Уроки музыки

 

Мои рассказы-зарисовки из «мемуарной» серии: рассказы-эскизы, рассказы-воспоминания, рассказы автобиографические и полубиографические… о детстве и юности, об эмиграции и прочем…

 

На чтение потребуется 3 часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

 

 

 

 

Заканчивается ещё один жаркий летний день. Уже половина восьмого, но светло. Как днём. Мы сидим на парковой скамеечке напротив фонтана и доедаем Ленинградское на палочке. Мороженое тает и капает, и его надо быстро-быстро подбирать языком и слизывать. Неожиданный ветерок обдувает наши лица фонтанной росой. Здорово!

Так бы сидеть и сидеть, но Алка больше сидеть не может: ей нужно спешить, потому что она должна быть дома не позже восьми. Даже в летнее время, когда ещё светло. Я иду её провожать, хотя мне потом совсем в другую сторону: так мы можем ещё немного поболтать.

Алка – моя единственная школьная подруга. Она такая же непопулярная, как и я, но над ней смеются больше, чем надо мной, и мне её жалко. Это нас, в основном, и объединяет.

В классе Алка выделяется и внешне, и поведением. По виду она смуглая, белозубая, с чёрными как смоль волосами и глазами, по темпераменту буйная и атлетичная, а по поведению – громко-визгливая, шумная и резкая в движениях. Ни по каким показателям Алка не похожа на своих родителей, и это почти никого не удивляет, потому что все, кроме неё самой, знают, что она приёмная из детдома и, скорее всего, цыганских кровей.

Поэтому основная цель Алкиного домашнего воспитания – обуздать ее таборный темперамент. В то время когда уже в моде стрижки и начёс, её толстые, непокорные как проволока волосья насильно рассекают на пробор, вытягивают и заплетают в тугие, нелепо торчащие, толстые обрубки, которые назвать косичками очень сложно. Школьная форма у нее слишком длинная и не по фигуре, а вместо портфеля, как у других учеников, она донашивает с начальной школы свой старый, детско-оранжевый ранец. Алка носит очки в толстой тёмной оправе, которые её совсем не украшают. И ко всему этому учится она играть не на пианино или на скрипке, как большинство в классе, а на молдавском народном инструменте, цимбалах, на котором всегда играют только мужчины.

Конечно, почти все над ней смеются и называют «царанкой», то есть, молдаванкой из села. И конечно же, она переживает, но, будучи оптимисткой, верит, что и на её «улице будет праздник», а своими переживаниями делится только со мной. Потому что я тоже переживаю и могу понять.

В общем, мы дружим.

 

А Сима Абрамовна, Алкина мама, вроде бы дружит с моей. Они знают друг друга по консерватории. Сима Абрамовна её окончила и стала преподавательницей общего фортепиано у вокалистов, а моя мама вышла замуж, ушла с третьего курса, родила меня и теперь играет два раза в неделю в детском садике.

Сима Абрамовна очень волнуется за Алку. Точнее, она боится, что с ней «тьфу-тьфу, не дай бог» случится то, что случилось с Томой, приёмной дочерью одной из её коллег, Адель Борисовны.

Тома в этом году заканчивает нашу школу, и я её иногда вижу на переменках. Она курит в туалете, часто получает разносы от завуча на утренней линейке и вокруг неё всегда толпятся мальчишки. Ходят слухи, что на какой-то вечеринке она танцевала голая на столе, за что и потом оказалась в милиции. Тома – очень красивая, скуластая, с длинными гладко-чёрными волосами и раскосыми глазами. По виду то ли казашка, то ли татарка, и фамилия Гольдфарб ей совсем не подходит, так же, как и её маленького росточка, напоминающая гриб, мама, которую все жалеют. Из школы Тому не исключают именно из чистой жалости к её матери.

– Вот увидите, у Адель скоро будет инфаркт, – говорит Сима Абрамовна моей маме. – Эта девочка её угробит.

– Ну да, конечно, берёшь на воспитание ребёнка неизвестно откуда, – добавляет моя мама, – а вдруг у него плохая наследственность? Ведь никто не знает: сразу не видно, а потом уже поздно.

Мама права насчёт наследственности, и Сима Абрамовна с ней согласна. Именно поэтому она делает всё возможное, чтобы вовремя предотвратить, а это значит, строгость и исключение всяческих соблазнов… ведь насчёт Алкиной наследственности тоже ничего не известно.

Вот Алка и носит свои нелепые, бесформенно-толстые, обрубленные косички и играет на непопулярном инструменте. Популярность и женственность Алке ни к чему. Напротив, этих вещей ей надо избегать, во что бы то ни стало.

 

В Алкиной жизни много запретов, и приходит момент, когда и наша дружба становится запретной по причине моих длинных волос, которые, по мнению Симы Абрамовны, привлекают мужчин. Это на всякий случай, потому что никто, к сожалению, до сих пор ещё особенно не привлекся. Но она считает, что Алка и я «входим в опасный возраст», и ей, как матери, сейчас надо быть «особенно бдительной». Поэтому лето между восьмым и девятым классами (то есть, я вместо девятого иду в музыкальное училище, но это сути не меняет) мы с Алкой проводим врозь.

Однако с наступлением осени запрет на нашу дружбу снимается. Наверное, потому, что из-под вязаной шапочки мои длинные волосы проходящим мужчинам больше не видны, а если не видны, то, значит, и не привлекают. И мы продолжаем дружить, несмотря на то, что я уже живу другой, музучилищной жизнью, и надо мной уже больше никто не смеётся, а наоборот. И до меня, наконец, доходит, что объединяет нас вовсе не жалость, а симпатия...

Так мы дружим ещё несколько лет, пока нам не исполняется по восемнадцать.

 

Сима Абрамовна срочно начинает выдавать Алку замуж. В их дом теперь захаживают рекомендованные кем-то «лучшие представители» холостяцкого еврейского населения Бельц, Бендер, Оргеева, Фалешт и прочих районных центров.

Представители, как на подбор, внешне невыразительны, одеждой немодны, поведением незажигательны, по возрасту немолоды и заинтересованы в кишинёвской прописке.

Алке ни один из них, конечно, не нравится, и это не может не раздражать Симу Абрамовну, которая приходит к выводу, что именно я пагубно влияю на мнение её дочери.

Так я опять оказываюсь во временной опале.

И действительно... не проходит и нескольких месяцев, как Алка становится невестой (неужели, я действительно влияла?!). Только ее суженый не из районных представителей, а совсем другого сорта.

 

Гришаня появился в Алкиной жизни неожиданно в качестве инспектора её старенького, подлежащего сносу, домишки напротив гостиницы Интурист. Его дерзкий взгляд, хорошо подвешенный, бескостный язык и не поддающаяся сомнению уверенность в получении с его помощью двух новых квартир на Ботанике, вместо одной, положенной на Боюканах, поразили воображение не только юной Алки, но и всего её семейства. Гришаню приглашают на ужин, потом на другой, затем он начинает заходить ежедневно на обеденный перерыв и вскоре уже рассылаются свадебные приглашения. Торжественная роспись в загсе. Небольшая свадьба, запомнившаяся мне сильным отравлением от чего-то съеденного. Сима Абрамовна наконец-то успокаивается: борьба за дочернюю добродетель ею выиграна, все соблазны обезврежены.

Алка начинает жить неведомой мне супружеской жизнью.

А у меня в то время происходит первая серьёзная любовь. Володя с театрального сочетает в себе все неприятные моей маме черты, и это, разумеется, только усиливает его привлекательность в моих глазах. На понимание того, что мама права, уходит почти два года. Пока же я по уши влюблена, не замечая того, что мой возлюбленный много пьёт и не может пропустить ни одной юбки. Вижу я только его есенинскую внешность и пока неоценённое по заслугам актёрское дарование. Несмотря на наши в общем-то платонические отношения (если не считать нечастых поцелуев украдкой на уроках немецкого, на которых я разрешаю ему списывать из моей тетрадки), мне кажется, что нас реально ждёт какое-то совместное будущее. Увлечённая этим наваждением, я не обращаю внимания на многое, в том числе на Алкины жалобы на семейную жизнь и на плотоядные взгляды её молодого супруга.

В общем, бегаю я тайком от мамы на спектакли и репетиции, а мама, складывая клочки разорванных мной записок, все равно об этом узнаёт и делает все, чтобы меня удержать.

 

И вот однажды по огромному блату умудряюсь я, чуть ли не через крышу, пробраться со своей подружкой, Надькой, на спектакль гастролирующего у нас Театра на Таганке. Ждём Высоцкого, и ажиотаж невероятный, но оказывается, что приехал к нам какой-то десятый состав (так уж повелось, что в благодатное осеннее время сбора урожая нас регулярно навещали столичные труппы-запасники... и действительно, почему бы не подхалтурить и попить молдавского вина). Впрочем, это становится ясным только после спектакля…

Спектакль (пятый за день!) начинается около полуночи.

Актёры измотаны, а зрители возбуждены ожиданием. Рядом со мной сидит предмет моего обожания и это, конечно же, усиливает моё возбуждение. Виктор, лучший Володин друг-актёр, похожий на молодого Дзержинского, садится рядом с Надькой, и я их знакомлю. Надька краснеет и смущается. Виктор ей что-то шепчет, и она хихикает. Он – опытный, в годах (ему аж двадцать семь!) и уже был женат. Но мне не до него с Надькой. Я локтем ощущаю близость Володиной руки и млею.

Однако после спектакля ничего романтического не происходит: ребята вежливо провожают до двора, где мы живём, и сухо прощаются, а мы расходимся по домам, где каждую из нас ждёт родительское аутодафе.

 

Проходит время. Близится Новый Год.

Новогодняя традиция у нас дома включает праздничный ужин перед телевизором – непременные винегрет, рубленая селёдка, куриный холодец, фаршированные яйца, ещё что-то... обязательно мочёный арбузик и испечённый мамой «Наполеон» под гурченковские «пять минут» – праздничный «Голубой огонёк» на чёрно-белом экранчике, и в углу комнаты украшенная елочка. В перерывах между телепередачами мама любит вспоминать новогодние встречи в эвакуации и своих недоживших родителей. За несколько секунд до полуночи тушится свет, под бой кремлёвских курантов и поздравительные раскаты левитановского голоса мы чокаемся виноградным соком, целуем друг друга и желаем хорошего года. На этом программа вечера обычно кончается, и мы идём спать, хотя иногда спать ещё не хочется, и мама играет на пианино что-то предвоенное, а мы все тихо подпеваем.

Очевидно, в Надькином семействе дела обстоят ещё унылей: пианино у них нет; на столе – только пельмени и грибы в разных видах; телевизор совсем допотопный, на его малюсенький, серо-дымчатый экранчик надо смотреть через линзу, хотя, кроме расплывчатых, дёргающихся теней, на нём всё равно ничего не видно, и… почти полное молчание за столом. Там не чокаются, не целуются и не желают. Поэтому Надьке у нас очень нравится, и она проводит этот праздник с нами чаще, чем со своей семьёй.

Но в этот вечер она к нам не приходит, как обещала: родители не разрешают. Не приходит она и потом, в ответ на расспросы ссылаясь на занятость. Звучит логично: в институте идёт зимняя сессия, но у меня ощущение, что она меня почему-то избегает.

 

Так пролетает январь, и однажды Надька возникает на пороге нашей квартиры. У неё бледное, осунувшееся лицо и растерянный взгляд.

Мы, как обычно, закрываемся в моей комнатке. Там, на зелёной джутовой кушетке она признаётся, что тот новогодний вечер встречала не дома, а с Виктором, который пригласил ее в последнюю минуту. Поэтому родителям ей, конечно, пришлось наврать, что она у меня, а мне она просто не успела сказать. Ну, а потом уже было стыдно признаться в обмане.

– А почему теперь не стыдно? – интересуюсь я обиженно.

– Теперь... теперь... – Надька начинает громко рыдать.

Оказалась, что Виктор привел её к себе домой, напоил и... что было дальше, она толком не помнит... помнит какую-то смутную боль и то, что проснулась в его кровати... тошнота, голова как котёл, следы крови на простыне. Он же даже такси ей не вызвал, а просто велел убираться, и видеться с ней больше не хочет.

И вот у неё теперь задержка, а это значит, что она, наверное, беременна, и что остаётся ей либо окончить жизнь добровольно, либо ждать, когда отец застрелит.

Я тут же забываю о своей обиде. Ярость против Виктора переполняет и душит. Как он посмел?! Мою Надьку?! Такую чистую, неприкосновенную! Надьку – мой моральный идеал, скромную, идейную... я даже не все ей о себе рассказывала, как например, в прошлом году, когда я целовалась с тем – имени не помню – во время танца на вечеринке у Люськи Проскуровой... потому что мне стыдно. Она бы меня, наверное, осудила, и была бы права: комсоргу класса такое поведение не подобает.

В общем, я вне себя!

– Да, ерунда это всё, врет она! – за эти слова я Виктора возненавижу ещё сильнее.

Ненавижу я и себя: ведь это я виновата. Если бы я не потащила Надьку на тот спектакль и не познакомила их... Мне хочется его убить, но это можно будет сделать потом: сейчас надо спасать Надьку. Но как её спасать? Я ведь совсем ничего о таких вещах не знаю. И тут я припоминаю, что Гришаня, Алкин муж, когда-то хвастался своими связями в Лечсанупре и тем, что может доставать любые, самые дефицитные, лекарства, а я слышала, что...

 

И действительно, Гришаня отвечает на мою просьбу утвердительно: есть такие специальные уколы, и он их мне достанет.

Морозным февральским утром мы с ним отправляемся куда-то на городскую окраину за уколами. Там, в маленькой, неопрятной хатке, пропитанной запахами скисшего вина и усыхающей новогодней ёлки, храпит в углу закутанная в молдавский платок баба лет сорока с лишним.

Мы входим, и баба просыпается.

– Ты чё пришёл? – бурчит она недовольно. У бабы заплывшие кабаньи глазки и красноватое обрюзгшее лицо. – А это ещё кто? – кивает она в мою сторону.

– Ей для сестры надо, – шепчет Гришаня. – Знаешь, ну те самые...

– Да ты чё, спятил?! Хочешь, чтоб я под суд пошла?! Ничего у меня нет. Проваливай, я спать хочу, – повышает голос баба и отворачивается от нас к стенке.

– Ладно, я ещё потом забегу, – уведомляет её Гришаня. Баба уже опять храпит и его явно не слышит.

Выходим на мороз. Я расстроена.

– Ну, давай, поцелуй меня, – смеётся мой спутник.

– За что? – не понимаю я его веселья,

– Ну как за что... я ведь всё тебе уладил.

– Что значит, уладил? Ты слышал, что она сказала... у неё ничего нет.

– А ты не бери в голову. Это из-за тебя. Она медсестра, и это подсудное дело. Не волнуйся: я к ней попозже загляну, и всё будет в порядке: уколы получишь вечером.

– Ну, тогда молодец, – я чмокаю его в щёку.

 

Мы встречаемся вечером. Гришаня протягивает мне коробочку с несколькими ампулами.

– Огромное спасибо... а сколько с меня?

– Ничего.

– Как ничего, тебе ведь это чего-то стоило?

– Мне это стоило одну ночь, а тебе это бесплатно. – И, видя мой ошеломлённый взгляд, ухмыляется: – Да не переживай, я с ней всегда так рассчитываюсь.

Я в шоке, разодранная между Алкой и Надькой: беря ампулы, я предаю Алку, не беря – обрекаю на смерть Надьку.

– Ну, давай, решай... – торопит меня Гришаня.

Я решаю спасать Надьку, но настаиваю на том, что обязательно хочу расплатиться.

– Ну хорошо... пятьдесят рублей, – соглашается он.

Что ж, прощай, югославские сапоги, на которые я копила стипендию: Надька важней. Прижимая к груди заветную коробочку и раздираемая муками совести, я спешу к Надьке, которая встречает меня с улыбкой от уха до уха: у нее всё в порядке, она не беременна и папа её уже не убьёт. Жизнь продолжается. Морочить голову Гришане мне неудобно: деньги остаются у него, а ненужная коробочка – у меня. Виктору в глаза смотреть я не могу от ненависти, а Алке – от стыда…

 

Проходит неделя. Звонит Гришаня и предлагает сходить в кино. Без Алки.

– Без Алки мне неинтересно: я ведь с НЕЙ дружу.

– А, ты всё ещё считаешь её своей подругой после ТОГО?! – смеётся на другом конце провода Гришаня.

Я бросаю трубку.

Проходит ещё неделя. Звонит Алка:

– Ну как дела у Надьки? Помогли ей уколы?

– Откуда ты знаешь?!

– А мне Гришка рассказал: это ведь были мои ампулы... понимаешь, он не хочет детей...

Алка детей хочет – СВОИХ – для неё это важно, но она соглашается с мужем, что в этой квартире с ребёнком будет слишком тесно: вот, когда снесут и дадут новую хату, тогда... И вообще, дела у них как-то последнее время не совсем...

– Мне кажется, что он меня не очень любит, – признаётся Алка, – он всё время проводит со своей мамой... её он любит намного больше... а меня всё время критикует.

– Ал, а ты его любишь?

– Любовь зла, полюбишь и козла, – философски отвечает Алка, – вот посмотри на Аню.

 

Наша общая приятельница, Аня, уже четыре года беспробудно влюблена в своего сокурсника Сашу, прозванного нами Сашулей и, по всем показателям, типичного козла. Влюблена со всем её нерастраченным на фортепианную игру девственным пылом. Влюблена абсолютно без ответа, без основания и без надежды, но с твёрдым намерением сделать его счастливым, потому что уверена, что со временем он всё поймёт, изменится и будет её благодарить. Мы пытаемся объяснить, что это вряд ли произойдёт, но Аню не переубедить: «любовь зла...», а Сашуля... Да, он высокий и спортивный, и неплохой пианист, и на гитаре игрет, но... эти его белёсые глаза, жуткое заикание, прыщавое лицо, и выправка прусского солдата... А самое главное, его высказывания: «ничего нет, только чёрные и белые клавиши...» или «женщины, как лошади... если красивы, то не умны» – или его намерение никогда не жениться, а просто заиметь с кем-то ребёнка, а потом его в одиночку воспитывать. Ну, парень явно «не в себе», даже его мать-психиатр не помогла, а тут Аня со своей любовью.

Да, Алка права: у каждой из нас свой козёл.

 

Проходит время. Опять близится Новый Год. И я опять встречаю его дома с родителями.

Надька к нам в этот раз не придёт. После истории с ампулами она мне пересказывала всё ещё несколько раз, и каждый раз по-другому. Из рассказов постепенно исчезали важные детали: окровавленная простыня, беспамятство, преднамеренное опьянение. Последняя версия уже в корне отличалась от первой: в этой всё заранее было продумано и добровольно. Что и совпало с тем, что говорил мне Виктор. Ненависть к нему прошла, но определённая неприязнь всё равно осталась.

Аня по-прежнему сохнет по Сашуле.

А моя любовь к Володе с театрального закончилась в одно прекрасное мгновение, когда он подошёл на переменке, чтобы выклянчить трёшку на опохмел. Из его покрасневших глаз куда-то исчез есенинский магнетизм и в неправдиво промямленных словах уже не ощущалось актёрского дарования.

Пуффф! Наваждение лопается как мыльный пузырь, будто его никогда и не было…

 

С Надькой же наши пути разошлись более постепенно, как надорванный шов на платье: она – уже «женщина», а я ещё нет, и теперь она уже на третьем по счёту романе с очередным студентом-театральником и считает, что я её понять не в состоянии. Моя мама, которая любила повторять: «не делай себе кумира... она не такая уж хорошая, как тебе кажется...», увы, оказалась права.

Алка же продолжала жаловаться на мужа и продолжала его прощать, пока он её не оставил. Домишко её так и не снесли, и Гришанин план с двумя квартирами не выгорел.

Алка проревела на моём плече недельки две. После чего вытерла слёзы:

– Ну что ж, не получилось. Ничего, ещё будет на моей улице праздник, правда?

– Ну, конечно, обязательно, будет, – сказала я.

О пьяной бабе-медсестре она так и не узнала: мне не хотелось ее расстраивать или, возможно, было просто стыдно.

 

Уехав за океан и потеряв связь с Алкой, я так и не узнала, случился ли на её улице праздник. Очень надеюсь, что да…