HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Олег Герт

Пятая история

Обсудить

Новелла

 

Купить в журнале за ноябрь 2015 (doc, pdf):
Номер журнала «Новая Литература» за ноябрь 2015 года

 

На чтение краткой версии потребуется 45 минут, полной – 1 час | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf
Опубликовано редактором: Игорь Якушко, 27.11.2015
Олег Герт. Пятая история. Иллюстрация. Источник изображения: http://www.niceimage.ru/download/18078/1920x1200/

 

 

 

Omne verum omni vero consonat

 

 

*   *   *

 

– Приветствую тебя, сенатор! Ты удостаиваешь посещением старых друзей, несмотря на годы твоего пребывания на вершинах римской власти? Это характеризует тебя с лучшей стороны! Тебя не заставили слишком высоко задирать нос ни роскошь твоих столичных апартаментов, ни близость Цезаря? ни поклонение толпы? Ты всё так же весел, крепок духом и так же лёгок на подъём, когда дело касается посещения друга, пусть и в отдалённой провинции? Это делает тебе честь! Приветствую тебя, столичный прохвост!

Так говорил в жаркий июльский день на вилле близ Тарента всадник Гай Валерий Лентулл, пятидесятилетний, крепкий и статный, спускаясь в наспех обутых сандалиях по широкой лестнице навстречу приезжему, входящему не спеша под мраморный портик. О спасительная, прохладная, зовущая тень посреди пронзительного полуденного средиземноморского зноя! О встреча старых друзей! О воспоминания молодости, нахлынувшие разом и будоражащие сердце, несмотря на многие минувшие годы!

Они крепко обнялись.

– И я приветствую тебя, старый лис! А тебе всё так же на пользу житьё в провинции? Ты располнел, разленился, читаешь Лукреция и свысока смотришь на нас, суетящихся и алчущих посреди столичной жизни? Нет, Валерий, ты меня не проведёшь! Ты не проведёшь доброго друга ни своей вальяжной походкой, ни этим продавленным твоей ленью плетёным креслом, ни художественно разбросанными книгами на твоей веранде! Ты соскучился по столичным новостям! Ты ждёшь меня, как дуновение столичного ветра, как почтового голубя, как кладезь новостей и сплетен! Но я, пожалуй, снизойду до твоего любопытства и награжу тебя парочкой-другой из них, но при одном условии, друг!

– Каком же? – смеясь, вопросил хозяин, в дружеском объятии увлекая гостя вглубь веранды, к столу, к расставленным в беспорядке креслам.

– Кувшин холодного вина на краю бассейна – и твой старинный друг Руф полностью в твоём распоряжении! Я устал от проклятой жары и дороги, я голоден – но голоден не желудком, а душою! Я голоден до дружеского общения, до вашей этой размеренной деревенской жизни, до тёплой беседы, не отягчённой двойными смыслами, политическим интригами, высокомерием или угодничеством… Ах, если б ты знал – знай же, старина Валерий! – как я рад бывать и у тебя, и у Климона, и у Цецилия, как рад повидать всех вас – и тебя в первую голову! как рад вспомнить старое доброе время и поделиться новостями. Поделиться идеями! Ах, Валерий, не зря говорили греки, что лишь обмен идеями и мыслями обогащает… Обменивая предмет на предмет, каждый из нас остаётся с одним предметом – но, обменивая идею на идею, каждый остаётся с двумя!

– Только с двумя? Немного же идей в голове римских сенаторов! – посмеивался Гай Валерий, располагая гостя в прохладе веранды и собственноручно наполняя его бокал из высокого кувшина, тут же принесённого появившимся тихо и стремительно, как тень, рабом, – Подожди, позволь! я даже назову тебе эти идеи. Первая: показать, возможно более многим, в самом выгодном свете себя и своё искреннее беззаветное служение Риму. Вторая: показать, возможно более широко, глупость, ничтожность и вороватость всех прочих, включая, в первую голову, провинциальных наместников.

– С годами твой сарказм не убывает, ехидна, – спокойно заметил сенатор, поворачивая в руке поблескивающим рубином быстро запотевающий бокал. – Нет ничего легче, чем скалить зубы по поводу продажности, трусоватости и лицедейства власть предержащих. Особенно несложно это делать, пописывая дневники и полемизируя с умершими философами в десятках тысяч шагов от Рима. Многие не преминут пнуть власть, ибо ничего нет легче – ведь она всегда на виду и под рукой или, вернее, ногой, – но лишь единицы рискнут взять её на себя. Тебе-то это известно лучше многих, зубоскал, ибо не только я, но многие сенаторы, из нынешних и прежних, считали за честь твою дружбу… И ты знаешь, что за люди они на самом деле, и кто скрывается за той маской, которую они надевают для черни, да и – что тут скрывать! – часто и для светлейшего Цезаря… Лесть, Валерий, и умение показать себя много глупее, чем ты есть, для начальствующего, и много умнее для нижестоящих – то искусство, без которого нет нашей карьеры… Что поделать! Впрочем, я говорю вещи, давно тебе известные! Давай выпьем, друг, ибо я рад тебя снова видеть!

– И я рад, Луций! В годы нашей молодости, помнишь? мы расставались каждый раз, не прощаясь, а встречались, не приветствуя, и мне – и всем нам – казалось, что так и должно друзьям! что церемонии приветствия, комплименты, взаимные похвалы уместны в отношениях людей малознакомых… А мы, друзья и братья по крови, ведём себя так, словно никогда не расстаемся… Но теперь, с годами, всё более хочется уже и словами выразить, как я рад каждой встрече с тобой и с другими из наших, как ценно для меня то, что вы есть в моей жизни…

– Что и неудивительно, ибо старики становятся сентиментальны и болтливы, Валерий! Впрочем, не буду я называть тебя стариком – а то, чего доброго, и сам могу угодить в это войско, ведь я тремя годами тебя старше. Расскажи же, друг, как живёшь? Что сочинил – если сочинил – за это время? Что слышно – если слышно – от Цецилия? От Марка?

– Значит, провинциальные новости – в первую голову, Луций? Что ж, так я и думал: тоска столичных гостей по провинциальным новостям сильнее жажды нашей, провинциалов, по известиям из Рима… Не показывает ли это, чья жизнь живее? если не мы, а вы первыми припадаете жадно к роднику наших сплетен и историй, как неделями бредшие по пустыне – к источнику свежей воды?

Мягко шумели кипарисы за оградой. Солнце лениво переползало через зенит, рассыпая на лазурной ряби залива искрящиеся золотые звёзды.

Старый раб снова появлялся, неслышно и, словно передвигаясь по воздуху, накрыл стол. Изящный ослик из коринфской бронзы держал на спине вперемёт две корзинки, одну с белыми оливками, другую – с тёмными. На двух серебряных блюдах медоточили персики, виноград, карийские и фиванские финики. Горячие колбаски на серебряной решётке, с гранатовыми зёрнами, сирийские сливы; жареные сони с приправой из мака и мёда… Что может быть прекрасней изысканного обеда, чтобы подкрепить силы старого друга, уставшего от долгого пути, придать весёлости сердцу и плавности беседе! Как прекрасно, когда тёплый ветер перебирает лёгкие занавеси на входе в дом… Когда второй кувшин вина сменяет первый… Беседа длилась. Лишь два часа спустя двое друзей спустились из прохлады портика на поросший редкой колючей зеленью каменистый склон холма и не торопясь побрели к морю.

 

– И всё же, во всех твоих новостях недостаёт главного, – проговорил старый всадник, поглядывая на искрящийся впереди треугольник залива. – Я уж знаю твою привычку главное откладывать на потом. Да и вид у тебя озабоченный; а для политика с твоим опытом озабоченный вид редок; ибо озабоченность означает неожиданность, неготовность; а для таких старых и всё видавших псов, как мы с тобой, неожиданностей быть не должно. Выкладывай же, Луций! что припас в качестве главного угощения? не распадается ли Империя? Не при смерти ли Цезарь? Не спустились ли боги прямиком на заседание Сената?

Луций Вергиний Руф, ветеран, сенатор, верный слуга Империи, гордость и авторитет римской знати, тяжело ступая по неровной каменистой тропе, помолчал.

– Странные известия, Валерий, – проговорил он наконец. – Ты прав в том, что я не знаю, как к ним относиться; да и, похоже, никто не знает. Многие считают, что новости эти не заслуживают внимания вообще; но мне кажется, как всё видавшему, по твоим словам, псу, что в них что-то есть – и гораздо большее, чем мы все можем сейчас себе представить.

Они спустились ещё ниже по склону, миновали поросший кустарником утёс с криво торчащей на самом его краю одинокой пинией.

– В Риме готовится что-то, Валерий, – продолжал сенатор, – готовится второпях и, похоже, без особого плана… Но все приготовления по признакам означают – для меня, по крайней мере, и еще некоторых, – что готовится бойня. Четыре дня назад прибыл даже легион из Анция. А это опытные, всё повидавшие и на всё готовые бойцы… Ты знаешь, впрочем, что появление боевого легиона вблизи Рима не означает ничего хорошего. Внутри города, в префектурах, тоже суета и видимость силовых приготовлений… Между тем на уровне политических слухов всё спокойно. Ты помнишь по сочинению Саллюстия, по «Жизнеописаниям», и я помню, как бурлил политический Рим при подготовке заговора Катилины; внимательный наблюдатель мог понять, что готовится что-то, и рассмотреть, что именно; но теперь тревога разлита в воздухе, а природа её непонятна…

– Но что-то известно?

Руф прищёлкнул пальцами.

– Да! Удивительно для меня услышанное от Марка Апония, сенатора – ты помнишь его, что избирался трижды, как и я, а воевал он двадцать лет назад в кавалерии, как и ты.

– Да, помню его, хотя много лет не видел.

– Так вот. Трое стариков, то ли сумасшедших, то ли бродячих поэтов или фокусников, рассказывали в Риме о человеке, власть которого много выше власти Цезаря… Ты знаешь, Валерий, сколько разного сброда путешествует по дорогам Империи, и сколько непотребных сказок рассказывается, бывает, что и на улицах самого Рима. В общем, никто серьёзно к этому никогда не относился. В самом крайнем случае, когда рассказанное явно выходит за рамки пьяной болтовни или сумасшедшего бреда, рассказчика просто берут ликторы, а потом ему отрезают язык или подвешивают на перекладине в назидание остальным, а заодно и вешают нескольких его слушателей, – и всех хлопот.

– Но в этот раз…

– Но в этот раз, по словам Апония, сам светлейший Цезарь отнёсся к услышанному очень серьёзно. По каким причинам – неизвестно. Но эти трое были, по приказу Цезаря, разысканы и приведены в резиденцию, и – по слухам – сам светлейший имел с ними беседу.

– Не может быть!

– Информацию в Риме утаить сложно, как ты понимаешь, ибо свои шпионы есть не только у сенаторов, но и у средних чиновников, не только у патрициев, но и у всадников; все следят за всеми, ибо все хотят преуспевать. Откуда информация об этом разговоре – я не знаю, ибо, похоже, кроме Цезаря, командира его когорты Триангула и этих трёх оборванцев, непосредственно при разговоре никто не присутствовал. Но, воистину, сказанное двоим – сказано всем, ибо уже и Марк Апоний Сатурнин знает об этом, и от него – я, а от меня – ты, мой верный старый друг… И, очевидно, знают ещё другие… Стены имеют уши даже в резиденции светлейшего!

– Великий Цезарь снизошёл до разговора с тремя сумасшедшими, утверждавшими, что знают человека, более могущественного, чем он сам?! Он хотел вблизи рассмотреть столь редкостные экземпляры безумия или измены? Их, без сомнения, потом отправили на тот свет в муках; но какова же связь между ними и тайными приготовлениями к террору, о которых ты мне говоришь?

– Погоди, Валерий, не всё так просто. Эти трое не только покинули резиденцию светлейшего живыми и здоровыми. Они, похоже, получили от него поручение. И это поручение Цезаря касается того самого человека, о котором они рассказывали.

– Ты, право, заинтриговал меня, друг!

– Да-да, и содержание поручения, если доверять шпионам Марка Апония, ещё более удивительно, чем сам факт разговора светлейшего с этими безумцами. По-видимому, они рассказали нечто такое, что заставило Цезаря не просто поверить им, но и передать им приглашение для этого человека посетить светлейшего в Риме.

Армейские приготовления, о которых я говорю, начались спустя несколько дней после этого разговора. И никакой другой причины – увиденной, услышанной, проявленной, – помимо этого разговора, у этих приготовлений нет. Это я тебе уверенно свидетельствую, как сенатор Рима, и Апоний в этом со мной согласен. Так что тому большинству, кто не знает об этой странной встрече и разговоре, остаётся недоумевать по их поводу, а тем немногим, кто, подобно нам, знает – только признать их последствиями этой встречи.

Узкая полоска пляжа, растянувшаяся между двумя скалами и огибающая кромку залива, простиралась насколько хватало взгляда. Друзья побрели вдоль него по редкой жёсткой траве, стараясь не наступать на раскалённый жёлтый песок.

Заговорил хозяин.

– Рассказанное тобой, Луций, в высшей степени необычно; я слышал немало историй о политических заговорах и подготовке военных переворотов, но от этой истории отдаёт мистицизмом… Уж во всяком случае, мне сложно представить, что столь опытный политик, как Нерон Клавдий Цезарь Август Германик, подвергся влиянию бредней бродячих сумасшедших – или даже хотя бы и бродячих мудрецов, что часто неотличимо, – чтобы, во-первых, сделать из них своих посланников к некоему могущественному властителю, а во-вторых, вскоре после их ухода начать спешно готовить армейские репрессии.

– И не забывай, Валерий, про нынешние реалии! Империя на пике своего могущества. Рим более обширен и велик, чем когда бы то ни было в истории. Наши легионы превзошли силою оружия и силою духа все соседние народы, наша культура пример для мира! Для необразованных плебеев и забитых рабов Цезарь – божество, а Рим – резиденция богов на земле, но даже и люди образованные и приближённые к власти, как ты и я, справедливо считаем нашу страну могущественной, а её властителя – сильнейшим диктатором мира! Кто или что может не только превзойти – даже и сравниться с нынешним Римом и его Цезарем в могуществе и власти? Военной? Политической? Денежной, наконец? Карфаген пал, Германия и Галлия усмирены, нам подчинены все соседи, Цезарь своею рукой может направлять тысячи воинов и миллионы динариев! И вся эта история, не будь она рассказана мне человеком весьма уважаемым, – и весьма, надо тебе сказать, ею озабоченным, – и не предоставляй мне реальность в последние недели прямых и косвенных свидетельств в пользу в её достоверности, показалась бы мне дурной выдумкой. Что думаешь, Валерий? Что скажешь, старинный друг? Что подсказывает тебе твой опыт философа и фантазия сочинителя? Должен тебе признаться, мой опыт политика уже пасует, ибо политикой я всё это объяснить не могу…

– Ты рассказал интересно, Луций, – произнёс философ, остановившись и глядя на бескрайнюю искрящуюся лазурь. – Все это требует неторопливого размышления. Если всё так и обстоит, то есть в Риме налицо явные приготовления… Если даже опытные политики вроде тебя не могут уловить и понять, что лежит в основе происходящего… возможно, время даст ответ. Возможно, нужно подождать. Мы вернёмся ко мне в дом, мой друг. Я еще хочу показать тебе свои новые записи, а также прочесть последние письма Цецилия. Он, пострел эдакий, похоже, не сбавляет прыти, несмотря на преклонный возраст: три месяца назад у него родилась дочь, а мать его – та самая двадцатилетняя Алфея, с которой он приезжал, ты помнишь, в последний раз в Рим. Пойдём, друг! ветер меняется, и самое время укрыться у меня на террасе… И сменить уже политику на философию и поэзию.

 

Несколько часов спустя, когда над заливом, в темно-синей пустоте, уже повисла жёлтым глазом луна, Гай Валерий Лентулл сидел в кабинете, за письменным столом, при тусклом мерцании светильника.

Липкая, душная средиземноморская ночь окружала дом; неподвижный воздух изредка оживал под порывом тёплого ветра, отгонявшего кружащих вокруг светильника насекомых. Из расположенной через балкон спальни доносилось мерное всхрапывание римского гостя. Лентулл сидел, полусогнув в колене ногу в спадающей сандалии, и сосредоточенно писал.

«Итак, милая Ацелия, о чём я предупреждал тебя в последнюю нашу встречу, то и происходит. Сама не зная, и сама не желая того, увезя Аннея в Рим, ты навлекла смертельную опасность на его голову; вернее, он сам навлёк её на себя; впрочем, что же это я говорю! не ты, и не он, а сам факт его рождения и жизни уже сделал его опасным для царей. Боги устроили так, что этот мальчик, ещё только родившись, уже опасен для этого звериного мира, для этих людей, ослеплённых только жаждой власти и верящих только в силу оружия!

Ибо ничем другим, как только вмешательством богов, я не могу объяснить в тринадцатилетнем отроке столь ясного ума, столь честной, открытой души, столь доброго и вместе с тем столь сильного существа. Что уж говорить о его поэтическом и философском даре, редком и во взрослом муже! Ацелия, радость моя! Наш Анней – не столько наш сын, сколько дар богов, а, возможно, и сам он – божество. Я, проведший полжизни на полях войны, убивавший, видевший кровь, страдания и военную славу, вторую половину своей жизни провожу в жалких попытках осмысления мира: пишу, пачкаю бумагу, спорю с тенями мудрецов, живших прежде меня…»

Философ поднялся, в задумчивости прошёл в конец веранды, оперся на нагретый за день мрамор перил. Луна уже поднялась высоко, и на треугольнике залива обозначилась бледная переливающаяся дорожка. Сквозь редеющие тучи начинали медленно проступать яркие, только здесь и только в эту пору видные звезды.

Как прекрасно ночное море! Как восхитительно пение цикад, этот дружный многоголосый рёв из высокой травы! О боги, боги, как же спасти Аннея, как спасти моего мальчика?! Я знал, что так будет. Теперь ей нужно уехать, уехать вместе с ним, и как можно скорее. Валерий не знает многого, но то, что он видит и знает, видят и знают и другие политики в Риме. Они могут подавить и подавят любой военный и политический бунт, как это сделано было с Катилиной; они словом, огнем и мечом уничтожат любого, кто посягнёт на их власть.

Цезарь и его ближайшие советники знают больше всех: они говорили со стариками, и те рассказали им всё про Аннея. А для Нерона посягательство на его поэтический трон хуже посягательства на трон политический.

Анней, мальчик мой, где ты?

 

 

*   *   *

 

– Анней! Анней!

Красивая, статная молодая женщина в беспокойстве прошла по вымощенному булыжником двору, обогнула веранду дома. С балкона второго этажа зелёным водопадом спускался плющ, многократно огибая колонну; у основания колонны дремал в тени взъерошенный пёс, чутко поднявший ухо при раздавшемся снова крике.

– Анней, где ты?

Узколицая проворная старуха выглянула из-под навеса летней кухни, с которой доносилось шипение и скворчание и выплывал пряный запах поспевающего обеда.

– Дорминия, ты не видела Аннея?

– Нет, госпожа. Не видела его с утра, когда вы отпустили его погулять. Стоит ли беспокоиться, госпожа, он такой непоседа! Мальчишки никогда не пропустят обеда, ведь сколько сил нужно, чтобы бегать и прыгать по целым дням. Он появится, будьте уверены!

– И всё же я беспокоюсь, – нерешительно ответила мать, хмурясь и поднимая вверх уголки губ. – Ты же знаешь, Дорминия, Анней всегда себе на уме; я чувствую себя спокойно, только когда он рядом, или когда, по крайней мере, я знаю, где он находится. Ну, и где его теперь искать? Пошли Траниона, прошу тебя, пусть поищет его в городе.

– Слышу, госпожа, и уже спешу, – отозвался смуглый, невысокий и коренастый малый, проворно вынырнувший вслед за старухой из кухни, и низко поклонившись. – Будьте спокойны, я его найду. Молодой господин часто бывает на холме возле храма Цереры, он играет там с друзьями – я не раз заставал их там. Возможно также, что они резвятся где-нибудь около восточного рынка, у фонтанов. Не пройдёт и часа, как мы вернёмся домой.

– Пожалуйста, Транион, прошу тебя! Скажи, как мать беспокоится о нём, и позови его к обеду. Впрочем, – она снова озабоченно повела уголками губ, – я была бы рада, если б вы вернулись хотя бы к ужину. Помни, бездельник, я посылаю тебя найти и позвать его, а не присоединиться к нему и мальчишкам, а потом покрывать передо мной все их шалости и проделки, как ты это обычно делаешь!

– Слушаю, госпожа!

– Госпожа Ацелия, – обратилась к ней уже старуха Дорминия. – Я должна вам сказать, что, пока вы были на рынке, заходила ваша родственница. Та самая, которая родила сынишку, уже будучи чуть ли не моём возрасте, а сколько ей лет теперь, я даже боюсь представить! Но, должна вам сказать, госпожа, она ещё довольно проворна, вполне в здравом уме и даже остра на язык!

– Елена? – переспросила Ацелия, заметно вздрогнув. – О боги! Я не видела её много лет! Что она сказала, Дорминия? Она спрашивала меня? Она оставила что-нибудь? Она зайдет ещё? О Елена, сколько же мы с ней не виделись! Если бы ты знала, Дорминия, какое это несчастное существо, и сколько ей в жизни довелось пережить! У неё было так мало счастливых дней… Муж её был тяжело ранен в боях с германцами, вернулся из похода искалеченный и – представь себе – совершенно немой; он не мог говорить из-за ранения, она выхаживала его долгие месяцы. Когда у них родился сын, это было почти чудо! Не почти, это было подлинное чудо; она действительно была уже в очень зрелом для женщины возрасте – не в таком, конечно, как ты, старая насмешница! – но все лекари в один голос говорили, что понести ребенка она уже не сможет, а когда это всё же случилось – утверждали, что не сможет перенести роды… И вот, несмотря на всё это, она родила мальчика, и какое же это было счастье для неё и для её мужа, Дорминия! Едва ли не единственное счастливое время в жизни этого прекрасного доброго существа, моей Елены! И представь себе, Дорминия – воистину, когда боги милуют, то полною чашей, а когда наказывают, то полной мерой, – её муж, Марк, этот прекрасный добрый человек, снова начал говорить после рождения сына! Кое-как, с трудом двигая языком и произнося сперва только отдельные слова, но начал говорить! И первое, что он произнёс, было имя их сына! Если бы я не знала этого наверное, если бы это не происходило на моих глазах, я бы решила, что это театральная греческая пьеса! Ибо такие чудеса могут происходить только в пьесах! О, сколько воспоминаний! Так что она сказала, Дорминия?

– Она спрашивала вас, госпожа, и отказалась подождать вас в доме, когда я ей это предложила. Сказала, что здесь проездом и что уезжает сегодня в Арреций, но хотела бы повидаться с вами. Она зайдёт ещё раз под вечер, насколько я её поняла, госпожа. И, должна вам сказать, госпожа, – она очень любит вас! Я ещё не видела, чтобы о человеке говорили с такой любовью, как она говорила о вас. Она пробыла здесь недолго, и очень хотела, по её собственным словам, прижать вас к сердцу, а также увидеть и обнять молодого господина. А как она вспоминала Аннея! Должна вам сказать, наш молодой господин производит впечатление на всех, кто его видит и разговаривает с ним – вы понимаете, о чём я, госпожа, – но эта ваша родственница просто-таки с трепетом говорила о господине Аннее. Как я её поняла, она считает его необычным, исключительным мальчиком – впрочем, для нас с вами это и неудивительно! Кто-кто, а мы, как никто больше, знаем, что в мальчике есть нечто особенное. Вы растрогались, госпожа? Ну-ну, не плачьте, старая Дорминия сейчас обнимет вас и утрёт ваши слёзы – вот так, это воспоминания, а воспоминания всегда задевают нашу душу, уж что поделаешь…

– Спасибо, Дорминия, – всхлипнула молодая женщина, промакивая глаза протянутым старухой платочком и опираясь на её руку. – Ты права, я столько всего вспомнила… Ах, но всё это пустяки, и не повод разводить сырость. Я очень рада буду снова увидеться с моей Еленой, если она действительно зайдёт вечером, как и обещала. А ещё я хочу, чтобы Транион поскорее нашёл уже и привел этого сорванца Аннея – ума не приложу, где может быть мальчишка? – и, наконец, я немного проголодалась, так что подавай на стол, ибо похоже, что к обеду мы уже никого не дождемся…

И Ацелия, приобняв напоследок старую рабыню, и всё ещё прижимая платок к уголкам глаз, поднялась по витой лестнице в триклиний.

Неожиданный визит дальней родственницы, столь дорогой сердцу Ацелии, и столь давно ею не видимой, был ещё одним звеном в череде странных и суматошных событий, которые ворвались в её жизнь в последние несколько недель. Очередная перепись населения, объявленная Цезарем, вносила беспокойство и беспорядок в дела Империи, ибо влекла за собой миграцию: люди переезжали и переходили к месту переписи, возрастала суета и без того суетливых больших городов. Наряду с этим в последние несколько дней в городе словно бы стало больше солдат, ужесточилась работа префектур; и, хотя внешне всё выглядело спокойно, в воздухе словно носилось ожидание чего-то нехорошего и даже страшного.

Сложно было с Аннеем. Общаясь с сыном, Ацелия постоянно ловила себя на странной мысли: тринадцатилетний мальчик мыслил, вёл себя и поступал не просто как взрослый, а как уже очень зрелый и познавший жизнь и людей человек, едва ли не мудрец. Такое чувство по отношению к нему, такое ощущение от его поведения и внешности у неё было всегда, как только Анней вышел из младенческого возраста, сколько она помнила. Она не то чтобы побаивалась его, но чувствовала себя всегда с ним настороже, как в обществе строгого учителя. Как справедливо заметила старуха Дорминия, то же самое ощущали в присутствии мальчика и все другие люди – как близкие, так и совершенно посторонние. Ацелия часто слышала, а иногда и была свидетелем, как Анней своим рассудительным советом, точным и вовремя сказанным словом, смелым и неожиданным поступком совершал маленькие чудеса: гасил ссоры, разрешал конфликты, укрощал обиды. В течение многих лет мучаясь тяжёлыми приступами гемикрании, она не переставала удивляться ещё одной способности сына, проявившейся ещё в малышестве: мальчик лёгким прикосновением к её вискам снимал самую жуткую боль, давая возможность успокоиться, отдохнуть, заснуть. Но чем старше становился Анней, тем менее она начинала понимать и чувствовать его, тем более неожиданными становились для неё его слова, поступки, решения. Оставаясь внешне строга и требовательна как мать, она внутренне трепетала перед ним, как ребёнок, и это заставляло её мучиться. Она любила его всё больше, и всё больше не понимала.

Письма от Гая Валерия тоже не поступали давно. Когда он писал регулярно, письма его приносили Ацелии поддержку и радость, укрепляли её. Несмотря на их давно принятое решение жить отдельно друг от друга, они продолжали оставаться близкими по духу людьми: они обменивались письмами, она советовалась с ним, он, будучи много старше, мудрее и опытней, наставлял её. Он навещал её и Аннея во время своих приездов в Рим, помогал деньгами; дом, в котором она жила с сыном, был куплен им. В суматохе последних недель она особенно нуждалась в его письме.

Да, Дорминия, я многое вспомнила и пережила заново. Мне есть что рассказать и про Елену, и про Марка, и про их сына Деметрия. Рождение Деметрия, действительно, было для бедняг единственным светлым лучиком, действительно сняло заклятие долгой немоты с уст бедняги Марка… Я помню, как увидела Елену впервые беременной, и она, обхватив руками круглый живот, воскликнула мне: «Ацелия! Он пошевелился! Он приветствует тебя, радость моя! Он рад тебе так же, как и я рада тебе!».

Но детство Деметрия, милая Дорминия, уже его детство было сплошным беспокойством, а отрочество – то вылилось в сплошной кошмар. А дальше: воровство, ограбления, драки с поножовщиной, избиения, полтора года в легионе, потом ранение, клиника, потом снова разбойничество, увенчавшееся двумя убийствами – ужасный набор к восемнадцати годам жизни…

Бедная, бедная Елена!

Что она должна была чувствовать, когда узнала, что её сына выбросили на арену в захудалом Арпине, как приговорённого к смерти! Ad ludum! Он должен был погибнуть в гладиаторском бою, Империя так казнит своих преступников: она делает зрелище для народа даже из казни, и заодно экономит на палачах. Но его удивительная сила, воля к жизни сделали невозможное: он выжил не только в том, первом бою, но и продолжал выживать с упорством дикой кошки и во всех последующих. Он начал как бестиарий, а продолжил как секутор.

Гай Валерий писал мне, что слышал о нём от друзей из Анция: он выступает на тамошней арене последние два года, он лучший секутор Анция, на его счету – о боги, как можно вести счёт жизням! – уже более десятка ретиариев… Он выступает, хотя давно уже был отпущен на свободу, мог уйти и выбрать любую жизнь на своё усмотрение. Но он вернулся, выбрав смерть; и продолжает выбирать её снова и снова. А ведь он всего несколькими годами старше Аннея, ему нет сейчас и двадцати… Анней, мальчик мой! Мать беспокоится о тебе, где ты?

Обедала Ацелия, как и почти всегда, в обществе Дорминии – старая рабыня жила при доме больше двенадцати лет, став уже словно бы членом семьи. После обеда, расположившись на веранде в плетёном кресле-качалке, Ацелия попробовала читать; но мысли сбивались, сосредоточиться было трудно. Однообразный шум улицы нагонял сон; наконец книга выскользнула из её пальцев на колени, голова затуманилась, и вместо лёгкого шептания ветра в кронах деревьев и редкого попискивания птиц остался только размеренный скрип… Скрип кресла…

 

 

*   *   *

 

Пронзительный скрип лифта был первым звуком, предвещавшим начало. До этого Деметрий не слышал почти ничего, настолько он уходил в себя. Но когда лифт начинал скрипеть и вибрировать, начиная поднимать вверх, на арену, его самого и толпу из стоящих с ним рядом напряжённых, мокрых, разгорячённых тел – этот скрип возвращал мир во всех его звуках и красках. Следующим звуком был мерный, ровный, мощный и все нарастающий, по мере того как лифт приближался к арене, гул: тысячеголосый рёв толпы в ожидании зрелища.

Наконец лифт вынырнул из полумрака шахты на поверхность, и на запертых в деревянной клетке, притиснутых друг к другу, сжимающих оружие людей обрушился и этот ревущий хор, и мелькающие, пёстрые, разноцветные трибуны, и ослепительно голубое небо, окольцованное каменным кругом арены. С грохотом опустилась решётка. Деметрий первым спрыгнул на горячий песок, привычно пружинисто пробежал несколько шагов и припал на одно колено, прикрывшись щитом и отведя в сторону клинок короткого меча.

В сегодняшний программе он участвовал в групповом бою; бой инсценировал сражение прославленного XII Рацепса с германскими варварами, и этот легендарный легион кроме него, Деметрия, представляли ещё одиннадцать человек; и все они были обученными рабами, все, кроме него; он один был свободным. Варвары, в роли которых в этот раз оказался десяток галльских и германских военнопленных, а также пара осуждённых-смертников, ad gladiatorum, появились почти одновременно с ними. Ошеломлённые, оскалившиеся и перепуганные, они высыпали на середину арены и теперь толпились на ней, теснясь спина к спине и судорожно стискивая в руках мечи.

Он смотрел в их сторону из-под надвинутого на лоб узкого шлема. Тугой корсет из верблюжьей шерсти колол кожу; это было неприятно, но, намертво затянутый перед каждым боем, пояс на время снимал боль, вызываемую травмированным позвоночником. Из-за этого верблюжьего пояса гладиаторы подшучивали над ним, но только в лицо и весьма уважительно. Странной выглядела для них и его привычка вымазывать лоб и виски диким мёдом перед выходом на арену; он никогда этого не объяснял, хотя дело было весьма просто: засохший на лице мёд не допускал, чтобы пот заливал глаза. Сейчас он стоял на одном колене и ждал; он ждал, пока утихнет первый восторг толпы, и ждал, пока противники хоть немного придут в себя и приготовятся к сопротивлению. Атаковать их в первые же секунды означало превратить бой в мясорубку и лишить публику продолжительного зрелища: это он знал по опыту. Убивать их следовало не торопясь, последовательно и, по возможности, красиво. Поэтому, только выждав минуту-другую, он медленно поднялся, торжественно поднял над головой меч и, убедившись, что все смотрят на него, изо всех сил напрягая глотку и перекрывая раскатистый шум толпы, громовым голосом проревел:

– Триарии! К бою!

После чего лёгкими кошачьими шагами ринулся вперёд, добежал до ближайшего противника и, легко отведя его неуклюжий взмах мечом, размашистым движением слева направо распорол ему горло. Несчастный рухнул на землю как сноп.

Краем глаза Деметрий отметил, что слева от него выскочившие из-за его спины гладиаторы повергли на землю ещё двоих противников. Главное было не спешить; чем быстрее погибали одни, тем стремительнее таяло мужество и воля к сопротивлению у других, а нет ничего противнее, чем добивать сломленных, парализованных и не сопротивляющихся людей; вдобавок, это разочаровывает толпу, а толпу разочаровывать нельзя. Поэтому он отскочил назад, принял боевую стойку и, снова, надсаживая горло, прокричал:

– Триарии! На фланг!

Гладиаторы мгновенно и дисциплинированно отступили, образовав полукольцо вокруг толпящихся обезумевших врагов. Поиграть с одним, подумал он. Вытащить из кучи и повозиться с ним на середине арены; дать почувствовать уверенность, дать возможность поатаковать, предоставить преимущество. Довести публику до нужного предела, вывести их эмоции на самый пик, а потом…

А потом он сам налетит на мой меч, как это всегда и бывало. Они слишком хотят выжить, поэтому всегда допускают ошибки и погибают.

Меня в моём первом бою спасло только то, что я не хотел выжить. Я хотел умереть как можно скорее, я бросался на людей и даже на тигра, когда его выпустили – я сам был безумен как зверь, и это меня спасло… Он прокусил мне плечо, чуть не оторвал руку, из меня хлестала кровь, как из зарезанного барана – но, проклятье! я остался жив…

Так! Вот этот рыжий здоровяк, похоже, посмелее прочих. Ну-ка? Удар! Ещё! Ещё! Так! У тебя крепкая рука, парень… Иди сюда, давай! Наступай на меня… Вот так, видишь, – ты теснишь меня. Давай, давай, сюда, в центр круга… Расставь же ноги пошире, дубина, иначе я свалю тебя не мечом, а пинком! Клянусь Марсом, у него бычья сила и удар приличный! Защиты, правда, никакой, я уже мог бы ему отрезать оба уха… Ага, он завёлся! У тебя загорелись глаза, здоровяк, ты почуял надежду! Ты хочешь развить успех! А Антоний уложил ещё одного… И Марк – ещё одного… Сколько же их осталось? Пятеро? Плюс этот, мой, – значит, шестеро… Марку, похоже, сильно досталось – вся шея в крови…

Презренная толпа! Вы хотите войны. Вы хотите боя. Вы хотите участвовать в бою и смотреть на бой. Я даю вам бой. Я научился это делать в совершенстве. Всё, что я умею – это убивать, но я умею это хорошо. Вам нравятся умелые убийцы, вы готовы прославлять их и почитать. Вы даровали мне жизнь, вы подарили мне свободу, я прославился как лучший секутор Анция, и я прославлюсь как лучший секутор Рима, потому что вы готовы носить на руках воинов и убийц.

Защита! Так! Ещё удар! Здоровяк разошёлся, он в порядке, а толпа? Они неистовствуют, они в экстазе, они готовы! Если бы не болела так спина! Идеально было бы остаться с ним один на один, когда ребята положат всех остальных… Тогда они бы образовали вокруг нас круг, и я бы с ним повозился ещё пару минут, мы называем это «двойная арена». Но нет, этого я до конца не доведу, он меня вымотает… Всё!

Деметрий чуть опустил щит, обозначая ошибку в защите, а когда здоровенный рыжеволосый гигант со свистом взмахнул мечом, сделал три точно рассчитанных движения: левой ладонью швырнул ему в глаза горсть песка, мягко перекувыркнулся через правое плечо и на выходе из кувырка сильно пробил острием вверх.

Меч вошел почти по рукоять.

Тело гиганта мгновенно обмякло и рухнуло бы Деметрию на голову, если бы он с силой руками не отпихнул его в сторону.

Арена ответила новым оглушительным восторженным рёвом.

А я ведь веду вас на поводу как баранов. Подумать только: наши жрецы в храмах сравнивают себя с пастухами, а молящихся и верующих – с овцами.

Но тогда и я – ваш пастух.

Только вы верите не в богов, а в смерть, в убийство, в торжество силы, в красоту пролитой крови. И я – тот, кто может дать вам это. Зрелище смерти и зрелище крови – тот поводок, на котором я, ваш пастырь, веду вас. Я посвящаю вас в вашу веру: потому что вы, скоты, не можете верить ни во что другое. Я – ваш пастырь, ваш жрец, посвящаю вас в ту веру, которая только вам и доступна…

Так, похоже, скоро всё. Их осталось трое, и одного я должен успеть выхватить на «двойную арену». Что это? Касцелий, по прозвищу Вулкан, лежит неподвижно, но, похоже, жив… Да, дела!

Внимание! Удар! Защита! Ещё удар! Ещё! Защита! Ты достойный противник, брат. Вот ты и будешь последним… Ещё удар! Защита! Ну, чего ты остановился? Ага, ты увидел, что остался один? Озираешься? Не бойся, ребята тебя не убьют, они тебя не тронут: сейчас я подниму над головой меч – вот так! – и они образуют вокруг нас с тобой круг…

Ну, вот. А что теперь, брат? Ты будешь сражаться, хотя и понимаешь, что обречён? или задрожишь, уронишь меч и обольешь своей мочой этот истоптанный песок под собой? – и такое здесь бывало, знаешь ли…

Давай, брат. У тебя есть шанс. Если ты убьёшь меня, на моё место встанет следующий, и так далее – но всегда только один на один. Давай! Всего десять шагов, – потому что двое наших уже лежат, – и ты победитель! Это маленький шанс, ничтожный, но ты должен попытаться его использовать, – тем более что и выбора у тебя нет.

Да, ярость! Вот так, правильно! Ещё удар! Защита! Молодец! Ярость могла бы тебя спасти, будь у тебя хоть немногим больше техники и ловкости. Но я – пастух, а моё стадо ждёт посвящения, оно ждёт жертвоприношения, а жертва – это ты. Прости, брат!

Деметрий вырвал клинок из левого плеча рухнувшего на песок противника, и из раны фонтаном брызнула кровь. Тело выгнулось на песке, умирающий захрипел, на его губах выступила пена, и он неотрывно смотрел на меч, который Деметрий медленно поднимал над головой. Глядя вниз, и поднимая меч, Деметрий не только слышал, но чувствовал кожей пульсирующий, нарастающий рёв, льющийся со всех сторон, и ставший оглушительным, когда остриё меча посмотрело в небо. Выждав несколько секунд, он вскинул голову и посмотрел на трибуны.

Я знаю, что вы мне покажете. Вы потребуете его смерти. Вы правы, моё стадо! ваш пастырь понимает вас, – действительно, сегодня никто из них, и этот в том числе, не заслужил жизни. Я убью и этого – для вас. Мне даже не надо смотреть на ваши кулаки. Вы приговариваете его к смерти. Давайте принесём жертву во имя нашей общей веры…

Но когда в вас проснётся хоть что-то человеческое – к вам придёт другой пастырь.

Когда вы покажете себя людьми, настоящими людьми способными наслаждаться не болью, смертью и кровью, а словом… Когда вашим богом будет настоящее, красивое, живое человеческое слово – тогда у вас будет другой пастух.

Он идёт за мной. Мой младший брат Анней умеет сочинять стихи. Когда он их читает, замолкают птицы. Он умеет разговаривать так, что сердце поёт, и на глазах выступают слёзы. Приготовьте ему путь. Вы почитаете меня как воина, но я недостоин развязать ремни на его сандалиях, – потому что он поэт. Я проливаю для вас кровь, а он возвысит ваш дух. Слушая его, вы или прорастёте пшеницей, или сгорите как солома… О боги! Пусть эти люди доживут до того дня, когда их пастырями будут не воины, а поэты!

И он с дикой силой и яростью опустил меч вниз.

 

 

*   *   *

 

– Что с вами, госпожа?!!

Ацелия открыла глаза.

– О, госпожа, как вы меня напугали! Вы кричали! Что случилось? Что случилось с моей милой госпожой Ацелией? Ну, не дрожите же, успокойтесь… вы так напуганы!

– Прости, Дорминия… Ох, что это было? Мне приснился ужасный сон.

– Вы кричали во сне, госпожа… Ну-ну, успокойтесь… Должна вам сказать, ничего удивительного в этом нет: вы так устали последние дни, ходите совсем на себя не похожая, высохли словно тень – вы переживаете, и ваша душа совсем измучилась. Вам нужно уехать, госпожа, уехать к морю вместе с вашим мальчиком и отдохнуть несколько месяцев; послушайте старую Дорминию, уж я знаю, что говорю… Приехал раб от Гая Валерия, госпожа! Наверху в комнатах я оставила письмо, которое он привёз.

– А где Анней? Он ещё не вернулся? Транион не приходил? Он нашёл Аннея?

– Нет, госпожа, не вернулся.

– Дорминия, я беспокоюсь. Наверное, что-то случилось.

– Полагаю, госпожа Ацелия, нет причин для беспокойства. Господин Анней часто пропадает надолго; вы же знаете, он может и на пару дней исчезнуть, если они ночуют с мальчишками возле акведука. Тем более что вы отправили за ним Траниона, разрази его гром, этого шалопая, а он хуже мальчишки! он будет участвовать в их проделках и похождениях, ещё и подбивать их на новые, а нам потом скажет, что долго искал господина Аннея. Должна вам сказать, госпожа, на вашем месте я приказала бы выстегать этого Траниона как следует. Чует моё сердце, что чем дальше, тем больше хлопот будет: Анней взрослеет, того и гляди мальчишеские проделки перерастут в юношеские, а это уже дело серьёзное, госпожа; тут вам и девицы, и весёлые гулянки с вином, а в этом уж Транион точно от них не отстанет, а ещё и фору даст. У вас, госпожа, добрая душа; милость богов снисходит на тех, кто так добр и участлив по отношению к окружающим, и мы не устаем благословлять вашу доброту! Но в воспитании мальчика, должна вам сказать, следовало бы вам быть построже. Конечно, если бы приехал господин Гай Валерий, да благословят его боги, пусть и на несколько дней, с Аннеем было бы полегче: мальчишки есть мальчишки, госпожа, и слово отца для них всегда значимо…

– Ладно, Дорминия, иди вниз. У тебя наверняка полно хлопот по хозяйству, а мне ещё надо просмотреть письмо от господина Гая Валерия. Если появятся Транион с Аннеем, попроси мальчика, чтобы поднялся ко мне.

– Слушаю, госпожа.

Старая рабыня заковыляла вниз по лестнице, а Ацелия в задумчивости вернулась с веранды в триклиний. Увиденный сон не оставлял её; перед её глазами так и стояла залитая кровью песчаная арена и поднятый над головой гладиатора дымящийся меч.

Я вспоминала днём Деметрия, подумала она, вот и увидела это во сне, но что означали эти его слова про Аннея?

Он – пастырь? Что это значит? Я чувствую в своём мальчике некую силу, могущественную и совсем непонятную для меня… Что хотели сказать мне небеса этим сном?

Гай Валерий не устаёт повторять, что Анней рождён выдающимся поэтом, каких ещё не было, великим философом, каких не знал мир, что его слава затмит славу всех живущих и живших до него, что его сила будет могущественнее, чем сила всех великих Цезарей…

Всего ли это отцовская гордость – или откровение богов?

В распахнутые настежь окна триклиния врывался свежий ветер. Порывы его становились всё сильнее и свежее, лёгкие занавески развевались как флаги. Надвигалась гроза. Тёмная туча наползала с южной окраины города, медленно заслоняя собою солнце.

Наступали те самые минуты, когда душа начинает чувствовать первобытный, архаичный страх перед могуществом неба, перед раскатами грома, перед блеском молнии. Молний ещё нет, раскаты ещё не слышны, но воздух уже звенит в предвестии бури; уже шерсть встаёт дыбом на загривке животных, и они поспешно ищут укрытие, уже человек словно бы втягивает голову в плечи и опасливо поглядывает на небо; Эол надувает щёки, и ветер крепчает, становясь штормовым. О великая сила грозы! Она заставляет человека посреди комфорта и устроенности цивилизованного мира почувствовать в себе далёкого предка, скрывающегося от гнева небес в глубокой пещере.

Ацелия поспешно и плотно прикрыла ставни, опустилась на стул и взяла со стола письмо.

 

«…Итак, Ацелия, по всем признакам, речь идёт о безопасности нашего сына, – а раз так, то и о твоей безопасности. Начавшиеся репрессии пока не видны широким массам, и не видны даже многим сенаторам. Ибо речь идёт не об уничтожении политиков и воинов – тех, кто может посягнуть на власть Цезаря и на устои Империи с оружием в руках. Нет, остриё репрессий направлено – вернее, будет направлено в скором времени, ибо приготовления уже проведены – против философов и поэтов; против тех, кто имеет власть над умами и душами людей.

Именно этих властителей, более чем политиков и воинов, Нерон Цезарь Август считает своими главными противниками. Именно в них он видит конкурентов, ибо сам считает себя и поэтом, и философом. Именно их он ненавидит и боится более всего – ибо знает их силу.

Уже схвачен Плавтий Латеран, мой давний друг и гениальный поэт, уже коснулась рука смерти известного мне и многим другим философа и воина Субрия Флава. Я знаю наверное, от проверенных людей, что и Луций Сенека – величайший ум нашего времени, мудрец и просветитель – уже получил приказ Нерона предать себя смерти; а ведь он его воспитатель, Ацелия! он отдал этому человеку годы своей жизни, вкладывал в него мудрость и душевную доблесть, нёс тяжкое бремя власти в годы юношества Цезаря, – а что получил взамен? И если длань Цезаря не щадит и того, кто был ему как отец, она не пощадит и всех прочих.

Каспар, Бальтасар и Мельхиор – ты помнишь их, дорогая Ацелия! Учителя Аннея, которых я приставлял к нему в годы его детства и раннего отрочества, наставники его в риторике, философии, греческом… Они – те люди, которые более чем кто-либо другой знают о его гении и поражаются его способностям. Но они – только наивные учёные старики, плохо понимающие, кто такой нынешний Цезарь! Миновали времена Марка Аврелия или Гая Юлия, дорогая моя! Власть в Империи давно не принадлежит философу или литератору, она принадлежит тому, кто будет истреблять философов.

И они, эти старики, пришли к Нерону, чтобы рассказать о дивном гениальном мальчике, поражающем мудростью и талантом, не свойственном его годам. Они пришли прочить ему славу, а навлекли на его голову погибель. Ибо избиение философов и поэтов продолжится, Ацелия, а избиение поэтов – всё равно что избиение младенцев! И наш младенец в опасности!

Поэтому тебе и Аннею необходимо уехать как можно быстрее. Оставаться в Риме ещё хотя бы несколько недель – значит рисковать жизнью Аннея. Цезарь, по-видимому, велеречиво убедил стариков в своей заинтересованности талантами Аннея, назначил ему аудиенцию и попросил их привести его к нему. Они не знают, где вы теперь живёте, но постараются разыскать его. Ранее, чем это случится, вы должны покинуть город. Отправляйтесь в провинцию, отправляйтесь на окраину Империи, подальше от этого ужасного логова! У тебя есть тётка в Гиппоне – отправляйтесь туда. Африка далеко, но чем дальше вы окажетесь от Рима – тем, в данном случае, лучше. Раб, доставивший это письмо, передаст также деньги, – вместе с теми, что у вас уже есть, этого хватит на обустройство на новом месте.

Не медли ни дня, Ацелия, и отнесись к этому очень серьёзно! Корабли в Гиппон часты, и вы не испытаете трудностей с дорогой. Когда доберётесь туда, дай знать мне в Тарент; я в течение нескольких недель обязательно выберусь к вам. Береги Аннея и передай ему, как я люблю его! Будь стойкой и терпеливой, и да благословят вас обоих боги!»

 

В сгустившемся сумраке ярко полыхнула молния, и гулкий раскат грома потряс небо. Оторвавшись от письма и посмотрев в сторону веранды, Ацелия увидела, что за окнами уже хлещет проливной дождь, сплошная стена воды, и услышала её нарастающий шум. Снова полыхнуло, и снова, спустя несколько секунд, барабанный грохот пронёсся над крышами.

Взволнованная, отложив полиптих, Ацелия резко встала со стула, поспешно спустилась по лестнице и остановилась под портиком у выхода в сад. Дворик утопал в струях дождя, невысокие деревца склонялись под порывами ветра.

Все последние недели я ожидала этого, подумала она. Я чувствовала, что надвигается что-то нехорошее: и вот оно пришло, пришло вместе с грозой и ураганом. Теперь нужно успокоиться и взять себя в руки. Непосредственной угрозы ещё нет; Гай Валерий пишет, что у нас есть время, чтобы уехать и скрыться. Дождь стихнет, и я сама отправлюсь на поиски Аннея, а Дорминия тем временем будет готовиться к отъезду. Теперь я буду действовать спокойно и уверенно, я буду достойной поддержкой для моего сына и уберегу его от опасности. Не пройдёт и двух дней, как мы покинем город.

Так прошло больше получаса. Дождь то стихал, то усиливался, ветер по-прежнему бушевал. Всё это время она простояла у выхода в виридарий, бледная, взволнованная, не отрывая глаз от разгулявшейся стихии.

Она привыкла верить Гаю Валерию; она знала, что он мудр и редко ошибается; он всегда был для неё авторитетом, и не только из-за двадцатилетней разницы в возрасте, но из-за блестящего ума и огромного жизненного опыта, который вызывал её восхищение и уважение ещё в годы их совместной жизни. Теперь она ни на минуту не усомнилась в необходимости следовать его указанию, тем более что её собственное сердце подсказывало ей, что опасность действительно существует, и она близка.

Наконец, заметив, что порывы ветра становятся всё тише и реже, а напор дождя постепенно убывает, Ацелия быстрым шагом прошла через веранду и кухню в наружный двор.

– Дорминия, я отправляюсь в город. Мне необходимо как можно быстрее найти Аннея. Мы вернёмся до захода солнца, а ты начинай готовиться к отъезду. Укладывай только самое необходимое. Завтра или послезавтра, в зависимости от того, как будет корабль в Африку, мы уезжаем в Гиппон.

– О боги! Что случилось, госпожа? Вы уезжаете? Уезжаете с Аннеем? Надеюсь, ничего страшного не произошло?

– Мы уезжаем с Аннеем, Дорминия. Дом будет оставлен на твоё попечение. С тобой останутся Дакус и Фелица, а Транион будет сопровождать нас. Постарайся не болтать о нашем отъезде, и уж во всяком случае, не говори никому, куда именно мы поехали. Подай мне плащ.

 

Улица, исхлёстанная дождём, словно бы замерла. Огибая лужи и скользя на мокрых камнях, Ацелия направилась в сторону восточного рынка.

По мере того, как она приближалась к базарной площади, дождь уже окончательно утих, и среди распадающихся на куски тёмных туч ослепительно сверкнуло солнце. Мокрые улицы заблестели.

Воздух стал свеж и прохладен; в нём на несколько минут повисла удивительная тишина, которая всегда бывает меж окончившимся дождём и возобновляющимся мерным шумом оживающего города. Торговцы зашевелились меж базарных рядов и начинали усердно расправлять потревоженные ветром тканевые козырьки палаток. Испуганный ливнем город понемногу зашевелился.

Ацелия поспешным шагом пересекла базарную площадь, у самого края которой её окликнули:

– Госпожа! Госпожа!

– Транион!

Она остановилась на углу улицы, и хромой раб, сколько мог проворно, подбежал к ней.

– Госпожа Ацелия, я знаю, где найти молодого господина Аннея! Я бы уже давно увидел его, госпожа, если бы не дождь. Я был и у акведука, и у храма Цереры, побывал и возле Колизея, и на овощном рынке, но только здесь мне сказали, что видели господина Аннея на холме, на южной окраине… Я встретил мальчишек, которые видели его там; они звали его с собой, но он не пошёл, по их собственным словам… По-видимому, он там с утра, госпожа. Я не знаю, что он там делает, и где он скрывался от дождя.

– Ты был там?

– Я уже побежал было туда, но тут разразился этот ливень, и всё это время я прятался вон там, под навесом… Теперь я иду за господином Аннеем, и если он там, не пройдёт и получаса, как мы будем дома, госпожа…

– Что-то вроде этого ты говорил уже с утра, Транион. Я пойду туда сама, и надеюсь, что на этот раз действительно не пройдёт и получаса, как мы вернёмся. Иди вперёд, я пойду за тобой.

– Слушаю, госпожа.

Солнце отвоевывало свои права так же стремительно, как некоторое время назад наступал ураган. Между разваливающихся на неровные куски туч проглянуло искристое голубое небо, ослепительные золотые лучи заблистали на поверхности луж, на переливающихся, словно вспотевших, окнах домов. Вдали, над холмом, подножие которого спускалось к южной окраине города, вначале наметилась, а потом и проявилась во всём своём великолепии широкая дрожащая радуга.

Окраинный квартал с двухэтажными, а затем одноэтажными и уже совсем бедными плебейскими домами остался позади. Подобрав полу платья, стараясь не отстать от чуть прихрамывающего, спешащего раба, Ацелия торопливо шагала по булыжной дороге, которую сменила затем широкая тропа с примятой, почти вытоптанной травой. Тропинка вильнула влево, затем круто пошла вверх по холму.

 

С вершины открывался поистине великолепный вид. У подножия холма лежал широкий, почти идеально ровный как домашний ковёр изумрудный луг; он уходил к горизонту насколько хватало взгляда, и возле самой его границы с ярким, лазурным, умытым после дождя небом виды были изящные раскидистые шапки многочисленных пиний. Преодолев пологую террасу, Ацелия услышала... [...]

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Внимание! Перед вами сокращённая версия текста. Чтобы прочитать в полном объёме этот и все остальные тексты, опубликованные в журнале «Новая Литература» в ноябре 2015 года, предлагаем вам поддержать наш проект:

 

 

 


Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за ноябрь 2015 года в полном объёме за 197 руб.:
Банковская карта: Яндекс.деньги: Другие способы:
Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке:
«Вернуться на сайт продавца»
После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru
Вы получите каждое произведение ноября 2015 г. отдельным файлом в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.

 

508 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 19:50 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Список лучших букмекерских контор в России
Поддержите «Новую Литературу»!