Хлеб с ветчиной

Мои личные дела оставались все так же плохи и беспросветны, что и раньше. Можно сказать, они были такими со дня рождения. С одной лишь разницей – теперь я мог время от времени выпивать, хотя и не столько, сколько хотелось бы. Выпивка помогала мне хотя бы на время избавиться от чувства вечной растерянности и абсолютной ненужности. Все, к чему бы я ни прикасался, казалось мне пошлым и пустым. Ничего не интересовало, совершенно. Люди выглядели ограниченными в своей осторожности и щепетильной сосредоточенности на повседневных делах. И мне предстоит жить с этими уебищами всю оставшуюся жизнь, думал я. Господи, какое скопище ног, рук, подмышек, ртов, хуев, пизд и жоп. Они срут, ссут, болтают, и все они не стоят кучи лошадиного навоза. Девушки выглядели привлекательными, но только на расстоянии. Солнце просвечивало сквозь их легкие платья и радужно сияло в волосах. Но стоило только приблизиться к ним и прислушаться к их мыслям, лавиной сыплющимся из не закрывающихся ртов, как мне хотелось немедленно вырыть себе нору где-нибудь под холмом и спрятаться там с автоматом. Для меня не было сомнений в том, что я не способен на счастливый брак, что у меня никогда не будет детей. Да о чем говорить, если я даже не мог заполучить работу посудомойщика. Может быть мне заделаться грабителем банков? Такая же мура, только с выстрелами, дымом и погонями. Но человек должен делать выбор, и на это у него всего один патрон. Почему бы не мойщиком окон?

Я закурил сигарету и пошел дальше вниз по склону холма. Неужели я был единственным человеком, которого терзало его беспросветное будущее?

Я налил Беккеру еще вина.

– Правда, есть одна проблема, – поделился он, – не будет времени, чтобы писать.

– Ты все еще хочешь стать писателем?

– Конечно. А ты?

– Хотел бы, но это невозможно.

– Хочешь сказать, что ты не слишком хорош для этого?

– Нет, они слишком плохи для этого.

– Кто они, кого ты имеешь в виду?

– Ты читаешь журналы? А эти сборники – "Лучшие американские рассказы года"? Выходит целый ворох всего.

– Да, я читал...

– А Нью-Йоркер читал? А Xapпepc? А Атлантик?

– Ну да...

– Сейчас 1940 год, а они публикуют вещи XIX века – тяжелые, вымученные, напыщенные. Читаешь, и башка начинает трещать или засыпаешь.

– И это несправедливо?

– Это профанация, обман и крысиная возня.

– Похоже на вопли отвергнутого.

– Я знаю, что не пройду. Зачем попусту тратиться на конверты и марки? Я лучше выпью вина.

– А я пробьюсь, – заявил Беккер. – Однажды ты увидишь мои книги на библиотечных полках.

– Давай не будем говорить о писательстве.

– Я читал твои вещи, – продолжал Беккер. – Ты лишком ожесточен и всех ненавидишь.

– Эй, хватит об этом.

– Вот возьми Томаса Вулфа...

– Да к черту этого Вулфа! Он похож на старуху, которая целый день трындит по телефону!

– Хорошо! Назови ты.

– Джеймс Тэфи.

– О, все эти завихрения верхушки среднего класса...

– Он знает, что все мы сумасшедшие...

– Томас Вулф реально смотрит на вещи...

– Знаешь, только законченные мудаки говорят о литературе...

– Ты считаешь, что я законченный мудак?

– Похоже... – я снова наполнил наши стаканы вином. – Ты дурак, что напялил на себя эту форму.

– Сначала ты называешь меня мудаком, теперь дураком, я думал – мы друзья.

– Да, мы друзья. Просто я не считаю, что, отправляясь на войну, ты идешь защищать себя.

– А я, сколько тебя вижу, ты всегда пьешь. Это ты так себя защищаешь?

– На сегодня это лучший способ, который я знаю. Без выпивки я бы давно перерезал себе глотку.

– Чушь собачья.

– Если срабатывает, значит не чушь. У проповедников из Першинг-сквера есть Бог. Ау меня кровь Бога моего!
Я поднял свой стакан и осушил.

– Да ты просто прячешься от действительности, – сказал на это Беккер.

– А что в этом плохого?

– Ты никогда не станешь писателем, если будешь отстраняться от действительности.

– О чем ты говоришь! Как раз этим и занимаются настоящие писатели!