Лист бумаги

 

 

 

Общежитие медленно погружалось во тьму. За стенами его шумел ветер, а ветви близрастущего дерева не стучали в стекло, как призраки в готическом романе, только потому, что не дотягивались. И еще какая-то ерунда творилась. «Spark in the dark! Вспышка в темноте (англ.)» – орал из радиоприемника выдающийся рок-певец Элис Купер, и мрачно-агрессивное настроение этой песни, как казалось сидевшим в комнате молодым людям, вполне соответствовало обстановке.

Большинству из собравшихся было уже хорошо за двадцать. Бывшие «вечные студенты», а теперь – без пяти минут дипломники высших учебных заведений с творческим уклоном, они все намеревались остаться в Москве, и некоторые из них уже кое-чего добились, и черта с два они бы этим вечером валяли бы дурака в общаге, если бы не день рождения их общего знакомого. Знакомый давно уже был откровенно и неприкрыто пьян и ушел спать к какой-то девице, оставив комнату на произвол судьбы и собутыльников.

– Ну, всё, – наконец перебил Элиса Купера молодой человек, учившийся на режиссера. – Витю хоть за смертью посылай. Этой ночью мы будем пить исключительно чай.

– Ничего, – усмехнулась его подруга, – к шести утраШесть утра – согласно режиму, время открытия общежития, которое закрывается в час ночи вернется.

– Он вернется к шести вечера из ментовки. Без намека на выпивку, деньги и документы.

– Зачем так мрачно? – спросил другой молодой человек. – Будем оптимистами, подождем еще полчаса, а потом заварим чай. А Таня пока расскажет что-нибудь, чтоб мы все с тоски не передохли.

Хорошенькая брюнетка, сидевшая в углу, недовольно поморщилась: не оттого, что ей предложили навешать людям лапши на уши, а оттого, что Элиса Купера сменила группа «Машина времени».

– Расскажу вам про Эстер, – вслух подумал молодой режиссер. – Есть такой рассказ у Марека ХласкоМарек Хласко (1934 – 1969) – польский писатель, жил в эмиграции . А ты расскажи про черную простыню, как в пионерском детстве, или еще про какую-нибудь дрянь в этом роде. Уж больно погода подходящая.

– А мне это напоминает девяносто энный год, – сказала его девушка, – мой первый курс в моем первом универе, мы сидели в общаге, по сравнению с которой эта – гостиница «Метрополь», и…

– Что, сначала у всех трубы горели, а теперь у всех массовая ностальгия? – спросила Таня. Никто не ответил, потому что это было правдой. – Так вот, сейчас ностальгию как рукой снимет. Про Эстер и черные простыни я ничего не знаю, расскажу вам про лист бумаги.

 

Черт знает, когда конкретно это было. Помню только, что не так давно. Для нас, писателей, важна не точная датировка события, а внутренний смысл времени, в котором это событие происходило. В Литературном институте учился один парень, звали его, допустим, Гриша. Приехал он в Москву, страдая тяжелой формой люсьен-шардоновщины. Разумеется, его, как и Люсьена Шардона Люсьен Шардон – герой романа Бальзака «Утраченные иллюзии», молодой писатель, приехавший из провинции в Париж в надежде на быструю славу, никто не стал за красивые глаза печатать, продвигать и поить французским коньяком, в промежутках настойчиво предлагая московскую прописку. Время шло, Гриша надеялся, что хотя бы в следующем году его поймут и оценят, но – ни хрена подобного. Творческий руководитель ругал Гришу, потому что он почти ничего не писал, только пил, курил и играл в футбол. В деканате от него тоже были не в восторге, а девушек он своим враньем, пьянством и раздолбайством доводил до того, что они от него буквально сбегали.

В описываемый мной период Гриша был на мели. На такой крутой мели, что хоть в окно выходи, как известный поэт Юрий Кузнецов В бытность свою студентом Литинститута, Кузнецов однажды на спор вышел из окна и даже что-то себе сломал, если я правильно помню. Воровать, как другой известный поэт, в смысле Вийон, Гриша не был научен: его регулярно ловили менты и вежливо с ним по этому поводу беседовали. Он пошел бы в игорный дом, как Достоевский, но играть он умел только в футбол, а в футбол нельзя играть на деньги. У матери просить было стыдно: она жила в маленьком городке и работала на заводе, где зарплату выдавали раз в три месяца макаронами четвертого сорта, а все деньги, взятые в долг у друзей, Гриша уже пропил. Между тем приближался вторник, а для студентов Литинститута этот день имеет почти такое же сакральное значение, как для иудеев – суббота. Это день творческого семинара, в который студентов ругают за их графоманию.

В прошлый вторник обсуждали Гришин рассказ, и обсудили так, что лучше бы сразу кинули в мусоропровод. Мастер сказал:

– Григорий, у вас плохой стиль. У вас безобразный стиль. У вас никуда не годный стиль, вам надо больше читать. Что вы сейчас читаете?

– Мне сейчас некогда читать что-то, кроме учебников, скоро сессия.

– Ну, хорошо, а в течение семестра, Григорий, вы что-нибудь читаете?

– А в течение семестра мне некогда читать, я работаю.

– М-да, – сказал мастер, которому было прекрасно известно, что Гриша нигде не работает и вдобавок пьет. – Я вам не могу поставить зачет по творчеству. Безобразно написано. Переписать!

И вот наступил понедельник, а Гриша так ничего и не переписал. Да еще комендант общежития приготовил сюрприз.

– Значит, так, – сказал он, – собирай манатки и переезжай в такую-то комнату. Я в твою комнату коммерчески проживающих поселю.

(Это были граждане, которые платно учились, платно жили в чужих общагах, а вину за все глупости и гадости, которые творили, сваливали на студентов Литературного института.)

– А можно меня в какую-нибудь другую комнату переселить? – нерешительно поинтересовался Гриша. – От этой комнаты кухня и умывалка в десяти километрах.

– Нет! – рявкнул комендант. – А будешь возникать – я тебя выброшу в окно вместе с твоими идиотскими вещами.

Грише пришлось подчиниться. Когда он отпер дверь указанной комнаты, глазам его предстало замечательное зрелище.

На черном от грязи полу валялись окурки и осколки посуды. Двери шкафа были распахнуты, что позволяло видеть стройные ряды пустых бутылок на полках. На столе была скатерть из пепла, а со стен клочьями свисали грязные желтые обои, на которых Гриша обнаружил следующую надпись:

«По въезде постарайтесь скорее обжить комнату, заполнить ее своими вещами. Недели через две призраки перестанут вас беспокоить. Не бойтесь: от них еще никто не умирал».

«Что за фигня?» – раздраженно подумал Гриша и пошел к знакомому занимать деньги на водку. Слово за слово, и он рассказал знакомому и его девушке, куда его переселили, и какая в комнате красота.

– А ты разве не слышал, какие про эту комнату слухи ходят? – удивилась девушка. – Там никто подолгу жить не может, все сбегают. Атмосфера, говорят, очень странная.

– Слушай больше! – отмахнулся Гришин знакомый. – Ничего там нет.

– Есть, – возразила девушка. – Ты лучше сходи к Маше, попроси у нее церковную свечку и походи с ней по комнате.

– Ага, – кивнул знакомый. – А еще лучше – вставь ее в задницу. Хватит, Галя, фигню пороть.

Будучи не слишком суеверным человеком, Гриша не придал этому разговору значения. Как известно, у студентов-литераторов богатое воображение, которое далеко не все конвертируют в художественные тексты, зато почти все – в сочинение сплетен и небылиц.

Вы думаете, по возвращении в комнату Гриша стал там прибираться? Ни хрена подобного. Он ведь был лоботряс. «Как-нибудь потом подмету», – решил он и позвал друзей отмечать новоселье, благо денег ему все-таки одолжили. Друзья Гриши были такие же, если не большие, лоботрясы. Они долго смеялись над предостережением на обоях и еще дольше не хотели расходиться. А Гриша, как назло, вспомнил, что завтра вторник, и для отчетности на семинаре надо хоть что-нибудь написать.

– Забей! – хором воскликнули друзья. – Кому это, на фиг, надо? Литература – дура. Живи, балдей, рожай детей!

– Нет, ребята, – со вздохом сказал Гриша и встал из-за стола. – Нельзя всю жизнь балду пинать.

– Ну, ладно, – сказал его ближайший друг, сильно пьющий поэт-авангардист. – Прекращаем этот Валтасаров пир. Ха-ха-ха! Спокойной ночи.

После ухода друзей Гриша запер дверь на три оборота и достал из-под стола оставленную предыдущими жильцами старую пишущую машинку. (Она была очень кстати: свою портативную Гриша сломал, когда в пьяном виде забивал ею гвозди.) Но так как он был уже пьян и очень хотел спать, то ничего путного написать не смог, а точнее, вообще ничего. Лист в машинке так и остался чистым. Досадуя на то, что рано разогнал собутыльников и зря потратил время, Гриша выключил свет и грохнулся на расшатанную кровать, покрытую грязным, вонючим одеялом.

«Были бы тут, в самом деле, какие-нибудь положительные или, на худой конец, отрицательные силы, – в сердцах подумал он, – может, помогли бы, а тут силы совсем индифферентные».

Проснулся Гриша от холода. Форточка была открыта нараспашку; он твердо помнил, что накануне закрыл ее. «Допился до амнезии, дурак», – подумал Гриша и матерно выругался.

– Извини, – произнес рядом незнакомый мужской голос. – Я должен был проветрить помещение.

Гриша вздрогнул и приподнялся на кровати. За столом сидел лохматый парень, похожий на олдового хиппана, в потертых джинсах и деревянных бусах. Он курил и стряхивал пепел в Гришину кружку. Грише это очень не понравилось.

– Тебя тоже, что ли, сюда поселили? – хмуро спросил он.

– В каком-то смысле – да, – усмехнулся парень.

– То, что тебя сюда поселили, – угрожающим тоном произнес Гриша, снова приподнимаясь на кровати, – это еще не повод свой пепел в мою кружку стряхивать.

Незнакомец снова усмехнулся.

– Во-первых, это не твоя кружка, чувак.

– Как это – «не моя»?!

– Так. Ты стибрил ее два года назад на кухне левого крыла четвертого этажа. Во-вторых, подойди сюда и посмотри повнимательней.

Гриша неохотно слез с кровати и заглянул в кружку.

– Видишь – пустая, – спокойно констатировал парень. – Этот пепел – нематериальный.

«Белка, – подумал Гриша и схватился за стену. – Белка, блин, как пить дать». Только сейчас он заметил, что, хотя в комнате полутемно, незнакомца видно, как при дневном свете.

– Чего ты испугался? – спросил парень, затушил окурок, и тот мгновенно растворился в воздухе. – Ты надпись видел. Тебя предупреждали. Можешь называть меня просто Вася.

– О’кей, – сказал Гриша и сполз по стенке.

Призрак вылил ему на голову холодную воду из чайника и недовольно сказал:

– Сквозняк ему не нравится! Да если бы я не проветривал эту комнату, придурки, жившие здесь до тебя, давно задохнулись бы в дыму. А вот убираться здесь будешь сам, понял, гений непризнанный?

– Хорошо, – сказал Гриша. Он решил, что это кошмарный сон, который когда-нибудь да закончится. – А ты здесь какими судьбами?

– Я здесь учился, – печально ответил Вася и вытащил из пачки нематериальную сигарету. – Был нонконформистом, слушал запрещенную музыку, а то, что я писал, имело к соцреализму такое же отношение, какое свинья имеет к геометрии. Закончилось тем, что кагэбэшники стали приходить ко мне в гости и действовать на нервы; тебе этого не понять. Но я не стал писать производственные романы: я стал писать доносы. Иначе меня посадили бы в тюрьму, а мне туда совсем не хотелось.

– А кому туда хочется? – спросил Гриша.

– Мазохистам. Которые подсознательно хотят прибавить еще один душераздирающий эпизод к своей биографии. И в результате им не надо потом тусоваться в одном из идиотских мест, в котором они жили раньше, открывать по ночам форточки и выслушивать глупости!

– Я больше не буду, – виновато сказал Гриша.

– Да фиг с тобой. Дело во мне. Я благополучно женился, поступил на работу в газету, из тех, в которых раньше печатали вранье про политиков, а потом стали помещать фотографии голых баб, и умер от инфаркта. Если бы на этом всё закончилось! Душа – она бессмертна, чувак. Ты можешь в это верить или не верить, но тебе выйдет боком, если ты будешь неправильно обращаться с ней.

Вася бросил недокуренную сигарету в окно, и она рассыпалась на мелкие фосфоресцирующие огоньки.

– Тяжелый случай, – посочувствовал Гриша.

– Еще какой. Я уже десять лет болтаюсь здесь, при встрече с людьми принимая облик времен своей молодости, и если раньше я писал на пьяниц и хулиганов доносы, то теперь должен им помогать. Чтобы вызвать меня, молодой писатель должен в полночь загадать желание и вставить в машинку чистый лист бумаги. А освобожусь я только тогда, когда кто-нибудь из выпускников Литинститута, живших в этой комнате, получит Нобель. То есть, торчать мне здесь до второго пришествия, не иначе.

– И ты мне поможешь? – спросил Гриша, пропустивший последнее замечание мимо ушей.

– Придется. А теперь ложись спать. Ты мне надоел, чувак.

Тут комната на секунду осветилась изнутри, и Гриша увидел в дверях молодую женщину в густом макияже, одетую по моде восьмидесятых годов.

– Пошли, быстро, – сказала она Васе. – Маринка зовет. К ней новую соседку подселили, я уже устала их в одиночку выживать. Давай ты ее будешь душить, а я ей приснюсь в кошмаре.

– Хорошая идея, – засмеялся Вася. – Двух дней не пройдет, как эта дура смотается отсюда со всем своим барахлом.

И они вышли из комнаты сквозь дверь.

У Гриши не было сил душевных осмыслять происходящее, и он поплелся к кровати, мысленно обзывая творческого руководителя нехорошими словами.

 

Утром он долго не мог вспомнить, что ему снилось, помнил только, что полная белиберда. Гриша смёл пепел со стола и стал собираться на семинар, на ходу дожевывая остатки макарон четвертого сорта, присланных матерью из районного городка. Больше есть было нечего. Опохмелиться было нечем. Нести на творческий семинар тоже было нечего. Этого и следовало было ожидать.

Тут Гриша увидел, что за машинкой лежит папка с какой-то рукописью. Вчера ее в помине не было, зато в машинку был стопроцентно вставлен чистый лист бумаги; когда это он успел его вытащить? Выругавшись в адрес белой горячки, шизы и амнезии, Гриша открыл папку и обалдел: это был его рассказ, переделанный до неузнаваемости. Так молодому писателю пришлось примириться с фактом существования потусторонних сил.

Когда мастер прочитал рассказ, он обалдел не меньше Гриши, потому что это была очень качественная проза. Мастер долго искал, к чему придраться, но так и не нашел. Он отнес рассказ ректору, давно собиравшемуся выгнать Гришу за творческую несостоятельность и прогулы.

– Что это с ним? – спросил ректор.

Мастер ответил, что Гриша, видимо, взялся за ум, и предложил его напечатать. Редактор толстого журнала обычно заворачивал рыбу в рукописи начинающих авторов, но от произведения, одобренного ректором, не посмел отмахнуться, и вскоре Гриша получил гонорар, который немедленно потратил на водку. Друзья до полуночи бухали в его комнате и втайне завидовали ему завистью всех цветов радуги. Они допивали уже третью бутылку, как вдруг послышался стук.

– Да! – крикнул Гриша.

Никто не вошел. Поэт-авангардист убавил радио и прислушался.

– Это соседи в стенку стучат, – предположил он.

– Черта с два, – сказал другой поэт. – Это стучали в окно.

– Ты что, свихнулся? – спросил авангардист. – Как можно стучать в это окно? Этаж, вроде, далеко не первый.

– Может, птица? – спросил третий студент.

– Ты что? Какая, на фиг, птица в двенадцать ночи?

Стук повторился, и Гриша понял, кто это может быть. Он отдернул занавеску, но за окном ничего не было видно, кроме темноты и шпиля Останкинской башни. «Ну, и приколы у тебя, Вася», – подумал Гриша, а вслух сказал:

– Всё ясно, ребята, у нас у всех алкогольные глюки, – и студенты продолжили веселье.

Был уже час ночи, когда поэт-авангардист начал открывать предпоследнюю бутылку водки, и ему показалось, что бутылка вертится в его руках, как волчок. Откупорить ее было практически невозможно.

– Народ, что это за ерунда? – недоуменно спросил он.

Народ предположил, что у поэта глюки, и высказал пожелание больше ему не наливать. Бутылку попытался открыть другой поэт, и история повторилась. Когда же пришла очередь Гриши, бутылка вырвалась у него из рук и разбилась вдребезги.

– Фигня, ребята, – утешил Гриша собутыльников, – у нас еще одна есть, а со следующего гонорара я вообще ящик куплю.

Тут полка с книгами, висевшая над кроватью, с грохотом упала, и в этом грохоте молодому писателю послышался ехидный смех. Но он уже был изрядно пьян и решил не обращать на это внимания.

В это время на вахте мирно спал толстый усатый охранник. Снилась ему, допустим, рыбалка или еще что-нибудь в этом роде, как вдруг он почувствовал, что его трясут за плечо. Охранник протер глаза и огляделся: никого. Он снова попробовал уснуть, но не получилось: что-то ему мешало. «Пройтись, что ли, по этажам, – подумал он, – посмотреть, всё ли там в порядке». И словно неведомая сила повлекла усатого охранника на этаж, где жил Гриша. Поднимаясь по лестнице, блюститель порядка услышал громкую музыку, грохот и крики, доносившиеся из Гришиной комнаты, и порадовался, что интуиция его не обманула. Стук (на этот раз – действительно в дверь) снова помешал молодежи отдыхать.

– Это что у вас такое в два часа ночи? – полюбопытствовал охранник, шевеля усами, как таракан.

– Это у нас… это, – находчиво ответил Гриша. – Мы сейчас всё приберем и будем тихо сидеть.

– Идите нах, – сказал охранник. – Чтоб сейчас же все нах разошлись.

– Ну, мы еще немного посидим, – сказал авангардист, – мы не будем шуметь, у нас литературный диспут.

– А мне пох, – сказал охранник. – Быстро все разошлись, потому что этот ваш диспут перерастает в пьяный дебош.

Студенты освободили помещение, недовольно ругаясь матом. Гриша остался один. Он зажег сигарету и попытался слегка протрезветь, чтобы хотя и с опозданием, но всё же осмыслить ситуацию.

В готических романах в подобных случаях пишут: на часах пробило столько-то, и далее по тексту. Я так сказать не могу, потому что таких часов поблизости не было в принципе. Даже будильник не зазвенел: он был заведен на девять утра. Просто распахнулось окно, и в комнату ворвался ледяной ветер. Он смёл бычки и пепел с подоконника, пыль и бутылочные крышки со стола и стал мусорным, как в песне известного русского псевдорокера Армена Григоряна. В ореоле мусора перед молодым писателем возник Вася.

– Мне не по кайфу твое времяпрепровождение, чувак, – сказал он.

– В смысле? – уточнил Гриша.

– Ты уже задолбал. Нет, чтобы, как приличный человек, вымыть пол, купить хорошего пива и послушать битлов, Эбби, блин, Роуд “Abbey Road” - альбом “Beatles”, или «Роллинг Стоунз», или, блин, «Рэйнбоу». Нет! Развел бардак, пьешь паленую водку и со всякими хмырями слушаешь «Наше радио», по которому в промежутках между рекламой крутят новый русский рокапопс.

– А мне, – заметил пьяный Гриша, – нравится мое времяпрепровождение. И попрошу не лезть в мои дела, нарушая тем самым права человека.

– Смотри, чувак, – пригрозил Вася, – будет хуже. Из этой комнаты уже многие съехали. И многие изменили взгляд на вещи, пожив в этой комнате.

– Что ты мне диктуешь? – возмутился Гриша, которому сейчас было море по колено. – Я, блин, писатель, я – творческая личность, а ты – глюк нематериальный.

– Да какой ты писатель? – расхохотался Вася. – Забыл, кто пишет за тебя? Ты теперь должен со мной считаться, чувак. Я не хочу слушать это радио.

– Я и сам могу писать! – заявил Гриша. – Меня сюда не за плагиат взяли, а за художественную прозу.

– Ну, смотри, чувак, – усмехнулся Вася. – Смотри…

И ушел сквозь стену.

Тут Гриша окончательно протрезвел. Он умылся холодной водой, сходил к однокурснице и попросил у нее кофе. Весь остаток ночи он сочинял рассказ, и, так как литературные способности у него все-таки были, рассказ получился не самый отстойный. Наутро Гриша отнес его мастеру.

– Очень хорошо, – сказал мастер, – сделайте копии в ректорате, и мы это обсудим.

Но когда мастер пришел домой, то вместо рукописи обнаружил в Гришиной папке пачку чистых листов, хотя еще на семинаре просматривал рассказ и был уверен, что он находится именно в этой папке. Мастер долго рылся в портфеле, но так и не нашел рассказ и решил, что забыл его на кафедре.

Это было еще не самое худшее. На кафедре творчества в Гришиной папке вместо копии рассказа (двадцать страниц) были обнаружены грубые ругательства в адрес ректора, декана и административно-хозяйственной части. На двадцати страницах, соответственно.

Что касается копии, лежавшей в ректорате, то девятнадцать страниц стали безукоризненно чистыми, и только на верхнем листе было напечатано заявление за подписью Гриши:

«Прошу отчислить меня из института по собственному желанию за творческую несостоятельность, так как все свои тексты я скачивал из Интернета».

Те, кому было не фиг делать, и те, кого мучила жажда справедливости, перерыли весь Интернет, но никаких подтверждений плагиата не нашли. Кто-то решил, что у Гриши началась шиза, и его нужно срочно госпитализировать. Поскольку у Гриши уже была справка по шизе, которую он в свое время получил, чтобы закосить от армии, ничего не стоило отправить его на обследование. А поскольку психиатры сочли Гришу абсолютно нормальным, не считая первой стадии алкоголизма, то из института его скоропостижно отчислили, но не за творческую несостоятельность, а за оскорбление чести и достоинства администрации института. И он уехал в свою тмутаракань. Вряд ли он повесился или еще что-нибудь сделал в этом роде. Скорее всего, бухает или пишет статейки в «Тмутараканский вестник». Если вообще пишет: скорее всего, просто бухает. И Бог ему судья, а не участковый мент.

О призраках в его бывшей комнате ничего не слышно. Правда, говорят, что в зимние каникулы, когда почти все разъезжаются по домам, или, чаще, летом, когда общежитие и вовсе на ремонт закрыто, в окне комнаты горит свет. А если подняться на шестой

этаж и зайти в кухню, откуда видны окна комнат параллельного крыла, и как следует присмотреться, то можно увидеть, что в машинку, стоящую на столе, вставлен чистый лист бумаги.

 

Таня замолчала. Сквозь занавеску был виден тонкий полумесяц на черном небе; ветер бился о стекло, как пьяная муха. Нарушил молчание режиссер. Он сказал:

– Да уж, – и стал искать по карманам сигареты.

Раздался ломовой стук. Не в окно. В дверь. На пороге нарисовался в дым пьяный художник, посланный то ли за вином, то ли, как предположил один из собравшихся, за смертью.

– Вот, – сказал он, вытаскивая из сумки бутылку дешевого портвейна, и выражение пьяного торжества на миг озарило его помятую физиономию.

– Замечательно, – подвела итог Таня. – И давайте больше не будем об искусстве. Я о нем уже слышать не могу. Сейчас Витя нам расскажет гораздо более интересную историю – о том, где он шлялся столько времени и почему купил такую дрянь.

 

Ноябрь 2003.