HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Олег Герт

Пятая история. Часть вторая

Обсудить

Новелла

 

Купить в журнале за декабрь 2016 (doc, pdf):
Номер журнала «Новая Литература» за декабрь 2016 года

 

На чтение потребуется 1 час 7 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf
Опубликовано редактором: Вероника Вебер, 7.01.2017
Иллюстрация. Название: «***». Автор: Андрей Кровлин. Источник: http://www.photosight.ru/photos/4706196/

 

 

 

Костёр на поляне разгорелся сильнее, и в утренних сумерках проявились отчётливее черты воинов, расположившихся ближе к огню.

Светало, как всегда в карпатских горах: вначале яркий отблеск ложился на вершину горного хребта, а затем рассвет словно скатывался с горы вниз, в долину, разбивая, побеждая, прогоняя принесённым с собой теплом застывший в ней ледяной туман.

Около сотни насчитывал отряд, расположившийся на ночлег у края по-весеннему изумрудного леса. Люди просыпались, хмуро озирались, зевали, расталкивали друг друга. В центре образованного их ночлегом неровного круга, на нескольких охапках хвороста были сложены пики, мечи и топоры. Поёживаясь от холодной утренней росы, подбадривая друг друга отрывистым смехом и грубоватыми шутками, потягивались и приподнимались они с расстеленных на земле плащей, перебираясь поближе к костру.

У самого огня сидел на вязанке хвороста широкоплечий богатырь средних лет, с чёрной всклокоченной бородой и такими же чёрными как смоль длинными волосами. Рядом с ним только что проснулся и приподнялся на плаще другой; по сходству черт их обветренных, с густыми бровями лиц предположить можно было родство.

С противоположной стороны костра, поджав под себя ногу, приютился на расстеленном плаще совсем молодой паренёк, худой и бледный, с угрюмым заспанным лицом. Он держал в одной руке ломоть хлеба, а в другой – походную флягу. Подле него, укутавшись, спали ещё четверо или пятеро.

Небо на востоке, у самого горизонта, было уже совсем светлым, белёсым, и в его влажной дымке показался ослепительный край поднимающегося солнца.

– Провалиться мне! Как холодно! – воскликнул сипло проснувшийся; передёрнул могучими плечами. – Петру, брат! Ты развёл огонь, чтобы твои друзья скорее пришли в себя от этого собачьего утреннего холода и смогли подкрепиться куском-другим вяленого мяса! Костёр и завтрак! Дай я обниму тебя, братец, хотя еще с большим удовольствием я бы обнял сейчас хорошую телячью ногу!

– Костёр развёл Штефан, – отвечал ему тот, пошевеливая сучья в огне узловатой палкой. – Видно, проснулся, как всегда, ни свет ни заря; а я не удивлюсь, если он не спал и всю ночь…

– С него станется! – подхватил брат, и с наслаждением, и с хрустом в суставах, потянулся во всю свою богатырскую мощь. – И ведь, как всегда, будет свежее и бодрее всех на марше до Тырговиште! А когда при этом спит и, вообще, как и когда отдыхает – одному Господу ведомо!

Кстати, где же он? Наверное, спустился к реке за водой? А мы, бездельники, спим, пока командир ухаживает за нами, как за малолетними детьми!

Ион! Друг мой, растолкай этого лежебоку Филиппа, возьмите побольше фляг и поспешайте к реке. А уж мы с братом Петру, пока вы ходите, сообразим знатный завтрак из вяленого мяса и зелени! Штефан на реке, как пить дать; я уж удивлюсь, если вы там его не найдёте: он набирает воду или умывается.

Повинуясь зычному басу, тот, кого он назвал Ионом, несколько раз сильно пихнул в бок спящего рядом с ним и поспешно поднялся на ноги.

– А может, он разговаривает с солнцем, наш Штефан, – вдруг негромко и глядя в огонь произнёс Петру. – Он разговаривает с солнцем, ты ведь видел, Андраш? Последний раз я-то видел это не далее как три дня назад на рассвете, когда мы выходили из Лукарицы…

– Разговаривает с солнцем? – недоверчиво, поглядывая исподлобья переспросил Ион, собирая с земли в охапку несколько походных фляг. Не нравилось ему это, хмурился. И продолжал:

– На рассвете надо молиться Господу нашему Иисусу Христу: просить у него поддержки и наставления на весь предстоящий день. Может, он молится, Штефан-то? Читает «Отче наш», глядя на восток; а вы и подумали, что разговаривает с солнцем?

– Он разговаривает с солнцем! – медленно, с удовольствием повторил Андраш, важно кивая головой, подтверждая слова брата. – Первый раз я увидел это ещё в Силистре и, признаться, был вроде как удивлён... Он встречает рассвет – никогда не пропускает рассвета – смотрит прямо на солнце, пока оно поднимается из-за горизонта. Смотрит, не отрываясь и не мигая, и шепчет себе что-то такое под нос. И ещё улыбается: ну прямо как твой младенец на погремушку! И словно не замечает никого вокруг, пока край солнца не вылезет из земли на добрую половину.

А потом, помню, повернулся ко мне, рот до ушей, и говорит: «С добрым утром, Андраш!»

И вроде бы обычное дело – пожелать доброго утра, но так мне стало хорошо на душе! Вот кто из вас, бездельников, скажет мне «Доброе утро!», да чтобы не как баран рыгнул, а чтобы потеплело на сердце?!

Филипп! Мальчик мой! Твоя тощая спина примёрзнет к поляне, если ты сию минуту не оторвёшь ее и не отправишься вместе с Ионом к водопою! Пошевеливайтесь, ребята! А уж Петру с Андрашем не оставят вас без завтрака!

– И всё-таки это нехорошо, – с сомнением пробурчал Ион, всовывая фляги в руки поднявшемуся с земли худощавому, совсем юному, поёживающемуся Филиппу. – Мы воюем против проклятых магометан, которые хотят попрать нашу святую веру; только, по моему разумению, ничем не лучше и язычники, которые поклоняются солнцу, ветрам и деревьям.

– Брось молоть языком, друг мой, – спокойно, твёрдо произнёс Петру, поднимая глаза на него, Иона. – Хоть ты и недавно с нами, но что Штефан никакой не язычник – это ты прекрасно понимаешь! Небось, сам стоял с разинутым ртом в Лукарице, когда он говорил на центральной площади! Я помню, как он подозвал тебя и говорил с тобой, а ты глаз с него не сводил. Ты-то знаешь, что наш Штефан – вождь и лидер: потому и топаешь с нами через всю Валахию!..

Но поверь мне, братец, ты сделал правильный выбор – может быть, самый правильный за всю свою босяцкую жизнь, – что пошёл за Штефаном и нами! Мы-то с Андрашем знаем его почти год, и лучшего друга и командира у нас никогда ещё не было!

Отвернулся и замолчал Ион, не найдя что ответить, а может, и не захотев ничего отвечать…

– А вы-то сами, – подал голос молчавший до этого Филипп, – вы-то откуда пошли за Штефаном? Где вы с ним встретились?

Бородатая физиономия Андраша расплылась в щербатой улыбке.

– Мы-то, сынок, с самой Бессарабии с ним идём. Да, братец, мы с Петру – приморские жители! Всю жизнь провели на море, в Бессарабии, хоть отец наш и деды – родом из Валахии! Но попали в малолетстве на море – и рыбацкое ремесло нас и захватило, сынок. А вот поди ж ты: послушав нашего Штефана, бросили и ремесло, и свою деревню!

Он с отрядом остановился у нашего посёлка, – видно было, что воспоминания доставили Андрашу удовольствие, – да и пришёл купить у нас рыбы. Ну, слово за слово – и мы тогда уже поняли, что человек он необыкновенный! Ничего подобного мы в жизни своей не слыхивали… И про свободу души, и что такое человек в мире, и про выбор между добром и злом, что каждый должен делать… Ну, чистый проповедник, только слушать его куда интереснее, чем наших священников! Вечером он собрал народ на центральной площади и вербовал ополчение. Так ведь, Петру? Ну, мы опять пришли послушать, но в ополчение не записались…

– Да! только на другой день он опять к нам пришёл, – подхватил Петру, подбросив сучьев в огонь. – Мы как раз сети на берегу разбирали. И говорит: а я за вами пришёл, братья. Ну, мы стали отнекиваться: не можем оставить семьи, бросить работу, дескать, уловы у нас большие последнее время. А он нам…Что он нам сказал про уловы-то, Андраш?

– Он сказал: не про те уловы вы должны думать, – ответил Андраш, – как сейчас помню. И ещё сказал: другие уловы будут у вас в жизни, если со мной пойдёте. Вот слово в слово. Ладно, бездельники, марш за водой! – прервал он сам себя и брата Петру. – Негоже тратить время на пустую болтовню: вы ведь теперь не селюки какие-нибудь, а солдаты валашского ополчения! Солнце уже высоко, а у нас ещё больше дня пути до Тырговиште!

Филипп повернулся и неуклюжей походкой, сжимая руками несколько фляг, пошагал по узкой тропинке по направлению к реке. Ион последовал за ним.

И вправду: солнце поднималось по-летнему стремительно. Таяли рассветные сумерки. Свежая роса заблестела на траве искристым жемчугом, рассыпалась дождём под ногами прогуливающихся и разминающихся после ночного сна людей. Ещё несколько костров образовалось на поляне. Люди собирались вокруг них, глотали воду из фляг, разрывали зубами ломти хлеба.

 

Андраш отмахнул ловко ножом несколько кусков вяленого мяса, когда за его спиной словно из-под земли выросла высокая фигура. Тонкий, светловолосый, с ослепительно голубыми глазами друг его перехватил из-под самого ножа ломоть и с размаху обрушился на брошенный на землю плащ.

– Господи, Штефан! – проговорил Андраш, взмахнув в воздухе ножом. – Ещё одно такое появление – и твой друг Андраш поседеет раньше времени!

А тот довольно расхохотался и откусил кусок.

– Вот, значит, какие воины собираются воевать во славу Валахии и в защиту святой веры! – проговорил с набитым ртом. – Я бы мог отрезать вам обоим уши, прежде чем вы меня заметили! Или вы ещё не проснулись, братья мои? Или всё ваше внимание в военном походе сосредоточено на жратве? По дороге с реки я встретил ещё двоих воинов нашего великого ополчения: не знаете ли вы их? Оба с заспанными физиономиями и нагруженные флягами, точно ломовые лошади!.. Они протопали мимо меня с таким видом, будто сейчас ещё полночь, и они крепко спят!

– Чего тебе не смеяться! – улыбаясь, заметил Петру, укладывая на хлеб ломоть мяса. – Никто не знает, когда ты спишь, куда исчезаешь и откуда появляешься. Ты – воин, опытный и умелый, а мы пока зелёные ополченцы. А эти двое, Ион и Филипп, да и половина этого отряда, пока ещё похожи на крестьян или бродяг, а не солдат валашского господаря Влада Третьего…

Говорил и думал: а воин ли?

Почти год знал он друга, а не мог сказать: кто он.

Считали его вербовщиком ополченцев в армию валашского господаря, а сам он не отказывался. Только видел Петру, что не отказывался только потому, что именем господаревым легче было путешествовать по всей Валахии и окрестным землям…

И происхождения непростого был, по всему видно, хотя якшался большей частью с крестьянами, солдатами, ремесленниками; но видел уже не раз Петру, как и знатные господа слушали его со вниманием, и отвечали ему, и общались с ним как с равным…

– Но, видит Господь, весь этот разброд – до первого боя! – протрубил Андраш, отвечая брату. – Уж мне не терпится показать османам, как мы можем воевать за свою землю! Да, нам бы добраться поскорее до Тырговиште: мы с Петру хотим своими глазами увидеть армию, которая наконец-то даст отпор кровопийцам, столько лет терзавшим нашу родную Валахию! Господи Иисусе, да хранит он нашего великого господаря! Впервые за столько лет унижения и позора кто-то разговаривает как мужчина с проклятыми нехристями!

– Не все жители Валахии думают о господаре так, как ты, Андраш, – заметил светловолосый друг его. – Но это к слову... До Тырговиште около полутора дней пути, – продолжал он, переворачиваясь с живота на бок и подперев рукою голову. – Но мы пройдем это расстояние быстрее. Следующего ночлега не будет. Вот так, на северо-восток, минуем болота, – он показал рукой себе за плечо, – после полудня сделаем один привал, а дальше идём дотемна. В Тырговиште будем до следующей полуночи.

 

Менее чем через полчаса все люди были уже на ногах, собраны, накормлены и вооружены. Возвестил сбор звук охотничьего рога, и отряд тронулся на северо-восток, в направлении Тырговиште.

Эта сотня ополченцев была одним из многих отрядов, пробирающихся в эти недели и месяцы к валашской столице. Состояли отряды эти как из валашских крестьян и ремесленников, так и из венгерских и молдавских наёмников, а также просто бродяг и проходимцев всех мастей.

Шёл восьмой год правления господаря Валахии Влада Третьего. Шёл тринадцатый месяц с того дня, когда Валахия – впервые с начала османского владычества на Балканах – отказалась платить дань султану Мехмету, правителю могущественной Османской империи.

Собирались, сходились, стягивались отряды по призыву валашского господаря в столицу, под знамёна единой армии: из Молдавии, Трансильвании, Силистры, Олтении, весною года 1462-го от Рождества Христова.

 

 

*   *   *

 

Сквозь узкие мозаичные окна пробивались полосы солнечного света. Зал был тёмен. Тянулся в глубине его огромный резной дубовый стол с двумя десятками кресел. Из-под уходившего ввысь чёрного свода спускались военные штандарты. Тихо было в зале, и шаги вошедшего отозвались гулким эхом под сводом.

Пришелец остановился посреди зала, вглядываясь в полумрак после дневного света. Прямо перед ним располагался на возвышении массивный трон с балдахином, в тени которого угадывалась фигура полулежащего, облокотившегося на подлокотник человека.

При приближении гостя фигура шевельнулась, и навстречу ему поднялся человек: громадного роста, широкоплечий, сутулый, с мертвенно-бледным лицом и близко посаженными чёрными глазами. Хищные густые усы, тонкие губы, тяжёлый камзол, золотой медальон с драконом – на шее. Он шагнул вперёд и раскрыл объятия.

– Штефан, брат мой! – произнёс он низким, чуть нараспев голосом, внимательно всматриваясь в гостя из-под густых бровей. – Наконец-то ты снова в замке Влада! Дай же я обниму тебя, старинного из друзей!

Это и был Влад Третий Дракула, потомок старинного рода Дракулешти, наследный господарь Валахии, маленького королевства у подножия карпатских гор, единственного королевства Восточной Европы, ещё не поглощённого могучей Османской империей…

– Как я рад видеть тебя, старого друга! – проговорил Дракула, разжимая объятия. – Я благодарен тебе за тех людей, которых ты привёл. Я собираю армию, брат, и каждая сотня важна для меня сегодня…

– Я не привёл их, господарь, – ответил гость, дружелюбно глядя на хозяина. – Со мною были только два бедных рыбака из Силистры: Петру и Андраш. Прочие появились по пути… Я шёл к тебе, а они шли за мной. Собирались вокруг меня почти месяц, всё время моего пути сюда из Молдавии. Приходили по двое-трое, по пятеро – словно молва шла и впереди, и позади нас. Возможно, они и приняли меня за вербовщика, который нанимает солдат для валашского господаря… К концу пути они уже называли меня и начальником, и командиром, хотя, видит Бог, я не делал ничего для этого! Я шёл в Тырговиште повидать тебя; ну, а они шли воевать за тебя…

Влад помолчал, испытующе глянул на гостя холодными чёрными глазами. Сделал ему приглашающий жест рукой, сам уселся снова в своё высокое кресло.

– А ты, стало быть, не хочешь воевать за меня? – спросил он с лёгкой улыбкой. – Ты остался всё тем же, каким был? И снова я в твоём присутствии буду испытывать ту же слабость? Сомнения? Ты снова принёс сюда это чувство из далёкого детства: это ощущение благости, мира и покоя?

Но нет, брат! Времена меняются, и мужчины взрослеют!

Помолчал господарь, играя на подлокотнике кресла унизанными перстнями длинными белыми пальцами.

– Неделю назад, – проговорил он после паузы, в упор глядя на гостя застывшими чёрными зрачками, – я получил известие, что жители Крайовы недобрали одну десятину до того налога, который должны были сдать в казну.

– А три дня назад, – продолжал он, – по моему приказу на центральную площадь Крайовы согнали полтысячи крестьян и ремесленников – и каждому десятому вспороли брюхо. А воеводу, который отвечал за сбор податей, посадили на кол прямо напротив городской ратуши. А два месяца назад…

– Два месяца назад по твоему приказу, господарь, посадили на кол полтораста крестьян из восточной Олтении: после того, как оттуда полгода не поступало рекрутов в ополчение, – сказал Штефан. – А до этого повесили шестьдесят цыган на крепостной стене Тырговиште, после того, как двоих поймали на воровстве…

– И что ты скажешь, брат мой? – спросил Дракула, чуть помолчав и отведя глаза. – Я, господарь Валахии, – чудовище? Ты знаешь, как меня называет мой народ?

– Да, господарь, – спокойно ответил Штефан. – Они называют тебя Дьяволом[1].

– Меня, – хриплым голосом проговорил Дракула, – меня, защитника православной веры! единственного, кого не поглотила эта зелёная магометанская волна, накатившая с юго-востока!.. Сожравшая болгар, сербов, черногорцев, греков! Меня, верного слугу Господа нашего Иисуса Христа – называть именем злейшего врага его? Дьяволом?!

У меня есть только один способ бороться с турками, брат мой, – продолжал он, переведя дух, – единственный! и заключается он в том, что за мной будет единство всей моей страны! всего моего народа! И вся моя страна, весь мой народ будет служить единой цели!

И если для этого мне нужно будет перевешать как собак всех, кто не служит Валахии с оружием в руках и не платит в её казну – клянусь именем Господа, я сделаю это!

Со мной ли ты, брат мой? Скажи – ты понимаешь меня?

Дрогнуло эхо под сводами. И стало тихо.

Прежде чем ответить Дракуле, сидящий перед ним прикрыл глаза.

– Ты хочешь защитить свою страну, – сказал после недолгого молчания. – Ты хочешь защитить свою родину. Насколько я знаю тебя, ты в этом искренен. И ты готов ради этого на всё. Смерти, пытки, казни – всё это для тебя средство устрашения чужих и сплочения своих. Твоё оружие – это страх и ненависть: страх твоих людей перед тобой и их ненависть к врагам.

И ты добьёшься успеха, – продолжал он, – Валахия будет спасена.

И все правители государств, все цари и князи после тебя, кто обопрётся на страх и ненависть – все добьются успеха. Они создадут великие державы и сами станут великими.

Но есть и другое оружие, – тут он открыл глаза и посмотрел на господаря в упор. – Как на огонь есть вода, а чёрному противостоит белое.

Это оружие – любовь и свобода.

Но истина в том, что все, кто поставят на любовь и на свободу – неизбежно проиграют. И горе тому государству, чей князь опирается на любовь и свободу, ибо государство это погибнет…

Как господарь, ты сделал правильный выбор. Но будь ты не правителем, а просто моим другом, – тут он широко улыбнулся, – я бы советовал тебе выбрать любовь и свободу. Ибо это оружие – лучше и сильнее.

Слегка наклонился вперёд Дракула и впился в лицо собеседника горящими глазами.

– Ты насмехаешься надо мной? – спросил он. – Как может быть, что оружие, с которым заведомо терпят поражение – лучше? Выбравший твою любовь и твою свободу заведомо обречён на поражение – и ты говоришь мне, что этот выбор сильнее? Почему?

– Именно поэтому.

 

Медленно и молча прошёлся господарь по залу, поглаживая узкой ладонью резные спинки придвинутых к столу кресел. Лицо его было мертвенно-бледно, брови насуплены, однако, когда он повернулся к собеседнику, тонкие губы его снова несли приветливую улыбку.

– Я не всегда понимаю тебя… Но сам разговор с тобой всегда приносит мне и радость, и облегчение, брат, – наконец проговорил он, – Ты не ответил мне; вернее, ответил так, как считаешь нужным – как ты всегда и делал. А я услышал тебя – хотя, услышал, наверное, не то, что ты сказал, а то, что я хотел услышать. Так?

Впрочем, всё это пустое. Как мне передали, ещё полторы тысячи прибудут в течение трех дней из Молдавии – и это хорошо. Вместе с ними, и с теми, которые прибудут за ними, через месяц у меня будет уже сорок тысяч. Больше, чем эта армия, Валахия собрать не сможет. А у моего милого друга Мехмета[2]

– Мехмет Второй к осени сможет выставить до ста двадцати тысяч только против Валахии и Венгрии, – сказал Штефан, – не считая тех войск, которые собраны за Босфором.

– Да, сто двадцать, – подхватил Влад, и глаза его заблестели, – В три раза больше! Неплохая война, верно ведь, брат? Сто двадцать против сорока! И в их армии многие тысячи валахов, которых мы мальчишками отдавали им каждый год! Ты помнишь это? Ты помнишь, что и я был там, у них, Штефан? Ты помнишь, что и я, и Раду[3] провели долгих восемь лет в этом ненавистном логове?

– Я знаю, господарь…

– Нет, Штефан, я не буду воевать с ними лоб в лоб! Но я перережу им горло из-за угла! Два года назад я перестал платить им в казну. Я перестал отправлять наших мальчишек, чтобы они делали из них янычар. Все эти два года я водил их за нос, потому что мне нужна была армия! А теперь я послал им сказать, что готов заплатить. И они готовы явиться сюда, на мою землю, чтобы забрать то, что они считают своим. Неделю назад Мехмет послал сюда Хамза-пашу с двумя сотнями янычар, чтобы забрать моё золото и пятьсот валашских юношей в Османскую армию.

Они уверены, что я им не откажу. Они уверены, что я им заплачу, потому что у меня нет армии, потому что я не могу с ними воевать.

А у меня теперь есть армия, брат мой!

Но даже с этой армией я не могу вступить с ними в открытый бой. Но, Штефан!.. Их заплывшие жиром мозги даже представить себе не могут, для чего мне нужна моя армия!

Нет, Штефан, это будет не война. Это будет волчья охота! Бойня! Резня! Мы будем появляться в сумерках, как волки, и уходить перед рассветом, оставляя их солдат гнить кишками наружу! В лесах! В болотах!.. По обоим берегам Дуная!

Ах, мой любезный друг Мехмет! Ведь мы провели восемь лет в Константинополе рука об руку с ним! Я и Раду – с наследником турецкого престола! Ах, Штефан, единственное, о чём я жалею – это то, что султана Мехмета, возможно, не будет в действующей армии, когда валашские воины Влада Дракулы будут развешивать его янычар на своих пиках. Как бы хорошо смотрелся друг моей юности на колу повыше!

Ты ведь пойдёшь со мной, брат? Ты пойдёшь с валашским господарем? Ты не мой подданный: у меня нет власти приказывать тебе. Но я ведь могу попросить тебя как брата?

Навалился тяжело на стол, стиснул длинными пальцами край его. Смотрел, вглядывался внимательно, исподлобья.

Но услышал:

– Нет, господарь. Ты ведь знаешь – это не моя война. Впрочем, как и любая другая…

– Но я могу заплатить тебе! Господарь Валахии может дать тебе столько золота, сколько хватит до конца твоих дней и тебе, и твоим потомкам! Ты не хочешь идти со мной за меня – иди со мной за деньги, брат!

И в ответ – тихий смех.

– По пути в Тырговиште я четыре дня провел без хлеба, господарь, – ответили ему. – Как ты думаешь, нуждается ли в большом тот, кто привык обходиться без малого? Не деньги и даже не хлеб делают человека тем, кто он есть…

Дракула медленно прошёл вдоль длинного стола. Стиснул пальцы.

– Ты отказываешь? Ты не хочешь служить за деньги – что ж! Но неужели ты не хочешь испытать себя? Испытать свою храбрость, свою силу, свою удачливость?

Никто – и я в том числе – не знает, вернётся ли он живым с этой войны. Если ты пойдёшь со мной, мы вместе испытаем свою судьбу! Поставим всё на карту – и, если Бог любит нас, если он на нашей стороне, он не отвернётся от нашей храбрости!

– Ты веришь в судьбу, господарь? Тогда открой самое верхнее окно своего замка и выбросись вниз, на уличные камни. Если Бог на твоей стороне, его ангелы не дадут тебе разбиться насмерть. Не предлагай мне искушать Бога, Влад…

Дракула вскочил, издал бешеный вопль, с яростью, как щепку, отшвырнул приставленное к столу тяжёлое резное кресло и выбросил вверх сжатые кулаки.

– Проклятье! Но власть! Власть тебя тоже не прельщает, безумец?! Венгрия слаба, она не может уже защитить свои земли! Мы уже заняли Трансильванию и возьмём любую другую венгерскую провинцию, когда захотим! Я сделаю тебя наместником любых земель по твоему желанию, если ты поможешь мне в моём походе! Целые города будут у твоих ног и в твоей власти!

И увидел спокойный взгляд голубых глаз и услышал негромкий ответ:

– Подчинять может только тот, кто вынужден подчиняться, господарь. Лишать свободы может только тот, кто сам лишился свободы. Посмотри на меня: ты видишь во мне того, кто властвует над городами и народами?

Влад остановился перед гостем, тяжело и хрипло дыша; приступ ярости, казалось, понемногу оставил его.

– Нет, брат, – сказал он своим прежним, тягучим и низким голосом. – Нет. Я не вижу в тебе того, кто властвует над городами и народами.

Я вижу в тебе того, кто властвует над умами и сердцами.

Но горе тем, кто отдаст свои умы и сердца во власть тебе и таким, как ты! Ибо они потеряют многое, а вот что обретут?.. Я стар и мудр, брат, и я всё понимаю… Но вот поймут ли другие? Те, кто пойдут за тобой?

Я знаю это стадо, ибо я многие годы управляю им… Не почувствуют ли они себя обманутыми, и не обратят ли свой гнев на тебя, за то, что ты застил им глаза? Берегись, брат, ибо я пощажу тебя, но вот они – не пощадят!

Он замолчал, и в наступившей тишине стало слышно, как потрескивает масло в светильнике.

Длинным, длинным было это молчание.

 

Наконец Дракула подошёл медленно к столу, поднял тяжёлый медный графин и наполнил тёмной пахучей жидкостью два высоких бокала.

– Впрочем, всё это пустое, – проговорил он, и приветливо-хищная улыбка вновь блеснула под щетиной его усов. – У тебя свой путь, и я не держу на тебя зла, брат! Выпей со старым другом Владом за успех моего похода, за мою Валахию! И да пребудет мир и с тобой, и с нами!

Он одним махом осушил свой бокал, собеседник неторопливо последовал его примеру.

– Эти скоты воображают и рассказывают, что я пью кровь, – засмеялся господарь, подняв над головой бокал и разглядывая в тусклом дневном свете багровые подтёки на его стенках. – В их представлении я вроде вурдалака, поднимающегося по ночам из могилы! Что ж, это неплохая репутация для воина накануне великой битвы, правда? Ну, а ты мог убедиться, что пью я всего лишь вино: но согласись, этот урожай весьма недурен? Верно, брат?

 

 

*   *   *

 

Солнце, холодное осеннее солнце хмурилось над серой булыжной площадью. Врезались в посеревшее небо зелёные густые кроны вековых деревьев, там и тут подпирающих нестройные ряды низких каменных домов. Миновав разноцветные шатры торговых палаток, обогнув широкие каменные ступени храма, вышли бессарабские рыбаки Петру и Андраш на центральную площадь Тырговиште.

И на площади этой было людно.

Теснилась разноликая толпа, колыхалась посреди площади, становилась гуще подле деревянного высокого помоста. Толпа молчала, внимая пронзительному, густому, поставленному голосу, разносившемуся оттуда над её головами. Несколько фигур, стоящих на помосте, братья разглядели, только протиснувшись поближе.

Высоченного роста человек в кожаном камзоле, в сдвинутом набок берете – глашатай – громко, топором рубя слова, зачитывал текст с развёрнутого перед собой свитка.

Два сборщика податей, с зеленой перевязью через плечо, стояли по правую и левую руку от глашатая и на шаг позади. С перевязи этой скалился на толпу изогнувшийся золотой дракон – тот же, как на чеканимых Владом Третьим, вслед за отцом его Владом Вторым, валашских монетах; золотой дракон, родовой символ валашских господарей.

– …И повелел установить с первого дня осени нынешнего года новый городской налог, взимаемый с каждого жителя мужского пола, достигшего восемнадцати лет от роду…

Слова глашатая звенели над угрюмо молчащей толпой. В этом молчании почудилось Андрашу нехорошее; казалось, сам воздух сгустился и затяжелел. Андраш толкнул брата локтем в бок; Петру повернулся, и по глазам его Андраш понял: и тот чувствует то же.

– …Сборщикам податей проверять еженедельно, дабы не допустить недоимок. Виновных же в неуплате налога или в невыплате его в полном размере…

Стоять в первых рядах, у самого помоста, было уже тесно, справа и слева напирали люди.

– Господарь установил новый городской налог, – вполголоса сказал Петру, вложив губы почти в ухо Андрашу. – Война требует денег, брат.

Андраш не ответил, но смотрел он не вместе с толпой – на глашатая, а на саму эту толпу, навстречу её взглядам. И читал бессарабский рыбак в этих взглядах – отчаяние, страх и ненависть.

– …и вменить в обязанность каждого жителя Тырговиште не только самому, в установленное время и в полном размере, уплатить в казну обозначенный налог, но и сообщить городским властям о тех, кто, как ему известно…

Нищая Валахия стонала под тяжестью податей, налагаемых Дракулой, изнемогала от необходимости кормить армию, огромную по меркам маленькой страны. Кровь и железо, на которых держалась власть господаря, вынуждали народ отдавать казне самое необходимое; и вслед за потерей этого необходимого – ещё и последнее.

– …И довести наши требования до всех жителей города в течение двух дней с момента подписания сего указа. Подписано мною, воеводой Владиславом Третьим, наследным господарем Валахии, князем Трансильванским и Бассарабским.

Глашатай замолчал и величественно оглядел толпу поверх голов. На площади царила гробовая тишина; в воздухе над головами людей натянулась тонкая, звенящая на одной пронзительной ноте, невидимая струна…

И струна это готова была порваться.

Глашатай неторопливо скатывал свиток и поворачивался к выходу с помоста: сборщики податей из-за его спины шагнули вперёд.

– Похоже, брат, нужно нам выбираться из толпы, – зашептал снова Петру. – Помнишь Плитницу? Там, на деревенской площади всего-то-навсего было пятьдесят человек, а покрушили все рыночные палатки и чуть не убили двух мытарей… Конечно, слава нашему господарю, властителю и защитнику Валахии: только, похоже, терпение народа заканчивается…

Шевельнулась толпа, словно вздох прокатился по нестройным рядам; дрогнуло серое небо Тырговиште, туча заволокла бледное летнее солнце.

Дохнуло холодным ветром от дворца валашского господаря, ветром, до этого пролетевшим завоёванную турками болгарскую Силистру, и родившимся над золотыми куполами мечетей над Босфором.

 

И струна лопнула.

– Что же это, люди! – прозвенел отчаянный женский вопль, разрезав тишину. – Чем же мы будем кормить своих детей?! Всё забрал у нас проклятый дьявол! Как же нам жить, когда отбирают всё?!..

Крик её скатился на пронзительный визг, плач, но и его заглушил в миг родившийся, громовой рёв толпы.

Трое стоявших на помосте попятились; стоявшие за их спинами дружинники выхватили мечи из ножен, но спасли этим только себя. От них, вооружённых, безоружная толпа отхлынула. Но несколько пар рук потянулись к мытарям, к глашатаю. Гром и молния полыхнули над взбесившейся, вскипевшей разом толпой. Ярость, негодование, словно кипяток из лопнувшего котла, хлынули разом. Трое провестников воли валашского господаря ухвачены были и опрокинуты с помоста на серый булыжник площади.

С караульной вышки возле городского острога уже увидели давку и драку на площади. К бунтам и несогласию власти привыкли, были готовы: и уже протрубил с вышки рог, и несколько десятков солдат городской стражи стягивались уже к площади, вооружённые, и окружали безоружную толпу.

Но эти, находящиеся в середине толпы, обречены были: за те несколько минут, что были в распоряжении озверевшего люда, до того, как начали бы солдаты этот люд избивать, – он разорвал бы их…

Тучный и грузный мытарь Дан Матвей Мирой упал неудачно: сразу лицом вниз, в кровь разбил его, да ещё подвернул под себя левую руку. Острая боль пронзила плечо и на несколько секунд затмила всё; и он не чувствовал уже даже града ударов и пинков, посыпавшихся на него со всех сторон, не ощущал цепких рук, вцепившихся в волосы, шею, разрывающих одежду. Боль была сильна; но ещё сильнее был ужас перед озверелой яростью, накатившей вдруг и со всех сторон, разлившейся в воздухе, не оставлявшей надежды на спасение.

Отчаянно он попробовал подняться. Но сверху надавили коленом, прямо на шею. В правый бок пришёлся ужасающий пинок, почти остановивший дыхание, и всё почти померкло.

Но тут – что-то произошло.

Стоявшие подле него, и сидевшие у него на спине отступили в сторону, отпрянули: стало возможно дышать, и он, в безумной ещё горячке, сумел подняться на одно колено, задыхаясь и хрипя. Бившие его только что смотрели ему за спину и не приближались уже ни на шаг. Далее, за их спинами, толпа продолжала рвать, лупить другого мытаря, топтать глашатая, окружила вооружённых мечами дружинников – боясь и желая наброситься и на них…

Потом кто-то оттуда посмотрел в сторону, увидел – и остановился. Следом остановился тот, который был рядом с ним, затем третий, четвёртый; и все они повернули головы в сторону Дана Матвея.

Ухватившись ладонью за разбитый рот, чувствуя во рту солёную кашу из разбитых зубов, он подтянул под себя теперь и вторую ногу. И, стоя на коленях, повернулся назад, к помосту.

На краю помоста стоял, молча и прямо, молодой человек наружности замечательной. Он был высок ростом, худощав, прекрасно сложен. Одежда его, походная одежда воина, казалась на нём неуместной; к фигуре, к осанке его, и особенно к лицу его, подошёл бы княжеский богатый камзол, жреческая мантия, любой другой символ власти, признак знати. Его лицо, в обрамлении светлых до плеч волос, с пронзительными голубыми глазами, было лицом чужака, выходца из далёких, незнакомых, нездешних мест: не венгр, не турок, не саксонец.

Но главным в этом лице было его выражение. Не ярость, не гнев, нет, но – сила. В этом лице, в пронзительных этих голубых глазах, была странная, магнетическая, гипнотическая мощь, сочетание властности и спокойствия, повеления и увещевания, льда и пламени.

Он молчал, просто глядя в толпу. И взгляд этот, как почудилось задыхающемуся, напуганному, избитому мытарю, за несколько мгновений остановил занесённые руки, разжал стиснутые кулаки, разомкнул удушающие объятия.

О него, об этот обращённый на людей взгляд разбилась, как волна о гранитный камень, вся всколыхнувшаяся людская ярость, вся жажда убийства, весь гнев и затмение.

И меньше чем за минуту – площадь замерла. Толпа обратилась к появившемуся, смотрела на него с изумлением и – неясно и непонятно для людей откуда появившимся – чувством благоговейного страха. Лежавшие под ногами горожан, полурастерзанные служители господаря пошевелились, сделали попытку подняться – о них словно забыли, на них не обращали внимания…

 

Дан Матвей знал, понимал, что не бывает человека, способного, одним присутствием и взглядом за несколько мгновений остановить озверелую разбушевавшуюся толпу; но этот человек был, этот человек стоял рядом, и сейчас этот человек наклонился к нему.

– Как тебя зовут? – донеслось до Дана Матвея.

– Дан Матвей Мирой, сборщик податей, – прохрипел он непослушным ртом, поднимая глаза.

И увидел над собою небо, и солнце, блеснувшее из-за тучи.

– Знаешь гостиницу «У каменной башни», Дан Матвей? – негромко спросили его с неба. – Иди сейчас домой, умойся и закрой свои раны, а когда стемнеет – жду тебя в корчме у этой гостиницы. Я поговорю с тобою. Иди.

И мытарь поднялся, отплёвываясь кровью, подхватив плетью висящую руку. И, не веря ещё чудесному своему спасению, прихрамывая и торопясь, заковылял по направлению к улице, ведущей прочь с площади.

Толпа расступалась перед ним.

А братья-рыбаки, увидав стоящего на помосте, спешили, пробирались к нему, расталкивая, раздвигая могучими плечами передние ряды.

Он продолжал молчать, вглядываясь в обращённые к нему лица людей. Молчала и толпа; но стягивалась, собиралась вокруг помоста, как несколькими минутами ранее, когда слушали указ Дракулы.

Но теперь было над этой толпой, и внутри её, другое, нежели тогда: не страх и не ненависть, а внимание, ещё удивлённое и не проявленное, но уже ощущаемое явственно.

Минута-другая прошла, тишина установилась.

Не крикнул, а сказал пришелец, но голос его был слышен и последним рядам:

– Вы хотите убить этих людей?

Он протянул ладонь в сторону тех двоих, с трудом поднявшихся, покачивающихся от полученных побоев, – и указал на них, и на жавшихся к ним дружинников с обнажёнными мечами.

Про них словно забыли с его появлением, но теперь обратились на них снова…

Сначала – молчали. Но обида, ненависть рвалась наружу, и заговорили нестройно, наперебой, горячась и негодуя.

– Как нам быть? Они выпили из нас всю кровь! Они забирают у нас последнюю монету, отнимают последний кусок хлеба! – понеслось из толпы, вначале несмело, а потом все яростнее и увереннее.

Говоривший выждал некоторое время: крики снова утихли. Петру и Андраш протолкались наконец к помосту и остановились подле, в двух шагах от ног стоящего на нём. Увидели и Иона, и Филиппа, и прочих ближайших друзей своих разглядели в толпе…

– Эти? – спросил говоривший, вновь указывая кивком головы на окружённых толпой служителей господаря. – Посмотрите на них! Забирают у вас – они? Жалкие, напуганные, избитые вами?

Посмотрите на них: кто они? Не одни ли они из вас? Которые так же, как вы, боятся, терпят, отдают своё последнее? Вы убьёте их – и спасёте себя? Свой хлеб? Свои монеты?

Молчание сгустилось в воздухе. И то, что говорил он, понятно было толпе; и не их рвала и била она только что, а в их лице – того, кого боялась и ненавидела, и чьё имя даже боялся сейчас произнести любой из них, здесь стоящих.

Но произнесла – пожилая, с совершенно обезумевшим лицом, спутанными волосами и глазами навыкате, цыганка, вдруг вынырнувшая из передних рядов. Упав на колени, низко и протяжно завыв, обратив лицо и воздетые к небу руки в сторону господарского дворца, выкликнула она:

– Он! Он, проклятый дьявол! Он, Дракон и сын Дракона! Он лишает нас хлеба, он питается нашими детьми, он живёт нашей кровью! Будь ты проклят, нечистый демон, да падёт на голову твою осквернение вечное, да не знать тебе покоя ни в жизни твоей, ни после смерти!..

Пена показалась на губах её, и забормотала она быстро и сбивчиво свои проклятья, упав грудью на мостовую и извиваясь на ней, словно змея.

Толпа отпрянула: цыган сторонились, не любили за коварство, хитрость и воровство, а цыганских проклятий боялись словно огня, в чью бы сторону не были они направлены…

 

Но раздавшийся снова голос с помоста остановил и её лихорадку, и обратил снова внимание толпы на говорившего.

– Ваш господарь собирает с вас монеты – произнёс он, обводя взглядом передние ряды; и люди замирали под его взглядом, и ловили каждое слово. – Но разве властен он над вашими душами? Над вашими сердцами? Кто господарь душ и сердец ваших? Разве не вы сами? Прислушайтесь к сердцу своему: разве не слышите вы там, внутри себя, голос подлинного господина?

И я говорю вам: да не будет у вас господина другого!

Что велит вам ваше сердце? Убить? Или оно говорит вам – не убивайте?

И снова молчала толпа.

Но от сидевших на мостовой, – избитых, окровавленных, испуганных – расступились, отошли, дали тем подняться и поковылять прочь…

– Что говорит вам сердце? Не лгите! Не лгите – себе, и не будете лгать друг другу!

Молчали, глядя вниз, на пыльные камни.

Площадь окружили уже десятки солдат, – но остановились. Бежали бить, торопились подавлять бунт: но, вместо волнения, рёва и драки увидели тишину и услышали молчание. Остановились и стояли, ибо такого не видели ещё, и что делать, непонятно было.

– А теперь подумайте: кто же виноват в бедах ваших? В голоде, в лишениях? А в вашем страхе? А в вашей злобе? Или валашский господарь? – продолжал он, словно обращаясь ни кому и к каждому.

И делал паузы после каждой фразы, роняя слова в толпу словно зёрна в землю.

– Не хотите господаря валашского? Завтра отойдёт ваша земля под власть османов, как Сербия и Болгария! Что скажете вы об этой новой власти? Хотите променять одного дракона на другого? И который из них будет для вас свирепее?

Станьте вначале господами для самих себя! Станьте хозяевами сердец и душ ваших – и все другие не будут хозяевами вам!

Вы – соль этой земли. На вас она держится, а не на ваших господарях, кто бы они ни были! Не господари грабят вас – а сами себя вы ограбили уже стократ!

Он помолчал, вглядываясь снова в лица, а потом медленно поднял над головою зажатую в пальцах золотую монету с головою дракона – и подержал несколько мгновений, чтобы увидели все.

– Кто на этой монете? – спросил.

Молчали.

– Кто на этой монете?

Никто не ответил, молчали как дети.

– Так и отдайте Дракону то, что его! – сказал он, и бросил монету в толпу. Слышно было, как упала она, звеня, никто не бросился, не поднял…

И спустился с помоста, и пошёл с площади прочь. Братья-рыбаки поспешили за ним, не говоря ни слова. Толпа расступалась перед ними; и городская стража расступилась, когда дошли до края площади. По улице, по направлению к восточной окраине, долгое время шли молча.

Хотел заговорить Петру, но посмотрел в лицо его – лицо было серым, чужим, незнакомым. Словно исчез, пропал куда-то весёлый, улыбчивый, быстрый на слово и лёгкий на шутку их друг. Пустые посеревшие глаза, словно запавшие в орбиты, остановили Петру. Глядя на брата, молчал и Андраш.

И решились они прервать молчание, тягостное, непонятное для обоих, только спустя четверть часа.

 

Они сидели уже под низким полукруглым потолком корчмы, на первом этаже старенькой гостиницы «У каменной башни», на длинных скамьях за потемневшим грубо сколоченным деревянным столом. Потребованы были мясо, зелень, кувшин вина.

– Штефан! Друг, скажи, что с тобой?

Словно проснулся, очнулся, посмотрел на братьев так, как будто не видел их рядом с собою всю дорогу от площади до корчмы. Но – просветлел лицом, откинулся спиною к каменной стене, задрав на скамью ногу в рыжем полинялом сапоге.

И улыбнулся: так, как обычно, широко и до ушей, так что заблестели искры в глазах его; а у друзей его разом потеплело внутри, отлегло от сердца.

– Что это было, на площади? Как ты остановил их? Мы думали, они разорвут мытарей! И после, когда сюда шёл, – ты словно не в себе был! Что случилось? – наперебой заговорили оба, торопясь-радуясь, и спеша развеять непонятное. И подталкивая своими глиняными кружками наполненную кружку друга – к нему поближе.

Он помолчал ещё полминуты. И снова, как всегда бывало в такой момент, испытал Петру странное чувство. Когда задавали ему или сам Петру, или брат Андраш, или кто-то другой свой вопрос, – всегда была эта пауза. Длилась она недолго, иногда – всего мгновения, прежде чем начинал он говорить.

Но именно в эти секунды молчания – и звучал ответ. Петру не понимал, как это происходит, но слышал ответ внутри себя, слышал совершенно ясно, чётко, определённо. Понимал, что всё уже ему сказано, и что слова уже не нужны, – а друг его просто молчал, улыбаясь уголками рта, и смотрел куда-то мимо них, реже – прямо в глаза.

И то же чувствовал Андраш: Петру это знал, говорил с тем об этом.

– Плохо, когда сделать ничего нельзя, – сказал наконец друг их, и это не то было, что ожидали услышать.

– Но ты спас мытарей…

– Я не спасал мытарей. Я спас людей на площади. Сегодня убьют двух сборщиков податей – завтра господарь повесит у крепостной стены два десятка горожан. Сегодня они не доплатят в господарскую казну сотню монет – завтра отправятся в петлю или на кол.

Он снова помолчал. И закончил:

– И ничего не сделаешь с этим – ибо не хозяева они даже самим себе.

Помолчали и братья, затянулись из кружек, переглянулись.

– Но ведь идёт война, Штефан, – сказал Андраш осторожно, – Господарь собирает армию, армии нужны деньги… Когда, как не в это время, когда наш князь борется с проклятыми османами, нам всем затянуть пояса? Разве сам ты – не друг господаря, и не противник поработивших нас нехристей? Ты же не осуждаешь господаря? Даже если он и жесток – это ведь на пользу Родине, нашей земле, тому же народу? Ты же не призываешь людей на бунт, Штефан?

– В том-то и дело, – было отвечено, – что с османами борется господарь Валахии Влад Третий, а не народ Валахии… Вы видели их, людей на площади? Затравленные, озлобленные, испуганные…

Они тридцать лет платили туркам. Теперь их вождь требует денег на армию, которая освободит их от турок или погибнет в войне за эту свободу – и что же?

Они бунтуют – потому, что никогда не выбирали между свободой и смертью. Они всегда выбирали третье: молчать, платить и терпеть.

Для них нет различия между Дракулой и османским султаном, Андраш! Османы будут собирать с них дань, забирать их сыновей в янычары и насиловать их женщин – как в Болгарии, Албании, Боснии, Греции, где теперь уже будут жить турки до шестнадцатого колена… Турки – зло для них, но зло привычное, с ним стерпелись, с ним живут. А Влад Третий Дракула – зло новое, оно пугает… И его они ненавидят более, чем османов.

А всего более – ненавидят себя, брат.

Потому, что глубоко внутри знают истину и видят свободу – но приучили себя, заставили себя не знать и не видеть.

 

– Но мы видим! – прорычал Андраш, опустил с силой на стол жилистый кулак, так что подпрыгнули стоящие перед ним кружки и плеснулось тёмно-красным на тёмные доски. – Мы идём на войну: за свободу Родины, за нашу свободу! Мы освободим нашу землю – или погибнем! Я-то помню твои слова в Бессарабии, дословно помню: ты сказал «Выбирайте не мир, а меч!». Вот с этим мечом мы и пойдём на проклятых врагов, и завоюем свою свободу!

Ухватил он со стола кружку, в три глотка выплеснул её в бородатую пасть, а после треснул кружкой по столу и выпучил глаза на Петру.

– Ведь так, брат?! Мы не такие, как все они? Мы-то понимаем нашего Штефана?!

Но Петру не отвечал, не сводя глаз с друга своего; силился он что-то до конца понять. Новый смысл всех слов, ранее услышанных и сейчас произнесённых, и о свободе, и о войне, и об этом мече, слышал он в себе – вот только не разбирал ещё ясно, до конца, и от этого мучился, и злился на себя, и молчал…

Тогда, в Бессарабии, он заговорил про меч. Друг его в ответ вытащил свой меч из ножен, протянул острием вперед, посмотрел немного, любуясь. Спросил: зачем он? Петру глянул на него недоумённо. А тот захватил левой рукой кусок бересты со стоящего рядом дерева, оторвал, – а потом провел им медленно по лезвию, и кусок развалился надвое. Протянул остаток Петру и улыбнулся: «Разделяй».

Всё это вспомнил Петру и вглядывался внимательно в друга.

А друг не на него смотрел, а повернулся к подошедшему, остановившемуся в трёх шагах незнакомцу: высокому, седовласому, в потёртой военной куртке, в походных сапогах.

Седовласый не подходил ближе, – но поклонился как господину, смиренно, уважительно; и в глазах его – видно было и в полумраке корчмы – блестели слёзы.

И, в ответ на приглашающий жест рукой, осторожно и тяжело опустился на скамью, за стол.

 

Видевший всё это Андраш тут же налил из кувшина, пододвинул полную кружку к гостю, вопросительно посмотрел вначале на него, потом на Штефана.

Гость кивком поблагодарил Андраша, прихватил край кружки седыми усами, медленно сделал пару глотков. Поставил кружку, отер усы, глянул снизу вверх.

– Прости, господин, – сказал, и братья даже не удивились: много раз в своем походе со Штефаном, от Бессарабии до Тырговиште, слышали они, как незнакомые люди любого происхождения и сословия зовут Штефана господином, сразу, как само собой. – Я не хотел прерывать твой ужин с друзьями, – тут он отнёсся кивком вежливо сперва к Андрашу, затем к Петру, – и не займу много твоего времени…

– Говори, – ответил тот ему, глядя внимательно. – Кто ты? Как твоё имя? Ты знаешь меня?

– Мирча Драня, сотник, командир Четвёртой роты столичного ополчения. Слух о тебе идёт уже несколько месяцев, и по Бессарабии, и по Силистре, и по всей Валахии… Одни говорят – ты вербовщик солдат господаря; но это не так, я знаю вербовщиков… Другие – ты бунтовщик и враг господаря. Третьи – ты мудрец, учитель, колдун…

– А ты? – с улыбкой спросили его. – Ты кем считаешь меня?

Горбатый грузный корчмарь поставил на стол блюдо с дымящимся мысом, корзину с зеленью. Вздрогнули на столе кружки. Пьяный протопал мимо стола. В дальнем конце корчмы разом заливисто прогоготали.

– Я знаю, кто ты, – ответил сотник; глянул прямо, и слеза сорвалась и пробежала по морщинистому лицу; он смотрел на Штефана не отрываясь, и губы его дрожали.

Андраш переводил взгляд с одного на другого, притих. Помолчали.

– Что же ты хочешь?

– Господин… Я видел тебя в Плитнице, слышал и сегодня на площади… Знаю о тебе от других. Ты поможешь мне в моём горе: ведь помочь мне больше некому…

Он вытер ладонью угол глаза, густо прокашлялся, глубоко вздохнул. Помолчал.

– Моему сыну десять лет, – сказал он, подождав и успокоившись. – Я воспитываю его один: мать его умерла три года назад. Я сам – воин Валахии, всю жизнь на войне. Сейчас я стар – гожусь только в командиры ополчения…

Но мой сын – продолжение меня. Он станет великим солдатом, доблестным командиром – и я всё делаю для этого… Я растил его в жесткой дисциплине, тренировал, требовал, наказывал – как же без этого?

Соседи говорят: я сделал из сына слугу! Но это не так: я просто подчинил его своей воле, и всё для одной цели. Мечта моя – сделать из него жёсткого бойца, неустрашимого, грозу врагов, опору родной страны!

Но вот уже четыре месяца как он заболел. Я призывал всех лекарей, которых только мог, – но всё без толку… Он совсем не ест, почти не разговаривает, все время лежит без сил… Мой мальчик тает на глазах, господин, и я не могу ничем ему помочь! Словно бы жизнь уходит из него, и нет никакого способа остановить болезнь!

Его голос снова дрогнул, и он остановился, силясь собраться с духом.

– Но я не лекарь, – осторожно ответили ему. – Как я могу вылечить, если не помогли врачи? Почему ты рассчитываешь на меня?

Дрогнуло пламя свечи на столе.

– Господин, – сказал сотник, помолчав и стараясь, по всему видно было, вложить твердость в голос. – Я верю.

Я не прошу тебя идти к нему. Я не прошу тебя смотреть на него. Скажи только слово! Несколько слов, которые помогут моему мальчику! Я знаю, кто ты: и я верю, что мой мальчик будет исцелён! Прошу тебя, господин! Только пару слов!

Собеседник его опустил глаза, потом глянул на братьев – Андраш смотрел с приоткрытым ртом, Петру сидел в глубокой задумчивости – и снова перевёл взгляд на сотника.

Он нагнулся вперед, смотрел долго, вглядываясь внимательно в лицо старика, словно ощупывая глазами, – а потом потеплел, вздохнул и снова расслабленно откинулся к стене. Взор его мечтательно поднялся к потолку, на губах появилась озорная, почти детская улыбка.

– Я мало встречал людей, подобных тебе, – сказал он. – Ты действительно веришь – и это всё решает.

Пару слов, говоришь? Ты скажешь их сам. Ты скажешь их своему сыну, когда сейчас вернешься домой. А потом будешь говорить каждый день, по нескольку раз. И этими словами ты будешь поливать его водой, как цветок. Этими словами ты будешь ковать его молотом, как меч. В этих словах нуждается твой сын, – он более всего, – да, впрочем, и любой встреченный тобою человек, даже последний твой слуга…

Сотник напряжённо слушал, впившись взглядом в говорящего. На губах его замер спешащий вырваться вопрос.

А тот снова улыбнулся, наклонился к сотнику и прошептал ему на ухо. И, довольный, откинулся на место.

Сотник посмотрел, силясь понять нашёптанное. Слёзы вдруг хлынули из глаз его, и он, не в силах более сдерживаться, закрыл лицо руками.

– Полно, полно, – пробормотал Андраш, снова наполняя кружку и пододвигая к гостю. – Глотни, друг, и чувствуй себя среди своих… Бывает, что и воины плачут: это не грех, и осуждать тебя никто не будет. Верь, дружище, нашему Штефану, пойди домой и сделай, что он тебе сказал: хоть я и не знаю, пёс вас раздери, что там было сказано…

 

И продолжалось так – весь вечер. Его узнавали, к столу подходили люди и заговаривали с ним. Он отвечал всем, иногда приглашал за стол, иногда бросал что-то, словно на ходу, не глядя – но всегда попадал в цель. Говорили с ним уважительно, иногда – робко, совсем редко – недоверчиво или насмешливо. Но больше всего было таких, кто подходил и просто садился поближе, придвигал лавки или стоял – и все только слушали его, слушали его разговоры с друзьями.

Время от времени Андраш недовольным рёвом отгонял новых гостей от стола: друг его смеялся, говорил «Не мешай им!..». А Андраш сердился, поминал надоедливых мух и ленивых бездельников, требовал от гостей хотя бы заказать выпивки за свой счёт. Выпивку заказывали, еду несли. Три часа спустя оказались за столом ещё трое, пришедших с ними в Тырговиште со стороны Бессарабии: тощий долговязый Ион, совсем молодой, робкий Филипп, толстый низенький Фома с куцей поседелой бородою. Этим троим бурлящий, кипящий Андраш навалил тут же в тарелки куски пожирнее, заставил осушить по паре кружек, пихал локтями, хлопал по спинам, подсмеивался.

– Ну, брат Петру, а ты что сидишь филином? Или наш друг Штефан своими речами снова заставил тебя думать до самого утра, как бывало в Бессарабии? Кружка холодного вина, братья: вот что веселит и разгоняет думы!

А ты, парень: сдаётся мне, это тебя я видел сегодня на площади? Ты принёс нам сюда свои помятые бока? Славно тебе разодрали рожу, гляди-ка! Но это ничего: скажи спасибо нашему Штефану, что не оторвали голову! Садись-ка с нами за стол: у нас, видишь ли, сегодня день треб и прошений, наш друг ведет приём! Ну, а я всех угощаю, под шумок и за его, этого друга, счёт! Присаживайся, присаживайся, глупая голова, здесь тебя не побьют! Ты ведь не откажешься от доброй выпивки в компании славных дружинников Валахии?

Эти последние слова были обращены к дышащему тяжело толстяку в сером плаще, с разбитым и опухшим, действительно, с одной стороны лицом, который нерешительно остановился возле стола, глядя на Штефана.

– Садись, Дан Матвей, – сказал тот, махнув рукою. – Приём сегодня ведет Андраш, как видишь… Я бы, на твоем месте, воспользовался его предложением выпить: сдается мне, именно это нужно тебе после сегодняшней передряги…

– Пей, пей, дурная голова, – подбадривал оробевшего мытаря Андраш, помахивая своей кружкой, из которой налево и направо выплёскивалось на стол и на лавку тёмное пахучее вино. – Нашего брата вы, мытари, небось, угощаете по-другому, а? Любите нас? Любите, пёсье отродье, потому что мы несём вам золотые монеты! А тех, кто несёт монеты, всегда любят, не так ли? как там тебя зовут?..

Но здесь ты можешь не бояться, братец! Ну, чего жмёшься: сказано тебе, пей! И не бойся, мы тебя не обидим! Верно, Штефан? Мы любим всех, кто приходит в гости к нам и к нашему Штефану: даже таких уродов, как ты!

– И этим ты отличаешься от него, Андраш, – рассмеялся тот, закинув руку за голову и весело поглядывая на сконфуженного Дана Матвея. – Ибо чем бы ты отличался от сборщика податей, если бы любил только тех, кто даёт тебе?

– Да, – прогудел важно Андраш, опрокинув в очередной раз в разинутую пасть свою кружку. – Я всех люблю! Даже брата Петру, который сидит сыч сычом и, похоже, не осушил своей кружки ещё и наполовину! Петру! Тебе не нужно слушать Штефана: когда он поговорит с тобой, ты слишком долго приходишь в себя! Выпей, брат: вино несёт в себе и веселье, и радость, и смелость, и любовь! Вот только Штефан наш пьёт чистую воду! Но на то он и Штефан, чтобы отличаться ото всех! У тебя опять в кружке эта дрянь, Штефан? Как можно тянуть холодную воду на весёлой пирушке, в кругу друзей, не получая ни удовольствия, ни прилива горячей волны к сердцу – не понимаю!

В ответ тот приподнял со стола свою кружку и покачал ею в воздухе.

– В вине нет ничего того, что ты там ищешь, Андраш, – сказал он, улыбаясь. – Ни смелости, ни радости, ни любви. Однако всё это есть в тебе, друг мой. И вино просто помогает вытащить тебе это наружу: просто потому, что ты не можешь, пока ещё, вытащить всё это как-нибудь по-другому.

Но тот, кто не боится достать из себя всё это, не боится поделиться радостью и любовью – для того происходит чудо: в его кружке вода превращается в любое вино, какое ему захочется!

С этими словами он подмигнул Андрашу и лихо, одним махом, вытянул свою кружку, так что вода ручьями потекла с его подбородка на камзол.

– Для этих чудес он ещё не созрел, Штефан, – улыбнулся и Петру, выходя, наконец, из задумчивости. – Я-то понимаю, о чём ты; но те, кто тебя сейчас услышит краем уха, пойдут рассказывать о волшебнике, превращающем воду в вино…

Рассмеялись за столом; зашумели те, что вокруг стола, передавая сказанное сидевшим поодаль…

 

– Я не сказал тебе «спасибо» – подал наконец голос пришедший Дан Матвей, осмелев после предложенной Андрашем кружки. – Не поблагодарил тебя: ведь ты спас меня и моих товарищей… Тебя зовут Штефан, как я слышал?

– Ешь и пей, Дан Матвей, – словно не расслышав вопроса, отвечал ему хозяин стола. – Мне хочется, чтобы ты рассказал мне о себе: но ты сделаешь это, когда наешься, обогреешься и как следует освоишься в нашей компании… Эти два верных рыцаря – он указал на братьев – увидишь, не пройдёт и часа, как напьются и завалятся спать наверху; и тут у нас будет время поговорить. Скажи лишь пока: давно ты на этой службе?

– Нет, совсем недавно: не прошло и полугода, – живо ответил мытарь. – Поверь, мне не доставляет никакого удовольствия то, чем я занят: но нужно кормиться, а был удобный случай наняться сюда…

Я слышал, как ты сказал насчёт дракона на монетах: что их нужно отдать Дракону. Мне это понравилось: сам бы я никогда не сказал так, хотя всегда чувствовал что-то такое… Эти монеты, которые мы собираем, – они словно чешуйки сказочного дракона, которые мы потом несём в его дворец со всех концов Валахии, чтобы дракон мог обновить свою кожу…

– А у тебя острый глаз, Дан Матвей, – заметил ему собеседник, – не тот, который снаружи, а который внутри… Это хороший образ. Ты записываешь что-то?

– Я записываю немного, – смутился тот, – в основном, сказания о древних временах, как я себе их представляю: о подвигах героев, живших прежде нас, о сказочных землях… Сочиняю; и это единственное моё увлечение, что помогает отвлечься от того, что вокруг меня… Я и твою эту притчу о монетах тоже записал. Ты не смеёшься надо мной?

– Думаю, я увидел это в тебе, – задумчиво отвечали ему. – Я и сам не знаю, если честно, зачем позвал тебя сегодня на площади. Но сейчас вижу, что сделал верно, и не ошибся. Ешь и пей, друг, у нас будет время поговорить. У птиц есть гнёзда, а у зверей – норы; а таким, как мы, негде отдохнуть, ибо для нас нет дома: мы всегда в пути. Поэтому не удивлюсь, если мы проговорим с тобою и до восхода…

И в самом деле: когда уже забрезжил за низкими окнами корчмы тусклый карпатский рассвет, когда последние свечи были потушены низким горбуном-хозяином, когда разбрелись последние пьяницы и давно уже храпели в постоялых комнатах Петру с Андрашем, двое оставались сидеть за тяжёлым столом.

И говорил больше один, а второй слушал, внимательно, широко раскрыв глаза, не перебивая; слушал то, что не слышал доселе никогда, кроме как глубоко внутри себя.

А когда задремал и его вчерашний спаситель, – утомлённый, опустив белокурую голову на руку, заснул прямо за столом, – Дан Матвей ещё долго царапал на куске бумаги, в полутьме, щурясь и морщась от напряжения, то, что хотел записать, оставить в памяти, сохранить, унести, поделиться…

 

И этим же самым утром в поросшую густым орешником долину на границе Мунтении вошли три сотни янычар, ведомые Хазрет-пашой, отважным военачальником и близким другом султана Мехмета Второго.

Шли уверенно, спокойно, как по своей земле. Два десятка лет, после того, как при османском покровительстве посажен был на валашский престол Влад Второй, отец нынешнего господаря, приходили они на валашскую землю как к себе домой. И удерживала их от завоевания этих земель только ежегодная отправка в Эдирне, столицу Империи, нескольких десятков валашских юношей для пополнения боевых рядов янычар, да щедрая дань, которую платила валашская казна.

Только дипломатическим гением Влада Второго, а затем и его сына, только искусной игрой на вражде между двумя своими соседями – Турцией и Венгерским королевством – держалась независимость Валахии, в то время как все окружавшие её православные земли, от сербских до болгарских, исчезли, затянутые в границы Османской Империи.

Держалась только этим – до сегодняшнего утра.

Ибо этим хмурым утром отряд Хазрет-паши встретил на границе Мунтении не шеренгу испуганных рекрутов, а полторы тысячи вооруженных до зубов солдат вчерашнего своего вассала. И получил не мешки с золотом поперёк лошадиного седла, а смертельную кавалерийскую атаку со всех сторон, в которой все три сотни были изрублены на месте, убиты или тяжело ранены. Атаку, в которой разгромили их валахи в первой битве короткой, но жестокой знаменитой «волчьей войны» Влада Дракулы.

И далее – сделали то, что вошло во все летописи о кровавом валашском господаре; что помогло месяц спустя остановить и разгромить на подступах к Тырговиште уже не триста человек, а могучую стотысячную османскую армию; что полвека спустя, уже после смерти Влада Третьего, дало ему на родной земле прозвище Цепеш, а на турецкой – Кызыклы, «колосажатель»: всех убитых и раненых рассадили на высоченные заострённые колья посреди чистого поля, обозначив этим ужасающим частоколом границу своего государства…

 

 

*   *   *

 

В самом начале лета 1462-го года, жаркий месяц своего пребывания в Тырговиште, наблюдали Андраш и Петру военные приготовления новой валашской армии и сами готовились к решающему сражению.

С ними, и с их новым удивительным другом, приведшим их из Бессарабии, и известным уже, казалось, во всей Валахии и за пределами её, оставались ещё десяток человек: те, кто называл себя самыми близкими друзьями Штефана, кто считал себя учеником его, а его – своим наставником.

И возможно, ошибались в этом, как ранее ошибались, считая его своим военным командиром и вербовщиком от имени господаря.

Что думал о них сам он?

Считал ли их учениками, а себя – учителем?

Вряд ли; ибо, глядя на него, менее всего можно было представить его проповедующим, назидающим, учащим чему-либо.

Всегда весёлый, спокойный, радостный, умеющий поддержать добрым словом и тонкой шуткой, умеющий слушать как никто другой и молчать более, чем говорить – он был для них другом и братом, это верно. Точно так же, впрочем, как он был другом и братом любому, кто находил его, обращался к нему, просил его.

Его удивительная способность отвечать без слов, обращать вопрос в ответ, его всегдашняя беспристрастность и умение взглянуть на всё с другой стороны – на беду как на возможность, а на радость как на предостережение – сделали его господином умов и сердец не только дюжины ближайших друзей его, но и всех, кто видел его или слышал.

– Что ж, повоюем с проклятыми басурманами! – говорил Андраш. Резня трёх сотен Хазрет-паши, устроенная на границе Мунтении, означала объявление войны: все это понимали, этим прерывалось долгое ожидание и разрешалось последнее сомнение. – С нами Господь! Мы воюем Его именем, Он поддержит нас, благословит нашу руку, даст нам победу – молитвы Валахии будут услышаны! Чего ты улыбаешься, Штефан?

– Думаю, проклятые басурманы сейчас говорят то же самое, – отвечал тот. – И как ты думаешь: в чью же пользу Господь решит исход сражения, если с обеих сторон к нему возносятся одинаково пламенные молитвы?

– Я не знаю, кому там молятся эти заблудшие овцы! Нет другого бога, кроме нашего Господа, о котором известил нас Христос!

– Сказать тебе, как говорят об этом они? – и Андраш вздрогнул, услышав из уст друга длинную гортанную фразу на чужом языке[4], и посмотрел удивлённо.

А тот продолжал:

– Дословно это означает: нет другого бога, кроме Бога, и Магомет – пророк его… Точно то самое, что и ты сказал, брат: разнится только имя человека, донёсшего весть о Господе… Ты ведь слышал о Константинопольском соборе, Андраш?

– Конечно, слышал! Эти псы осквернили его после захвата Византии!

А Петру качал головою.

– Нет, они тоже молятся там, Андраш, – тихо говорил Петру. – Они не превратили его в кабак, казарму или торговые ряды… Они возносят там молитвы: продолжают делать то же, что делали благочестивые подданные Императора Византийского…

 

В течение месяца в Тырговиште и окрестных селениях были вооружены все, вплоть до мальчишек двенадцати лет. Ополчения, подобному этому, Валахия ещё не видела: столица княжества кипела как муравейник, на улице сложно было протолкнуться, постоялые дворы и казармы были забиты до отказа. Но даже эта армия, собранная со всех концов маленькой страны, была в несколько раз меньше стотысячного войска султана Мехмета Второго, которое уже приближалось к рубежам Мунтении.

Но ещё: огромная часть приходивших в Тырговиште со всех концов Валахии, а ещё из Венгрии, Молдавии и занятой турками Сербии шли не вербоваться в валашскую армию, а посмотреть на удивительного человека, послушать его, лекаря душ человеческих, как называли его теперь…

Он сам, похоже, не тяготился нисколько, что все дни напролёт проводил в беседах, что спал по три часа, что приходили иногда просто посмотреть на него, как на диковинного зверя в зверинце.

Ворчал и ругался Андраш; Петру помогал ему, как мог, носил еду, готовил ночлег; молодые Ион и Филипп ходили за ним всюду, как тени его, и слушали разинув рот; Дан Матвей поздними вечерами скрипел пером, силясь вспомнить и записать услышанное от него и понятое за день…

Он несколько раз ещё за этот месяц был принят господарем, и принят радушно, как друг; но день ото дня Дракула становился всё напряжённее и мрачнее.

 

В этот месяц по приказу господаря на всём протяжении предстоящего пути османской армии, от самого Дуная, земля была превращена в пепел. Крестьяне жгли деревни и посевы, прятали в горах скот, травили воду в колодцах.

Когда в первые дни лета Мехмет Второй со своей армией перебрался через Дунай на валашскую землю, он сразу был атакован: но атакован не в открытом бою, а ночью, в лагере, и атаковавшие его отряды исчезли, отступили так же внезапно, как и налетели. Начиналась двухнедельная партизанская война Влада Дракулы с превосходящими силами врага.

Два дня спустя он сам, во главе собранной им армии, выступил из Тырговиште навстречу противнику, накануне ещё раз увидевшись во дворце со старым другом.

– Я понял одно, – сказал он, глядя неподвижными чёрными зрачками, – ты никогда не пойдёшь в бой ни за меня, ни за кого бы то ни было ещё из земных царей. Хотя именно тебя я предпочёл бы, как никого другого, видеть рядом с собой в этом бою!

Часть этого войска, – кивнул он головою в сторону распахнутого окна, из которого с площади доносился мерный рокот толпы, – я гоню в сражение кнутом, как скот. Другую часть ведёт православная вера и ненависть к тем, кто исповедует иную веру... Есть и наёмники, которым я плачу золотом, и те, кем движет только страх потерять свои дома и урожаи: эти для меня одинаковы.

Но лучшие из них, – на этот раз он указал в окно поднятою рукою, – хотя и немногие, идут потому, что не хотят потерять нечто внутри себя. То, что ведёт их сейчас и всегда! То, что и делает их людьми! Эти – пошли бы в бой даже без меня; и я знаю, что они будут сражаться, даже если я паду, даже если не будет уже надежды!

– Но я знаю, друг, – подошёл он вплотную и глядел снова пристально. – Это – то самое, что я видел всегда в тебе. И в тебе – более, чем в ком-либо! И я молю Господа, чтобы твоя воля оказалась на моей стороне! чтобы ты увидел в этой войне свой интерес и свою цель, которые заставили бы тебя поднять меч бок о бок со мною! Впрочем, не как я хочу, но как ты…

 

– Я не понимаю одного: почему он сказал, что не пойдёт с нами? – спрашивал у Петру Ион, худой, бледный, с густой шапкой всклоченных волос, волнующийся, испуганный. – Как он может оставить нас в такой час? Разве он не командир наш? Неужели он не будет защищать нашу родину? Разве не он поведёт нас в бой?

– Мы ведь шли за ним, Петру, – вторил ему Филипп. – Шли всего несколько месяцев: но у меня чувство, что я знаю его всю жизнь! Он вёл нас! Мы верили ему всё это время! Почему он нас оставляет?!

– Знаю одно, братья, – отвечал Петру, потому что не отвечать было нельзя, а что ответить, не понимал. – Если он делает так, значит, так надо; так тому и быть…

Но видит Господь: я шёл за ним не потому, что он вёл меня, а потому, что я знал – я хочу идти! Знал, куда я иду, зачем иду, и что меня ожидает!

И если его и не будет со мною в час решающей битвы, я всё равно приму бой; и буду сражаться так, как если бы он был со мною…

 

 

*   *   *

 

Многие годы спустя одним из самых жутких воспоминаний тех, кто уцелел во время июньской Ночной атаки 1462-го года и сумел вернуться на турецкую землю, были воспоминания о двух предшествующих ей неделях.

Огромная турецкая армия двигалась, не встречая днём, при свете солнца, никакого сопротивления, не видя ни противника, ни даже намёка на него.

Но шла под немилосердным палящим солнцем, натыкаясь на сожжённые деревни, пустые амбары и скотные дворы, уже начиная мучиться от недостатка продовольствия и пригодной для питья воды.

А едва сгущались сумерки, начинался кошмар. Противник был невидим, – но он был, он постоянно находился рядом. Жуткий волчий вой вокруг лагеря не смолкал каждую ночь, не давая спать; и невозможно было уже различить, выли это настоящие волки или люди, ставшие волками. Патрульные дозоры, выставленные вокруг ночного лагеря, поутру находили не просто убитыми: их находили подвешенными за ноги с отрубленными головами, так что выступающая с ночлега армия натыкалась на лужи крови собственных однополчан.

Ощущение постоянного ночного чужого присутствия и угроза неминуемого нападения измотали османскую армию ещё раньше, чем она подошла к Тырговиште. А когда вечером третьего дня турки вышли в городское предместье, в огненно-оранжевом закате им открылась пологая долина, направление их завтрашнего пути, утыканная трёхметровыми кольями, со скорчившимися на них, смердящими телами в красных тюрбанах: три сотни Хазрет-паши, пришедшие сюда месяц тому назад…

 

Задумчиво смотрел Мехмет Второй на представшее его глазам зрелище.

– Смотри, – тронул он поводья своего коня, оборачиваясь к гарцующему вокруг на встревоженном жеребце Раду Красивому, любовнику своему и сводному брату Влада, – твой братец выставил неплохие караулы вокруг своей столицы! Я шёл сюда воевать с армией: а должен воевать с выжженной землёй, холерными колодцами и растущей трусостью собственных янычар! Может, и ты согласишься стать князем в городе, окруженном тухнущими трупами?

И в эту ночь на них напали.

Через три часа после захода солнца семитысячный корпус, ведомый самим Владом, ворвался в спящий лагерь, круша всё на своём пути, сея смерть и разрушение.

Испуг и паника были столь велики, что ополоумевшие захватчики, не видя в темноте врага, убивали уже друг друга. Военный тактик сказал бы, что эта атака была полной авантюрой со стороны нападавших, и по всем законам войны, с учётом огромного численного превосходства османов, обречена была на неудачу.

Но Мехмет Второй, выскочивший из своего шатра под грохот начавшегося боя, понял сразу: Влад пришёл не за военной победой. Он пришёл лично за ним.

Бой выдался жестоким, кровавым, и продолжался он до самого утра. На стороне турок было численное преимущество, на стороне валахов – внезапность, ярость и две предшествующие недели изнурительного турецкого похода. Наш военный тактик снова покривился бы: битва эта в результате не принесла победы ни одному из противников.

Но Дракула и не надеялся разгромить врага, он рассчитывал остановить его. Остановить, испугать и заставить отступить.

И после двухдневного лагеря в предместье Тырговиште, подсчёта многотысячных потерь, подсчёта бежавших и дезертировавших от страха, под аккомпанемент продолжающегося волчьего воя, предвещавшего новую атаку, армия Мехмета Второго повернула назад.

Долину кольев Влада Цепеша турки так и не перешли.

 

– Я знал! Я верил, что он будет с нами! – радовался ребёнком Ион, обнимая взмокшего, пропахшего гарью и потом Штефана, с которым увиделись уже следующим вечером после ночной атаки. – Почему ты не сказал нам?!.. Почему ты заставил нас сомневаться? Петру, Андраш, он здесь, он с нами! Я же говорил, говорил, что он нас не оставит!

– Ты трясся как осиновый лист! – рявкнул Андраш, в свою очередь, стискивая в объятиях обожаемого друга и даже прослезившись от избытка чувств. – Противно было смотреть на вас обоих, как вы сомневались в нашем Штефане, да и в себе самих! Но – дело прошлое! А сегодня все проявили себя героями! Мы живы! Мы выбрались из всего этого и мы, дьявол меня раздери, мы одержали победу! Петру!

Но и Петру уже обнимал товарища, и смотрел на него счастливо и преданно…

– Прости, – негромко сказал тот, пожимая руку ему. – Я только хотел…

– Ты хотел, чтобы мы сами выбрали, – перебил, так же негромко, его Петру, – хотел, чтобы мы шли не за тобой, а решили для себя сами… Чтобы верили не только тебе, – а в себя…

И стоял Петру потом долго, глядя на обнимающихся, радующихся, орущих и галдящих людей.

Боялся спугнуть, разрушить внутри себя эту странную и доселе не слышимую им тишину, это удивившее его спокойствие, которое наступило и заполнило его всего; и заполнило, казалось ему, всю долину, до самых высоких шапок карпатских гор, и заполнило весь мир, который только мог он себе в этот момент представить, мог объять и вместить в себя…

Много раз после, оставаясь один, вспоминая, он пытался воссоздать в себе это; пытался понять, на что это похоже, найти подходящий образ…

И представил паутину: тончайшую, серебристую, с дрожащими на ней алмазными каплями – не то росы, не то дождя. Растянутую ажурным кружевом на хрупких ветвях, покачивающуюся от лёгких дуновений ветра. И звенящую хрустальными, не слышными уху колокольчиками…

И маленького паучка, сидящего в углу её. Маленького хозяина, который строил её, без планов и чертежей, одним своим передвижением, не догадываясь – что он строит, зачем и как.

Её может в любой момент, вместе с ним, сорвать случайный порыв ветра. Может зацепить и оборвать сильным плечом проходящий по лесу охотник. Хрупка и ненадёжна она, хотя в ней вся жизнь маленького паучка. Но пока она есть – она прекрасна…

 

 

*   *   *

 

А утром следующего дня, уже на окраине столицы, обнимал и господарь Валахии своего друга, который стремительным фланговым ударом, с четырьмя конными сотнями, неожиданным и смертельным для врага, и неожиданным и радостным для Дракулы, довершил победу в ночной атаке.

– Будь я твоим королём, – говорил Влад, глядя, как всегда, внимательно и пристально, – я бы предложил тебе просить меня о любой милости – и даже настаивал бы на просьбе!

Но я знаю тебя. Ты вряд ли примешь милость от короля. Но ты не откажешься от помощи брата… Скажи мне: есть ли что-то, чем я мог бы помочь тебе?

– Я редко прошу, – услышал в ответ Дракула, – ибо не люблю обременять просьбами: ни самого себя, ни того, к кому обращаюсь. Но сейчас я прошу не за себя.

Мне сообщили добрые друзья из Трансильвании, что в беду попал человек, дружбою которого я дорожу, и чья жизнь для меня важна, как моя собственная.

Этот старик крестил меня, совсем юного, в Молдавии, будучи там настоятелем нашего местного храма. Его имя Лукиан Ион Дору; думаю, ему сейчас должно быть уже семьдесят или около того… Он много принял участия во мне, был мне наставником… Последние месяцы он проповедовал в Трансильвании, нёс свет истинной веры, – а его схватили и упрятали в темницу как бродягу и попрошайку.

Господарь! Твой младший брат, Влад Монах[5], сейчас наместник в Сибиу – он фактический глава Трансильвании, и если бы ты…

– Он не брат мне, – прервал говорившего Дракула, и чёрные глаза его превратились в узкие щёлочки. – Мне был родным братом Раду: но он перестал им быть, когда остался с Мехметом, а потом пришёл с ним к моей столице, чтобы сесть на мой трон!

Есть много других людей, которых готов я назвать братьями – и ты в их числе, друг мой, – но не Влада Монаха!

Влад Монах – сын моего отца и той шлюхи-цыганки, с которой отец жил после смерти матери. И Влад Монах не имеет никаких прав на Трансильванию, хотя этот скот и называет себя сыном валашского воеводы! Его сделали наместником местные свиньи-бояре, которые знают о моём праве на княжество в Трансильвании и боятся меня! Мало того: они хотят возвести его и на трон Валахии!

Друг мой! То, что я и верные мои солдаты сделали вчера, – сохранит Валахию от османов на много месяцев, а может, и несколько лет. Теперь до весны, а то и дольше, они не посмеют вступить на нашу святую землю; а следующая земля, на которую вступит войско Влада Дракулы, будет земля Трансильвании! Нет! Я не буду ни о чём просить это стадо свиней: я приду и возьму сам всё, что мне нужно! а заодно вспорю брюхо им всем, во главе с Владом Монахом, чтобы выпустить тех бесов, которые в них вселились!

Собеседник его улыбнулся слегка, но оставался встревоженным.

– Так и кочуют бесы из одного стада свиней в другое, нигде не находя покоя себе, – сказал он. – Я жалею о твоем отказе попросить за Лукиана Иона, ибо люблю его и очень волнуюсь за его жизнь и здоровье… Скажи мне, по крайней мере, могу ли я…

– Штефан! – вновь прервал его Дракула, положив на плечо его тяжёлую руку в высокой кожаной перчатке. – Штефан, брат мой! Если бы было возможно выполнить твою просьбу – я сам бы отправился в это осиное гнездо и лично просил бы за него, несмотря ни на что…

Но я не хочу обманывать тебя. Имя, которое ты назвал, мне известно и – увы! – то, что я сейчас скажу, опечалит тебя. И мне очень тяжело от этого, брат…

Морщина, прорезавшая его высокий лоб, разгладилась, и он сочувственно заглянул в глаза собеседника, не отпуская его плеча.

– Влад Монах – сын шлюхи и муж шлюхи, – продолжал он, – этот скот женился на вдове своего брата, погибшего год назад в Брашове. Я думаю, он жил с нею, ещё когда муж был жив…

А заодно, после женитьбы на ней – и с её же согласия, – растлил её дочь, которой, по-моему, сейчас около пятнадцати… И тот смердящий муравейник, которым стал Сибиу с таким наместником во главе, город, погрязший в похоти, лености и пьянстве, не мог принять того чистого, светлого и отважного человека, которым был твой наставник, Штефан…

– Был? – переспросил собеседник, и голос его дрогнул.

– Его больше нет, Штефан, – мягко и задумчиво сказал Дракула, глядя уже не в лицо его, а вдаль, на вершину затянутых туманом далёких карпатских гор. – Они отрубили ему голову: отдали приказ прямо во время очередной своей попойки.

У меня есть верные люди в Сибиу – и они знают это от солдат, которые дежурили тогда в тюрьме. Рассказывают, что во время пира эта малолетняя тварь спустилась прямо в подвал, где сидел в отгороженном решёткой углу твой друг, и стала дразнить его: говорила ему, что он, хоть и монах, должен ласково посмотреть на неё и насладиться её красотой. Представляешь ли ты это?!

А он, как говорят, не поворачивался к ней: всё читал молитву, а она не уходила, и вертелась перед ним, и умоляла посмотреть на себя! А потом он отложил псалтирь, подошёл к решётке и, глядя в пол, что-то тихо начал говорить ей… И она – так рассказывают солдаты – и вспыхнула, и затряслась, и в бешенстве бросилась от него прочь, вверх по ступеням, а уже оттуда во весь голос крикнула: «Нет, ты всё же посмотришь на меня!!».

И менее чем через час за ним пришли, по приказу Влада Монаха. Вытащили во внутренний двор, и там, брат, отрубили ему голову… Тело тут же закопали у казарменной стены, но голову – голову утащили во дворец, а куда и зачем – никто не знает и не может сказать… Я думаю, это связано как-то с этой гадюкой, его приёмной дочерью – не зря же она приходила к твоему другу и потом угрожала ему…

Он посмотрел снова на собеседника и, увидев в побелевших глазах того слезы, ласково обнял его за плечи и привлёк к себе.

– Плачь, мой друг! – сказал он. – Немногие на этом свете стоят того, чтобы о них плакать; но друг и наставник твой, несомненно, стоил этого! Когда я и мои войска войдем в Трансильванию – клянусь тебе, я отыщу могилу твоего друга и перезахороню его со всеми почестями, которых достоин наставник моего друга! Плачь о нём, Штефан! Плачь!

– И о них… – тихо прошептал тот, но жестокий и непримиримый господарь Валахии, воевода Влад Третий Дракула не расслышал его, да и не понял бы, если бы расслышал…

 

 

(2016)

 

 

 



 

[1] От «Drac» (румын.) – дьявол, дракон.

 

[2] Мехмед II Завоеватель (Фатих) – османский султан с 1451 г.

 

[3] Раду Красивый – младший брат Влада III. В юности вместе с Владом был отправлен в Османскую Империю (пребывание наследников валашского престола фактически в качестве заложников при дворе султана являлось одним из условий вассалитета Валахии). Впоследствии, в отличие от вернувшегося на Родину Влада, остался при османском дворе как приближённый Мехмета II.

 

[4] Шахада – в Исламе свидетельство о вере в единого Бога (أَشْهَدُ أَنْ لاَ إِلَهَ إِلاَّ اللَّهُ وَ أَشْهَدُ أَنَّ مُحَمَّدًا رَسوُلُ اللَّهِ)

 

[5] Влад Монах – сводный брат Влада III Дракулы, бывший в течение некоторого времени наместником Трансильвании.

 

 

 

(в начало)

 

 

 


Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за декабрь 2016 года в полном объёме за 197 руб.:
Банковская карта: Яндекс.деньги: Другие способы:
Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке:
«Вернуться на сайт магазина»
После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru
Вы получите доступ к каждому произведению декабря 2016 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.

 

507 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 12:03 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Актуальные новые букмекерские конторы в России
Поддержите «Новую Литературу»!