внутренней службы Христненко А. Ю., согласно которому «…осужденный Матюшин В.П… может передвигаться без конвоя или сопровождающих за пределами исправительного учреждения…» Одним словом, я перешёл в категорию «расконвоированных». Выйдя «за периметр», то есть за границы зоны, я с удивлением обнаружил, что жизнь за её пределами не сильно отличается от внутрилагерной, а в чём-то даже хуже. Например, большая часть домов в посёлке Шексна не имела нормальных туалетов, люди пользовалась «удобствами» на улице. Зимой уличный водопровод отключали, и воду приходилось брать из колодцев.

Несколько раз довелось съездить в Вологду на областной склад аптекоуправления. По сравнению с Москвой продовольственные магазины поражали скудным ассортиментом самых элементарных товаров – масла, сыра, колбасы, и это в том самом месте страны, где родилось известное на весь мир «вологодское масло». Такое же убожество я видел в промтоварных и книжных магазинах.

С Акимом мне удавалось иногда встречаться в медсанчасти или в каких-то других укромных местах, каких на территории лагеря было немало. При наших встречах он немало рассказывал о своей жизни, прошлой и настоящей, о законах, по которым ему приходится существовать, об ограничениях, налагаемых на него как на «вора в законе». Например, он не мог иметь семью, долговременную связь с женщинами, работать, сотрудничать с властями.

Сколько себя помнит, рос он в казённых учреждениях. С детства приходилось биться за кусок хлеба, миску супа, недокуренную кем-то папиросу. Первый срок он получил в 12 лет, сразу после войны. На вокзале в Таганроге их шайке малолеток удалось «расколоть скрип», то есть залезть в чемодан с трофейным барахлом какого-то военного, возвращавшегося из Германии, а когда взрослые воры попытались у них отнять добычу, одного из них Аким пырнул ножом. Главарь взрослой шайки сдал его ментам, за что потом, по приговору «толковища», то есть собрания воров, был зарезан.

В разговорах со мной Аким был всегда откровенен, и мне казалось, что ему перед кем-то надо было выговориться, тем более он понимал, что я буду молчать.

 

По истечении трёх лет, то есть после отбытия не менее половины назначенного срока наказания по совету Акима я подал ходатайство об условно-досрочном освобождении (УДО) и, хотя он меня предупреждал, что с первого раза УДО получить нереально, я всё же надеялся. Можно представить моё состояние, когда мне отказали. Спасала работа, а также свидание с отцом, который приехал ко мне вместо матери, которая заболела. Расставаясь, он сказал мне странную фразу, которая меня поразила, а затем даже ободрила.

– Знаешь, Вовка, за эти три дня я заметил, что, как это ни дико звучит, заключение пошло тебе на пользу. Если раньше ты был для меня незрелым юношей, а проще говоря, пацаном, то теперь превратился в настоящего мужика. Не дрейфь, скоро дома будешь. – От его слов у меня сжалось горло, и чуть слёзы на глазах не выступили.

 

Через 3 года и 9 месяцев после 23 сентября 1966 года я вышел на свободу. На прощанье Аким дал мне пару телефонов и оставил адрес, через который я мог с ним связаться. Он пытался дать мне денег, а когда я категорически отказался, то сказал: «Я так и думал».

Когда я появился в Москве и пошёл получать паспорт, то меня встретила такая волна недоброжелательности и оголтелого хамства, что я просто растерялся. Две недели я потратил на то, чтобы попасть на приём к начальнику паспортного стола, и это не считая времени, затраченного на получение справки о постановке на учёт в милиции.

Я понимал, что давать волю эмоциям ни к чему, всё-таки зона меня чему-то научила, и позвонил по одному из номеров. Я представился и сказал, по чьей рекомендации звоню. Вежливый мужской голос объяснил, как и куда мне надо подъехать и какие документы иметь с собой. Через час я сидел в юридической консультации, расположенной на проезде имени 25-го Октября в пяти минутах от Красной площади перед человеком в элегантном костюме, заграничном галстуке и перстнем с агатом на мизинце левой руки.

На следующий день в квартире раздался звонок и вежливый женский голос спросил:

– Матюшин Владимир Павлович? – и, получив утвердительный ответ, продолжил:

– Владимир Павлович, вам удобно будет завтра часикам к десяти прийти в паспортный стол по интересующему вас вопросу?

Через неделю я уже держал в руках новенький паспорт, с пропиской по прежнему месту жительства.

Когда я попытался восстановиться на пятом курсе мединститута, мне снова пришлось прибегнуть к помощи Акима. Филиппыч тепло меня встретил после столь долгого перерыва и даже обнял, но, услышав о моём намерении восстановиться в институте, призадумался.

– Понимаешь, Володя, наша корпоративная среда чрезвычайно консервативна. Поверь, ей дела нет до того, справедливо или нет тебя осудили, главное – не пускать в свои ряды человека с уголовным прошлым. Боюсь, тебе трудно придётся, и, возможно, следует подумать о другом учебном заведении, и даже в другом городе.

Два месяца длилась невидимая для меня «война» между Министерством здравоохранения и ректоратом 2-го мединститута имени Пирогова, с одной стороны, и служителями фемиды, посланными мне в помощь Акимом, с другой стороны. То ли юриспруденция сумела что-то доказать, то ли вмешался ещё кто-то – не знаю, но через три месяца я под ненавистным взглядом проректора по учебной работе, профессора Галины Петровны Рогожкиной поставил свою подпись на студенческом билете и зачётной книжке, которые мне выдали по приказу высоких министерских начальников.

 

В самом конце 90-х годов, когда отечественная медицина начала окончательно разваливаться, руководство больницы на базе нашей клиники решило организовать Медико-Хирургический центр имени Пирогова. Под этим красивым названием на самом деле скрывалось частное медицинское учреждение, ибо государственное финансирование из полноводной реки времён советской власти превратилось в постоянно пересыхающий тоненький ручеёк, а 1-й Градской больнице элементарно не хватало денег. Возглавил организацию центра Денис Александрович Майоровский, сын Президента Академии медицинских наук, успешный врач, освоивший одно из новых направлений хирургии – лапароскопию, то есть операции на внутренних органах через небольшие отверстия.

Выпускник нашего второго мединститута, в своё время с отличием окончивший престижную английскую спецшколу, в 33 года он с блеском защитил докторскую диссертацию. Денис и группа врачей, состоящая, в основном, из людей моложе 30 лет, заручилась поддержкой высокопоставленных чиновников, нашли спонсоров, как отечественных, так и зарубежных, получили в Министерстве необходимые лицензии.

Казалось, что вот-вот Центр откроется. Уже в выделенных помещениях был произведён евроремонт с заграничной сантехникой, завезено импортное оборудование и компьютеры, дорогая больничная мебель, как вдруг всё резко затормозилось. Когда я, по просьбе Главврача, зашёл в его приёмную, чтобы согласовать с ним сроки операции по удалению новообразования у тёщи одного из наших олигархов, то увидел странную картину. Денис и его команда в сверкающих белизной белых халатах, из-под которых выглядывали костюмы лучших европейских дизайнеров и дорогие туфли, растерянно столпились в приёмной. На лицах присутствующих было такое выражение, как будто их шикарный заграничный автомобиль ручной сборки, ну скажем, MAZERATI, столкнулся с немытым колхозным грузовиком.

Зайдя в кабинет Главврача, я поинтересовался, что случилось. Выяснилось, что пару дней назад на Дениса «наехали» какие-то неизвестные личности, которые представились как «крыша» создаваемого медицинского центра, и что им «полагается на первых порах, пока Центр не встал на ноги, четверть получаемой прибыли, а дальше покажет будущее». Денис, по неопытности, послал их, прибегнув к ненормативной лексике, за что ему был обещан, с уплатой в течение трёх дней, штраф в размере 10 000 долларов. Попытки обратиться в правоохранительные органы и даже президентскую администрацию наткнулись на глухое непонимание, а в частной беседе было рекомендовано «уладить всё по-мирному». Поскольку я входил в число соучредителей Центра, то пообещал что-нибудь предпринять, но заметил, как моё обещание было воспринято с изрядной долей скептицизма.

Аким в то время уже обосновался в Киржаче, а поскольку телефонам я не доверял, то поехал к нему в гости. От дел он в это время отошёл, но сказал, что постарается помочь.

Где-то через неделю ко мне в кабинет без предварительного звонка влетел будущий директор Центра с выпученными глазами. Оказалось, что к нему обратились совсем другие, «ну очень приличные люди», которые извинялись, что «произошло непонимание», ни о каком штрафе речи и быть не может. Первый год Центр может распоряжаться своими доходами, как пожелает. В дальнейшем, в случае успешной работы, возможно, Центр захочет на бесплатной основе лечить какой-то процент больных. Кроме того, они попросили, чтобы он лично передал привет и извинения уважаемому Владимиру Павловичу Матюшину. Произнося всё это, Майоровский смотрел на меня так, будто я по меньшей мере волшебник Старик Хоттабыч.

По истечении какого-то времени я встретил во дворе больницы академика, директора нашей клиники Виктора Сергеевича Савельева. Он тепло со мной поздоровался, а потом неожиданно говорит:

– Володя, хочу тебя поблагодарить за помощь «нашим коммерсантам», ну которые платным Центром заправляют. Меня этот Центр не больно-то волнует, но теперь я смогу через сынка прижать Сашку Майоровского, Президента нашей Академии, а то он один мой проект всё время притормаживает. Ну, теперь-то он никуда не денется.

 

Погрузившись в воспоминания, я не заметил, как заснул, а когда проснулся и глянул на часы, понял, что проспал около часа. Мой сосед тоже спал, слегка приоткрыв рот. Побеспокоил Машу, поднялся и направился в туалет. Там сделал свои дела, сполоснул лицо, пошёл в конец салона, попросил у стюардессы томатного сока. Вернувшись на своё место, включил монитор, вмонтированный в спинку впереди стоящего кресла, тупо уставился на экран, забыв надеть наушники, и вдруг слышу Юркин голос со знакомой хрипотцой:

– Ну, привет, какими судьбами?

Не поворачивая головы, отвечаю:

– К дочке в Бостон летали, вот домой возвращаемся.

– А мы на лечение летали, очередной курс химиотерапии.

– И давно вы так?

– Уже третий год.

– А чего не в Израиль?

– Знакомые в Нью-Йорке клинику посоветовали, да и в Израиле климат очень жаркий – всё время сидишь под кондиционерами. Я в тех краях многократно в командировках бывал.

Юрка засунул руку под сиденье, достал бутылку виски, сделал приличный глоток и выдохнул так, как будто собрался прыгнуть в омут.

– Володь. Ты за то, что тогда в троллейбусе и после произошло, извини. Растерялся я, ну и за отца, в смысле его карьеры, испугался. Я понимаю, шесть лет отсидеть – это чудовищно, ну, струсил я, да, струсил.

– Смотри, ты даже помнишь, сколько лет мне дали. А ты, случайно, не помнишь, кто покойному Маслову апперкот «прямым в голову» нанёс? Значит, за карьеру вице-адмирала Скалкина ты испугался, а что с семьёй простого конструктора завода «Станкин» Матюшина будет, ты не подумал? Да нет, ты не испугался, а, говоря русским языком, «перебздел». А как же твоя офицерская честь, когда ты присягу принял? Да ты желваками не играй. Эти дешёвые понты на меня не действуют, честно говоря, я и не такое видел.

Помню, твоей матери тогда, в Бутырке сказал: «Бог не фраер, обмануть его невозможно», правда, за жаргон перед ней извинился. Все под Богом ходим, как ты сам, на примере своего отца, убедился.

Юркино лицо исказилось, точь-в-точь как у его матери на свидании в тюрьме.

– Моя мать ходила к тебе в тюрьму?

– Да, после суда, перед отправкой в лагерь.

– А она мне ничего не говорила, всё это как-то странно.

– Слепая материнская любовь, ничего не поделаешь. Она знала, что ты совершаешь подлость, и всё равно тебя оберегала.

Юрка трясущимися руками поднёс бутылку виски ко рту, видимо, успокоить себя.

– Володя, если у тебя есть хоть капелька жалости, ты должен меня простить. С тех пор, как всё это произошло, в моей жизни всё разладилось. Отец погиб в авиакатастрофе, мать так и не оправилась до самой смерти, неудачный брак, двое детей, выросшие без отца. Встретил хорошую женщину, настоящего заботливого друга, так и тут эта болезнь прицепилась. Успокой мою душу, будь милосердным, ведь Христос прощал своих врагов.

Тяжело дыша, Скалкин вновь достал бутылку виски и сделал затяжной глоток. Его лоб покрывали крупные капли пота. Чувствовалось, что эти слова дались ему нелегко, хотя наверняка мысленно он их проговаривал про себя, и не один раз.

– Христианское милосердие, говоришь. Ну, что ж, я тебе отвечу. Если ты прощаешь человека, то – не ненавидишь его, не желаешь ему смерти и адских мук, а хочешь, чтобы он исправился, одумался, изменил свою жизнь. Но при этом не забываешь про поступок, который он совершил.

Что случилось, то случилось. Я не желаю тебе зла, но и поступок твой не забыл. Так что считай, что я тебя простил.

 

«Наш самолёт приступает к снижению. Просьба пристегнуть ремни, выпрямить спинки кресел, выключить электронные приборы…» – объявил женский голос сначала на русском, а затем на английском.

Я пристегнулся, надел очки, вытащил из верёвочного кармана впереди стоящего кресла газету «СПОРТ-ЭКСПРЕСС» и углубился в чтение.

Спустя полчаса шасси самолёта коснулись взлётной полосы, покатили по московской земле, и тут же раздались аплодисменты. Как «подорванные», зазвонили мобильники, и гул телефонных разговоров наполнил салон. Маша достала из багажной полки наши сумки и свой плащ, который тут же надела. Я вытащил из кармана куртки «айфон», включил его, и он сразу завибрировал.

– Ну вот, очередной отпуск закончился, – сказал я Маше, и вместе с остальными пассажирами мы двинулись к выходу из самолёта.

 

 

 

(в начало)

 

 

 


Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за август 2017 года в полном объёме за 197 руб.:
Банковская карта: Яндекс.деньги: Другие способы:
Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке:
«Вернуться на сайт магазина»
После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru
Вы получите доступ к каждому произведению августа 2017 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.

 

508 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 19:50 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Список бк с приветственным бонусом при первом депозите
Поддержите «Новую Литературу»!