Серым утром крик печальный

 

 

 

Тугой гудящей струной протянулся тракт сибирский – дорога дальняя. Проносятся мимо поля с редкими перелесками, раскинулись бесчисленно туманные озёра-глаза, а дальше глухомань – таёжные чащобы со студёными реками. Города высокие и шумные к большаку подступили важно, обок приютились захолустные городишки пониже и потише, всякие-разные селенья разбросались вдоль и вдаль по своему разумению.

Ранним утренним часом двигалась по тракту белая «Волга». В машине двое – водитель Серёжа и Иван Никандрович Сибиряков – заместитель первого секретаря Белоярского обкома партии. Октябрьский снежок сечёт мелкой крупой по закрытым окнам машины, прилипает к лобовому стеклу, сразу же растекаясь тонкими струйками.

Иван Никандрович в уютной и тёплой полудрёме перебирает в памяти дни, проведённые в тихом ведомственном санатории, с грустью думая об оставшихся четырёх днях отпуска, отбыть которые придётся дома. А потом снова работа, и меньше чем через год – заслуженный отдых.

Вздохнул Иван Никандрович – скоро шестьдесят – надо же? Заворочался, устраиваясь удобнее, нехотя окунулся в прожитые годы: голодное детдомовское детство; военное лихолетье, намертво врезавшееся в душу и память; тяжёлое послевоенное время, потом учёба, а дальше работа – изматывающая, почти круглосуточная, нескончаемая работа. Поначалу на заводе, затем по партийной линии два десятка лет, да всё понизу, потом пятилетка повыше, и последние шесть лет – второй человек в области. Первым уж не стать – мотнул головой Иван Никандрович, поморщился – и не надо.

Ровно гудит мотор, убаюкивая. Размеренно бегут придорожные столбы, отсчитывая съеденные километры. Дорожные указатели показывают главные и неглавные направления, номера трасс, названия населённых пунктов. Машут замерзающими ветвями шеренги деревьев – езжай, езжай, счастливого пути!

Справа надвигается серый покосившийся куб, поддерживаемый серым же столбом с кое-где торчащей ржавой арматурой – железобетонная веха, отделяющая один район от другого.

«Ново-Никольский район. 1925. Добро Пожаловать!» – сообщают с куба выпуклые буквы с чёрными потёками.

Иван Никандрович скользнул взглядом по надписи, сел прямо, помассировал виски, посмотрел на часы.

– В четыре дома будем, как раз…, – нарушил тишину водитель Серёжа.

– Не загадывай, – недовольно оборвал Иван Никандрович.

Пронёсся быстро, исчез позади серый куб – придорожная грань, всколыхнув прожитое, пробудив старые воспоминания.

 

В тридцать шесть лет направили Ивана Никандровича в Ново-Никольский райком партии. Через два года поставили заведовать районным отделом культуры. Работа с людьми, с бумагами, поездки, встречи, юбилеи, годовщины, отчёты, разносы, чествования, жалобы, визиты проверяющих – всё было. Многое можно уж и забыть, иное и не вспомнить за давностью, но осталось одно, забыть которое не удастся до последних дней.

 

Из глубин памяти, из пластов минувшего всплыл жаркий безветренный сентябрьский день уборочной страды 1967 года – первого года работы в Ново-Никольске. С плановой проверкой поехал Иван Никандрович познакомиться на месте с ходом уборки урожая, повстречаться с людьми, узнать их нужды, условия труда и быта, поднять настрой хлеборобов, воодушевить на новые трудовые свершения. Рядовая поездка, было коих до и после – миллион. Но та была особой.

То ли колхоз, то ли совхоз – уж и не вспомнить, и название время стёрло. А деревня называлась забавно – Утянка. Это Иван Никандрович помнил.

Колеся в тот день по дорогам и полям, глотая пыль с секретарём местной парторганизации, безымянным ныне, Иван Никандрович осматривал, знакомился, узнавал, воодушевлял, хмурился и ставил на вид, благодарил и жал руки. Потом дома у секретаря вместе с председателем хорошо отобедали, поговорили о том, о сём. После обеда проехались по деревне – центральной усадьбе – посмотрели дома, заглянули в школу, в клуб, в новый магазин. Всё понравилось Ивану Никандровичу – и дома новые, и школа красивая, и магазин хороший, и клуб просторный. Библиотека, правда, была на замке.

– Это у нас сегодня Татьяна Михайловна до вечера отдыхает, – пояснил председатель, – а библиотека у нас богатая, читателей много.

– А что это она у вас отдыхает? Время вроде рабочее, да и не выходной сегодня, – спросил Иван Никандрович.

– Да Татьяна Михайловна сегодня в клубе выступать будет, вот мы и дали ей отдых, чтобы подготовилась, – пояснил председатель.

Подошёл секретарь, до того разговаривавший в сторонке с заведующим клубом – высоким, худощавым мужчиной с залысинами.

– Вот заведующий говорит, что приболела она немножко. Но выступать будет. Народ уже спрашивал.

– Какая, однако, у ваших людей тяга к знаниям! Молодцы! – похвалил Иван Никандрович. – С лекцией выступит? А на какую тему?

– Почему с лекцией? – не понял секретарь. – А, нет, не с лекцией. Поёт она.

– Поёт? Это хорошо! Песня нам нужна, она нам строить и жить помогает. Есть хлеб, будет и песня! Так, вроде, говорится? – засмеялся Иван Никандрович, повернувшись к председателю.

– Совершенно верно, – тоже засмеялся председатель. Только у нас говорят так – есть песня, будет и хлеб.

– Почему же у вас так говорят?

– Почему у нас так говорят? – переспросил председатель и задумался. – А вот концерт посмотрите, так и сами узнаете – почему у нас так говорят.

– Да нет, мне пора. Спасибо, конечно, но как-нибудь в другой раз, – ответил Иван Никандрович.

– Нет, нет, Иван Никандрович, – запротестовал секретарь, – вы уж останьтесь, посмотрите нашу самодеятельность. Мы специально готовились, люди старались.

– Даже так? – удивился Иван Никандрович. – Ну, вы меня вяжете по рукам и ногам. Ладно, останусь, посмотрю.

– Вот и ладненько, вот и хорошо, – обрадовался секретарь, – а пока время есть, давайте опять ко мне. Отдохнёте немножко.

– Добро! Но смотрите, не понравится концерт – уж и не знаю, что с вами сделаю, – пригрозил шутливо Иван Никандрович.

– Слово даю – понравится, – серьёзно ответил секретарь.

 

К семи часам подъехали секретарь и Иван Никандрович к бревенчатому клубу, ещё приятно отдающему смолой. Снова их встретил заведующий, проводил в зал.

В зале собрался народ – да не очень-то и много – мужики, бабы, ребятишки – человек тридцать будет. Сев на первый ряд, по центру, Иван Никандрович пару раз оглянулся – мало народа. Видно, многие в поле – не до концерта.

– Да вы не беспокойтесь, – понял секретарь, – подойдут ещё, яблоку негде упасть будет.

 

Иван Никандрович, сидя в «Волге», словно оказался в том клубе – так живо мелькали воспоминания о давнем концерте.

 

Сначала выступал хор. Его мало кто слушал – гомонили в зале, усаживались опоздавшие, туда-сюда бегали ребятишки. После хора двое читали композицию из торжественных стихов. За композицией три работницы молочной фермы пели под гармонь частушки – одну, вторую, третью. Иван Никандрович поглядывал на часы, и уж жалел, что остался – время зря потерял.

Зрители в зале, казалось, совсем и не на концерт пришли – разговаривали, смеялись, лузгали семечки, беспрерывно выходили-заходили, дверями хлопая. Перед следующим номером секретарь не выдержал, поднялся и строго попросил, чтобы вели себя покультурнее. Просьба секретаря не возымела никакого действия – продолжали галдеть, смеяться, выходить и заходить.

Иван Никандрович нервно барабанил пальцами по подлокотнику. На сцене две девушки танцевали танец с лентами.

Плясуньи с лентами убежали. На сцену вышел заведующий клубом. Иван Никандрович наклонился к секретарю, собрался поблагодарить да попрощаться, и уж было привстал, чтобы уйти, но секретарь неожиданно схватил его за руку и почти силой усадил обратно.

– Иван Никандрович, от всего сердца прошу – посмотрите ещё пару номеров, а потом я вас провожу, – зашептал на ухо секретарь.

Скрепя сердце Иван Никандрович молча сел, подумав о том, что непременно отразит в служебной справке низкую культурную работу по воспитанию трудящихся.

Заведующий клубом, выдержав короткую паузу, с каким-то непонятным подъёмом в голосе объявил:

– Следующим номером нашей программы выступает Татьяна Михайловна Иванова.

 

И после этих слов началось нечто невообразимое. Мужики, стоявшие на улице, начали торопливо заходить, выбрасывая окурки. Прекратились лузганье семечек и болтовня. Буквально за пять минут в клуб набилось столько народа, что, как и говорил секретарь – яблоку негде было упасть. Заняли первый ряд, до того весь свободный. Где даже садились на места, кто мог, по двое. Стояли в проходах, стояли у стен, стояли в дверях. Иван Никандрович изумлённо оглядывался, не совсем понимая – что же такое должно сейчас произойти, что весь зал битком оказался набит?

 

Из-за кулис вышли двое с баянами, двое с гитарами, двое с балалайками и один с бубном. Усевшись на табуретки в глубине сцены, они приготовились, взяли удобней инструменты. Пожилой баянист оглядел свой оркестр, кивнул, и грянула залихватская плясовая.

Отыграв, музыканты встали, поклонились. Загремели аплодисменты, кто-то даже в задних рядах и засвистел. Музыканты стояли, прищурившись от яркого света, улыбались, о чём-то неслышно между собой переговариваясь. Аплодисменты не утихали, а даже наоборот – набирали силу.

 

Слева из-за кулис на сцену вышла молодая, невысокая женщина. Встала перед музыкантами посреди сцены.

Иван Никандрович вздрогнул – таких красавиц ему видеть не приходилось. Одетая в длинное чёрное платье, богато расшитое багряными с золотом гроздьями рябины, с гордо поднятой головой – волосы цвета вороного крыла, собранные на затылке в тяжёлый узел – строгий прямой взгляд огромных чёрных глаз с длинными ресницами, упрямо изогнутые брови, лебединая шея, охваченная тонкой ниткой серебра – это, очевидно, и была Татьяна Михайловна Иванова.

 

Народ в зале хлопал не переставая. Татьяна Михайловна, а это была именно она, стояла спокойно, будто ничего не слыша; смотрела вперёд, будто никого не видя. Вот она подошла к краю сцены, чуть приподняла правую бровь, слегка обернулась к музыкантам, кивнула, и в зале мгновенно воцарилась полнейшая тишина. Музыканты заиграли медленное вступление, Татьяна Михайловна прикрыла глаза, и неожиданно сильным голосом, голосом невиданной красоты запела.

Не шей ты мне, матушка, красный сарафан
Не входи, родимая, попусту в изъян
Рано мою косоньку на две расплетать
Прикажи мне русую в ленту убирать…  

После первой песни, не дав зрителям-слушателям и Ивану Никандровичу тоже, опомниться, Татьяна Михайловна начала вторую. Начала эту песню так, что дрожь пробрала. Своим восхитительно красивым, мощным, сочным голосом она долго тянула две или три ноты, чередуя их, поднимая их силой голоса выше и опуская ниже, а потом так вдруг лихо, быстро, с едва заметной улыбкой, озорно запела.

Вьюга во поле завыла ой, люто, люто, люто
На свидание, наверно, не торопится никто
Ой, снег-снежок, белая метелица
Говорит, что любит, только мне не верится  

Песня, а с ней и голос Татьяны Михайловны наполняли весь зал, выплёскиваясь через открытые двери наружу, чаруя слушателей. Голос её, бездонной глубины и скрытой, рвущейся силы, переливался всеми своими цветами и оттенками, улетая то вверх до невообразимых высот, и вот, кажется – оборвётся, ибо выше некуда, но нет – ещё выше, и ещё выше, и вдруг подбитой птицей голос падал вниз, становился невероятно густым, сочным, почти осязаемым, и опять вроде – нельзя человеческому голосу ниже, но нет – можно, и потом снова ввысь.

Казалось, она пела без особых усилий, пела, как дышала – не напрягаясь, голос будто лился сам собою, без её участия. Татьяна Михайловна стояла спокойно, иногда поводя правой рукой в такт мелодии, часто прикрывая глаза, и голос просто пленил необыкновенной своей красотой и лихой мощью. Дух захватывало от её простого величия, невидимыми волнами исходившими от неё по всему залу, покоряя всех, никого не оставляя равнодушным.

 

Уже потом, позже, Иван Никандрович узнал слова многих песен, которые она пела. А тогда слушал, изумлённый, не вслушиваясь, не вдумываясь о чём она поёт. Был только один её голос – такой голос, который, казалось, заполняет собой всё, пронизывает самое естество человеческое, проникает в душу и сердце, поднимает тебя и несёт за собой куда-то, и слушать можно всю жизнь, не переставая.

Иван Никандрович был ошеломлён. Услышать такое в простой деревушке – это было что-то непонятное. Сам любивший при случае попеть вполголоса, хоть как и говорил – не успел от медведя убежать, потому и слуха нет – пение Татьяны Михайловны явило ему поистине настоящий голос, которым нужно и можно петь. Не было у неё микрофона, да он и ни к чему ей был. Много позже, бывая и на столичных концертах, и принимая у себя заезжих певунов, сидя с ними, избалованными, после концерта за одним столом, Иван Никандрович только усмехался – вам так никогда не спеть, как пела она – простая деревенская красавица.

Серым утром крик печальный слышу – в небе журавли
Все, прощаясь, улетают стаей из страны моей
Помнишь их встречать весною вместе шли к реке с тобою
Как всё случилось, не знаю – в путь журавлей провожаю я одна  

Эту песню Иван Никандрович не знал, никогда не слышал. Надрывная, тоскливая, сопровождаемая печальным гитарным перебором, песня говорила о каком-то горе, и голос Татьяны Михайловны доносил это горе с таким чувством, с такой невиданной и невидимой мощью, что в душе у каждого слушающего нагнеталась невыносимая боль.

Зрители в зале сидели, будто заворожённые. Кто-то позади даже всхлипывал. Слева от Ивана Никандровича, через два места, сидел фронтовик с орденами – мужик годов за пятьдесят. Он слушал восхищённо приоткрыв рот, подавшись вперёд, забыв обо всём, и глаза его блестели от слёз.

А со сцены неслась уже другая песня – буйная, зажигательная, наполняя всех весельем и безудержной удалью, заставляя ноги пускаться в пляс.

В жизни всё трын-трава и пустые слова, так забудем печаль мы и горе
Будем жить не тужить, пусть веселье царит, разливное как синее море  

Музыканты, слаженно и искусно выводя аккомпанемент, обрамляя и оттеняя голос Татьяны Михайловны звучанием инструментов, сливая воедино музыку и голос, сами пребывали от того в огромном воодушевлении. А уж зрители, те просто были вне себя от восторга, и долго хлопали до исступления, не отпуская свою певицу, прося петь ещё, ещё и ещё.

 

После концерта, закончившегося по темноте, Иван Никандрович и секретарь зашли в комнату, примыкавшую к сцене. Там стояли ещё не отошедшие от игры музыканты, у окна стояла Татьяна Михайловна.

Поблагодарив музыкантов за отличный концерт, пожав каждому руку, Иван Никандрович подошёл к Татьяне Михайловне. Она выглядела бледной, очень уставшей, и вблизи оказалась ещё краше, хоть и было от первого ряда до сцены не больше десяти метров.

Иван Никандрович долго держал её руку в своей – благодарил, восхищался. Она смущённо улыбалась, тоже говорила какие-то ответные слова, но уже тихим, спокойным, голосом – и не подумать, что этот же голос может быть совсем другим.

 

Белая «Волга» несётся по тракту. Проносятся мимо придорожные столбы, чередуясь, отмечая то ли годы какие, то ли километры. А в жизни не так, как на дороге – нет указателей, нет столбов, нет упреждающих знаков. Не узнаешь сразу – верно ли всё делаешь или ошибаешься. Не поймёшь – к цели движешься или в тупике окажешься. И только время ставит всё по местам, время судит – кто прав был, а кто виноват остался.

Воспоминаниями и мыслями Иван Никандрович в том – 1967 году, а сам сейчас в этом – 1990. Двадцать три года между ними – много это или мало?

 

Стояли с секретарём у машины, курили. Очень интересовался Иван Никандрович их талантливой певицей – кто она, откуда, сколько ей лет, давно ли поёт, где училась, есть ли семья?

Всё рассказал секретарь – местная она, родилась и выросла тут; тридцать лет ей; петь начала, как из города приехала после культпросветучилища; сын у неё шестилетний.

– А муж где? – спросил Иван Никандрович.

Вздохнул секретарь, затянулся папиросой.

– Нет у неё мужа. Шоферил он у нас, да вот и не уберегли. Ехал по весне в гололедицу на бортовой в позапрошлом году, да и…

Махнул рукой секретарь, отвернулся, затянулся глубоко папиросой.

 

Иван Никандрович достал из портмоне таблетку валидола. Пряный терпкий аромат заполнил салон «Волги».

– Иван Никандрович, давайте остановимся на пять минут, – предложил Серёжа.

– Можно! – согласился Иван Никандрович.

 

Серёжа съехал на обочину. Вышли из машины. Иван Никандрович вдохнул полной грудью чистый прохладный воздух. Поднял голову, всмотрелся в неприветливое небо, затянутое облаками. Снежок сыпал не переставая, ложась тонкой пеленой на дорогу, на обочину, на лапы елей и сосен, на машину.

 

Ехал в райцентр с зажжёнными фарами, курил одну папиросу за другой, а в мыслях была она одна, и звучал её голос – в самое сердце проник и остался там навсегда. Весь лик её, вся статная и хрупкая фигура Татьяны Михайловны, бездонные глаза, тяжёлый узел чёрных волос – покорили райкомовского инструктора. И тогда же решил: она будет принадлежать ему, только ему, и никому больше.

 

Приезжал к ней немыслимое количество раз. Заходил в библиотеку брать книги. Брал первые попавшиеся, и, не прочитав ни одной, привозил обратно. Поражало его безмерно – какой непохожей на себя она была на работе, в библиотеке – тихая, скромная, молчаливая, углублённая в свои неведомые мысли. Невозможно было поверить, что стоит ей выйти на сцену, как она вся преображалась, становилась совершенно другой – возвышеннее, сильнее, величественнее. Сидел на концертах и упивался её голосом, млел от него, не отрывая от неё глаз. Пела она не часто – раза два-три в год, и на большее не соглашалась, как ни просили её.

От разговоров она уклонялась, провожать не разрешала, ни разу не пригласила в дом. Даже и не знал – где живёт. Привозил конфеты и шоколадки для её сына, но она их не брала. Ивана Никандровича раздражало такое упрямство, которое он не мог понять, но в то же время в глубине души бесконечно уважал её за это. А сердце просто изнывало, тосковало и мучалось, терзаясь неутолённостью и неразделённостью.

Когда он попросил её руку и сердце, пообещав тотчас же развестись с женой, она печально улыбнулась и ответила – нет!

Через месяц или больше он снова предложил стать его женой, и снова ответ был – нет!

В третий раз он просил её руки через полгода, и опять – нет!

Иван Никандрович был в ярости – да что она себе позволяет, да что она о себе возомнила, да почему и откуда такое необъяснимое упорство? Не было на это ответов.

 

И через год, став заведующим районным отделом культуры, он начал мстить. Официальным приказом запретил допускать её к выступлениям на концертах и в её деревне, и в доме культуры райцентра. Как было написано в приказе: «за репертуар, чуждый вкусу советского человека». Понимал, вполне понимал Иван Никандрович, что это не по-мужски, недостойно, некрасиво, даже презирал себя за эту свою низкую слабость, но ничего не мог с собой поделать – гордость и уязвлённое самолюбие оказались намного сильнее.

Приносили списки участников районного смотра художественной самодеятельности для визирования, и Иван Никандровича лично вычитывал все фамилии, и пару раз увидев её фамилию, брал красный карандаш и вычёркивал. На третий раз, увидев в списке «Т.М. Иванова», объявил выговор заведующему Утянковским клубом «за низкую работу по продвижению культуры в массы». Больше её фамилия не появлялась. А и были моменты, и не один раз, когда хотелось переступить через свою неуместную гордость – отступиться, снять запрет, и вновь услышать её незабываемый голос. Да только дальше минутных колебаний дело не доходило.

 

Семь лет длился этот бойкот, понятный только двоим. Семь долгих лет молчала Татьяна Михайловна, лишённая сцены и слушателей по прихоти свыше. Как она относилась к этому, что чувствовала, что думала – ничего про то не знал Иван Никандрович. Надеялся всё же – образумится, передумает, согласится. Но нет – не согласилась Татьяна, не передумала, не образумилась.

В 1976 году перевели его с повышением в областной центр, а через три года с ещё большим повышением уехал в соседнюю – Белоярскую область. И не сказать, что больше не вспоминал её, и не сказать, что только о ней и думал, да как-то отдалилось всё, затуманилось, покрылось слоями лет. Но нет-нет да и охватывала Ивана Никандровича тихая мучительная грусть, ныло сердце, и начинал он жечь себя виной своей непростительной и тосковать по Татьяне.

 

Обив туфли о колесо «Волги», Иван Никандрович сел в салон. Машина тронулась дальше. Пять часов уже в пути, ещё примерно столько же – и дома.

– В четыре, говоришь, дома будем? – спросил Иван Никандрович.

– Должны, – ответил водитель Серёжа.

– Добро! Подремлю я чуток. А ты включи-ка радио, пусть бубнит потихоньку, – попросил Иван Никандрович.

 

Под шум мотора и под новости вместе с музыкой Иван Никандрович приготовился задремать, стараясь ни о чём не думать. Но думы рождались сами собой – появлялись, исчезали, не спрашивая никакого дозволения. Отгоняя одни беспокойные мысли, Иван Никандрович невольно переходил на другие. Дремать не получалось, отвлечься не выходило.

Ехал по Ново-Никольской земле, где не был уже четырнадцать лет. А её когда в последний раз видел? Помнил хорошо – в семьдесят пятом, на пятидесятилетии района в районном ДК. Стояла она в вестибюле у стенда с книгами, посвящённом истории района. Поздоровалась, а он прошёл мимо, будто и не заметил. Вот и выходит – видел её в последний раз пятнадцать лет назад.

Не расслышал Иван Никандрович сначала слова водителя.

– Что говоришь? – переспросил.

– Название, говорю, смешное – Утянка. Утки что ли тут водятся? – повторил Серёжа.

– Где Утянка? – спросил Иван Никандрович, открыв глаза.

– Да на указателе написано было – Утянка. Деревня, наверное, – объяснил водитель.

 

Забилось сильнее сердце Ивана Никандровича. Неужели так близко? Шальная, невозможная мысль появилась – а что если заехать? Но для чего? Зачем? Помнит ли его? Помнит, конечно, да что с того? А может и не живёт уже здесь – уехала давно куда-нибудь? Нет, не нужно, не стоит заезжать! Ни к чему им видеться. Глупо это – сколько лет прошло! Нет, ничего не глупо! Больше здесь вряд ли уж буду когда, а не заеду, не увижу сейчас, буду ругать потом себя. Да, надо обязательно заехать.

– Останови-ка, – сказал Иван Никандрович, – нет, вернись лучше к указателю.

 

Развернулась «Волга», подъехала к указателю.

На синем щите белыми буквами: «д. Утянка, 15 км.» и направленная влево белая стрелка. Ещё сильнее забилось сердце Ивана Никандровича.

– Знаешь что, Серёжа, давай-ка мы сейчас ненадолго в деревушку эту заскочим.

– Не вопрос, Иван Никандрович, – ответил водитель, отъезжая от указателя – родственники у вас тут?

– Нет, Серёжа, у меня здесь родственников. Дело у меня тут одно давнее, доделать бы которое надо.

 

«Волга» повернула на подмерзающую грунтовку и поехала в Утянку.

Не забыл Иван Никандрович дорогу. Сначала прямо, потом налево и ещё раз налево, и вот он – клуб деревенский. Потемнел уже, состарился, брёвна давно вагонкой обшили, покрасили когда-то синим – краска облупилась, повыгорела. На фронтоне, над крыльцом, где когда-то висел портрет вождя, остался тёмный квадрат. По обеим сторонам от крыльца располагались забетонированные в землю конструкции из металлических труб, предназначенные когда-то для размещения стендов с наглядной агитацией. Сейчас никакой агитации там не было, да и трубы не все остались. Вспомнил Иван Никандрович с каким трудом в своё время выбивал для района этот дефицитный трубопрокат, заскрипел зубами.

По просевшему крыльцу зайдя в клуб, Иван Никандрович поморщился – грязно, холодно, темновато, пахнет краской и затхлостью. Заглянул в одну дверь, в другую и, не увидев никого, зашёл в зрительный зал – и там тоже никого.

 

Постояв в нерешительности в фойе, и уж было собравшись отказаться от своей затеи, он увидел как из угловой комнаты, на дверях которой висела резная табличка «Художественная мастерская», вышел коренастый парень, при виде Ивана Никандровича моментально заскочивший обратно.

Иван Никандрович подошёл к мастерской, дёрнул дверь, но она оказалась запертой.

– Открывай! Чего закрылся? – требовательно произнёс Иван Никандрович.

Но дверь никто не открывал, и за ней была тишина.

– Да открывай же, ну! – ещё требовательнее загремел Иван Никандрович.

Дверь в мастерскую не открывалась.

– Я сейчас в Ново-Никольск позвоню, – пригрозил Иван Никандрович.

– Зачем? – раздалось из-за двери.

– Затем! Да ты откроешь или нет?

Дверь приоткрылась и оттуда показалась голова парня.

– Кого надо?

– Где заведующий?

– Нету его.

– А ты кто?

– А вы кто?

 

Иван Никандрович не выдержал, с силой толкнул дверь, отодвинул парня и вошёл в мастерскую. Пыльный, прокуренный воздух, пропитанный красками, растворителем, и как вроде бы спиртным, неприятно и тяжело шибанул в нос. За столом у стены сидели двое – высокий, худой лысый дед, в котором Иван Никандрович сразу же признал старого заведующего клубом, и мужик в помятом костюме с галстуком, сильно смахивающий на сына. На столе лежала газета, под которой угадывались стаканы и закуска. Под столом из-за картонной коробки боком выглядывала впопыхах спрятанная бутылка.

– Здорово, орлы! – поприветствовал компанию Иван Никандрович.

– Здрасьте и вам! – ответил за всех дед, – откуда будете?

– Не узнаёшь? – спросил Иван Никандрович.

Бывший заведующий поднялся, подошёл ближе, вгляделся пристально.

– Никак товарищ Сибиряков? Иван Никандрович?

– Он самый. А вот твоё имя-отчество не припомню.

– Моё? Юрий Кириллович я, – напомнил дед и протянул руку.

 

Пожал руку Иван Никандрович.

– Ну, так что, Юрий Кириллович, по-прежнему заведуешь?

– Нет, мне это уж не под силу. Сын теперь на моём месте, – показал дед на мужика за столом, – а я на полставки баянистом числюсь. А вы, Иван Никандрович, извиняюсь, с проверкой какой или другое что? Вы вроде как в аппарате работаете. Если с проверкой, так у нас всё в порядке – работу ведём, продвигаем, так сказать, культуру в массы.

– Юрий Кириллович, давай-ка выйдем

 

Вышли в фойе. Иван Никандрович помолчал, собираясь с мыслями. Юрий Кириллович тоже молчал.

– Скажи мне, Иванова Татьяна Михайловна здесь ещё живёт, не уехала?

– Татьяна-то? Так это, нету её. Ну, в смысле, померла она.

 

Захолонуло натруженное сердце. Гул и темень обступили. Рассыпалось всё на точки-искорки. И словно издали, протяжно и очень тихо, донеслись слова той песни, того голоса.

 

Серым утром крик печальный слышу – в небе журавли

Всё прощаясь, улетают стаей из страны моей

Помнишь их встречать весною вместе шли к реке с тобою

Как всё случилось, не знаю – в путь журавлей провожаю я одна

 

– Вы садитесь, садитесь, Иван Никандрович. Сейчас воды дам, – засуетился бывший заведующий.

– Позови там, в машине, водителя, – слабым голосом попросил Иван Никандрович.

Забежавший Серёжа помог расстегнуть куртку, вытащил из портмоне валидол. Немного отступило, но слабость и шум в голове ещё продолжали давить.

– Я сейчас фельдшерицу позову, она тут рядышком живёт, – сказал Юрий Кириллович.

– Не надо, Юрий Кириллович. Не надо никого звать, – запротестовал Иван Никандрович.

 

Вот так обыденно, в холодном фойе деревенского клуба, в один из многих дней своей жизни, Иван Никандрович вдруг ясно осознал, что потерял, утратил, упустил нечто такое, чем и не обладал вовсе, лишился того, чем и не владел никогда. Здесь была другая жизнь, и в ней он давно не участвовал. События какие происходили – радостные или горестные – всё это было без него. И не знал поэтому, не допускал в мыслях даже, что всё может быть и так, и не так. И нет Татьяны, нет её голоса, но он есть, и есть вина на нём, которую теперь не снять – никогда не снять.

 

– Поехали, Кириллыч, на кладбище. Покажешь, где там она.

Сели втроём в «Волгу», поехали. Идут по улицам люди местные по делам своим, оборачиваются на начальственную машину – кто приехал, для чего? Кладбище за деревней, на выезде, километров пять будет – недалеко, неблизко.

– Кириллыч, когда она?

– Да вроде как в восемьдесят четвёртом, если не путаю. Да, точно, в восемьдесят четвёртом, как раз перед новым годом. Сейчас направо. Она, Иван Никандрович, больше после того не пела. Болела сердцем долго, страдала. Я вот думаю себе, что с того и болела, что не пела. А может из-за сына всё – с Афгана он не вернулся. Я ей говорил – переедь куда-нибудь, там всё новое будет – люди, работа, подруги – обживёшься, забудешься. Нет, только улыбалась молча, не слушалась. Прямо теперь. Эх, Иван Никандрович, вот так вот и живём тут!

 

Подъехали к кладбищу, обнесённому серым от дождей забором, с кое-где поваленными пролётами. Берёзы и осины пожелтевшие стоят – не успели листву скинуть до холодов. Зеленеют пихты, сосны и ели, слегка посеребрёнными, разлапистыми ветвями. Спокойно здесь, тихо. Недвижный воздух с морозцем обступил последнюю обитель, бодрит подъехавших. По твёрдым комьям земли с глиной идут среди могил – старых и свежих.

– Вон там она, за той берёзой чуть правее, – показал Юрий Кириллович.

 

Остановились. Повернулся Иван Никандрович к спутникам.

– Серёжа, ты сейчас Юрия Кирилловича увези, куда скажет. Вот тебе деньги, купишь литр водки, отдашь ему. Вернёшься, жди меня за оградой.

– Иван Никандрович, да где ж я водку здесь куплю? Её и в Белоярске не купить, а тут и подавно.

– Да вы не беспокойтесь, Иван Никандрович. Мы от водки уже отвыкшие, мы больше свой местный первачок пользуем. Я, конечно, извиняюсь, но, если можно, то лучше деньгами.

 

Отдал Иван Никандрович деньги бывшему заведующему. Ушли двое к машине. Остался он один. Постоял с минуту. Снял кепку. Шагнул за берёзу.

 

Маленький глинистый холмик, припорошенный снежком – ни оградки, ни памятника. Один деревянный крест, дотемна исхлёстанный дождями, косо торчит из могилы. На нём чёрно-белый овал с фотографией и надпись: «Татьяна Михайловна Иванова 01-III-1938 – 31-XII-1984». Смотрит она с овала – строгие глаза, упрямо сжатые губы, ровный пробор чёрных волос. Снимок то ли с паспорта, то ли официальный какой – для доски почёта может быть. На нём она немного старше, чем в то время, когда он её знал, но ничуть не увяла красота её.

 

Глухая, саднящая боль охватила Ивана Никандровича. Шагнул ближе. Каркнула сердито в вышине ворона, перелетела на другое дерево. Снова тишина окружила. Сильным человеком был Иван Никандрович – закалился в работе, затвердел в круговерти дел непростых, все его уважали, многие побаивались крутого нрава – а вот стоял сейчас один, и как-то спало всё, отошло лишнее, и прочувствовал он свою самую что ни на есть простую человеческую слабость. Тяжко на душе было, на сердце тошно. Поднял голову выше, к самому небу, вдохнул морозный воздух – не помогло. Криком исходило сердце. Вина, боль и тоска душили, изнутри рвались, а не находили выхода.

 

Звучал неслышно гитарный перебор печальный. Далеко-далеко тихо пел её голос. Кружились, опускались снежинки – и будет зима, уйдёт год, придёт другой, за ним ещё один, и много их будет. А что было, того уж не вернуть, не поправить, не забыть…

 

В начале лета на могиле появился белый гранитный памятник с чугунной оградкой.

 

 

 

май-июнь 2007 г.