Страна вечной осени

 

 

 

И тут перед ним сверкнула слепящая вспышка. Её никто не заметил. Только сам Селищук, содрогнувшись, словно от тока. То была вспышка в глубине подсознания, и все события последнего времени вдруг озарились для него неожиданно новым светом. Воспоминания о собственном сыне всколыхнули омут отцовской души, и из этого омута, через цепочку мгновенных ассоциаций, непрошеным призраком всплыл Франц Адамович – потомственной шляхтич, чьи генеалогические корни опалило огнём двадцатого века. Но до конца не сожгло. Франц сидел на верхнем венце свежего сруба и, ловко орудуя топором, вырубал «чашку» под следующее бревно. Он работал, не останавливаясь. Он торопился. Ему нужно было успеть. Завершить строительство бани. К приезду сына.

«Боже, что же я делаю?» – подумал в ужасе Селищук.

Развернувшись, он молча пошёл к двери на выход.

– Куда это вы? – окликнул его Гаджлевский и смерил насторожённым взглядом, чёрным, как воронёная сталь.

Селищук чуть спотыкнулся, но тут же взял себя в руки.

– Ну, вы тут грейтесь… а мне нужно на двор… курей покормить...

 

На дворе в глазах зарябило, голова закружилась, и он едва не упал, но успел ухватиться за угол дома.

«Наверное, это повело маленько от свежего воздуха», – полусознательно объяснил себе Селищук.

Он стоял, прислонившись горячим лбом к сырой штукатурке стены. Кое-где штукатурка осыпалась, обнажив непрофессионально выполненную кирпичную кладку. Старый польский кирпич.

«Боже, что же я делаю? Ведь к Францу должен приехать сын!» – пульсировала в голове одна и та же набатная мысль.

Он не знал ещё, что из этого выйдет, но решение уже принял. Он должен. Обязан. Прямо сейчас. Другого шанса может не быть. Предупредить. Попытаться. Кровь из носу, попытаться. Попытаться предупредить о засаде Франца...

До дома Франца – три-четыре минуты быстрой ходьбы. Если бегом – быстрее. Если всё сделать решительно, без задержек, может и получиться. Вот только по улице он не пойдёт. Если кто-нибудь из «гостей» случайно выглянет за калитку, сразу заметит бегущего. Значит, путь один – огородами. Только быстрее, быстрее!

 

Словно парашютист, шагающий в жуть открытого люка, Селищук резко отпрянул от угла надёжного дома и быстро пошёл, почти побежал по дорожке вглубь огорода, нацелившись на курятник, загончик в дальнем конце участка, примыкавший к сараю и огороженный ржавой металлической сеткой. Он так Гаджлевскому и сказал. Пока всё выглядело, вроде, естественно. Он знал: там, рядом с курятником, в заборе есть небольшая брешь. В своё время не хватило сетки довершить ограждение. Остаток проёма Селищук заплёл разномастной случайной проволокой, но не слишком-то плотно – если раздвинуть пошире, вполне можно пролезть...

Когда он приблизился, куры оживились, предвкушая кормёжку.

«Тише вы, дуры!» – пугливо шикнул на них Селищук. Но безмозглые птицы внушенью не вняли, продолжали оптимистично кудахтать, суетливо по загончику бегать, толкаться, похлопывать крыльями, а большой пёстрый петух вдруг взлетел на насест и огласил дачную тишь будоражащим «Кукареку-у-у!».

Воровато оглядываясь, Селищук принялся раздирать проволочную паутину. Его собственное плетение оказалось прочнее, чем он предполагал. Пришлось повозиться. Наконец, в ограде образовалась достаточная дыра, чтобы в нее можно было протиснуться. Сейчас это была не просто заурядная дырка в условном заборе. То было окно в совершенно иную, настоящую, страшную жизнь – жизнь, где правит закон совести. В последний раз оглянувшись на собственный дом, ставший вдруг неприветливым, Селищук нырнул в открывшееся никуда.

 

Он вдруг ощутил себя волком – загнанным серым хищником, прытко несущимся сквозь лесную чащобу, подгоняемым осознанием, что где-то поблизости, совсем рядом, греются у огня временно зазевавшиеся охотники. Это было пьянящее, ни с чем не сравнимое ощущение лихости, воли, свободы, безвозвратного преступления рокового предела. Он летел вперёд, не чувствуя ног; его тело стелилось над самой землёй; ветви хлестали по лицу. Да, он был волком, прикормленным – но не прирученным.

Низко пригнувшись, озираясь по сторонам, раздвигая царапкие ветви, Селищук быстро двигался через заросли садовой малины. Все участки были стандартными, вдоль границы каждого из наделов непременно росли какие-нибудь кусты. Несколько раз ветви прочерчивали по рукам тонкие белёсые линии, которые через мгновенье становились лаково-алыми, но Селищук не обращал на это внимания, поглощённый пульсацией единственной мысли: «Успеть!.. успеть!.. успеть!..»

Он схватит товарища за рукав и, глядя в округлившиеся глаза, выпалит: «Франц, времени нет, слушай и не перебивай. Эти люди, что ко мне приехали, они – сотрудники КГБ. Они приехали, чтобы выследить и арестовать тебя!»

 

Внезапно он почувствовал, как грудь сжимает душная боль. Это была даже не боль, а тяжкое ощущение свинцового шара, где-то за грудиной, там, где должно быть сердце. И оно действительно там было! Селищук почувствовал его так отчётливо, как не чувствовал никогда. Свинцовым шаром прижатое, сердце едва трепыхалось, словно раздавленная каблуком жаба. Дышать стало тяжело.

«Нет, нет… – соображал Селищук. – Времени совсем мало... Я просто крикну ему: "Франц, беги!" – и сразу назад».

Он вдруг признался себе, что сердце болит у него очень давно, болит всерьёз, но он не придавал боли большого значения, как до поры не придает любой человек, беспечно относящийся к своему самочувствию. Его личная боль никогда не была поводом, чтобы фиксировать на этом внимание. Он умел, если нужно, терпеть. Стиснув зубы. Не зацикливаясь. И, уж конечно, не жалуясь никому. В сущности, всё, что он делал на протяжении всей своей жизни, из года в год, из надежды в отчаянье – это терпел.

 

Он продолжал упорно идти вперёд. Шаги становились всё короче, всё скованней, и наконец он понял, что до Франца ему не дойти. Свинцовый шар в груди нарастал. Дышать становилось всё тяжелей. Перед глазами поплыли темнеющие круги.

Осознавая, что ему не одолеть оставшихся пару участков, что отделяли его теперь от дома Франца, и, подчиняясь неосознанному импульсу к выбору кротчайшей дистанции, он поднялся из-за кустов и пошёл через открытое пространство к дороге.

В какой-то момент Селищук вдруг понял, что он не один. Он повернул взгляд туда, где ему почудился промельк движения, и не ошибся: где-то там, поверх невысоких дачных заборов, пересёкших голые огороды, за ним внимательно наблюдали три человеческие фигуры. Двое из них были облачены в камуфляж и почти слились с местностью. С такого расстояния Селищук, пожалуй, их не заметил бы, если б не третий. Тот был в простой гражданской одежде и жирным чёрным пятном выделялся на фоне мартовского прозрачного пейзажа. Селищук сделал шаг в направлении дороги. Наблюдающие – ту да же. Селишук преодолел ещё несколько метров. Преследователи сдвинулись столько же. Они шли параллельным курсом вдоль нескрывающего ограждения, с пристальным хищным вниманием отслеживая свою жертву. Селищук понял, что он попался, но продолжал движение по инерции, теперь уже без особой цели, а просто для того, чтоб дойти до дороги. Всё происходило мучительно медленно, словно в липком, кошмарном сне – когда спасаешься от погони, а движения получаются скованными и вязкими, и преследователи вот-вот тебя схватят, и ты из последних сил рвёшься вперёд, к спасению, а получается всё скованнее и вязче, всё медленнее и медленнее…

 

Но это был – не сон.

С трудом передвигая негнущиеся, будто чужие ноги, Селищук приблизился к калитке чужого двора. Ему повезло – калитка не была заперта, как это водится в отсутствие хозяев, на замок. Откинув крючок, Селищук рывком распахнул и вывалился на улицу. Здесь он остановился на пустынной дороге и стоял так, покачиваясь, уже не понимая, зачем он здесь и что происходит, чувствуя лишь, как в груди всё выше и всё быстрее вздымается жгучий уровень расплавленного свинца.

И тут он увидел Франца. Тот шёл по пустынной дороге к Селищуку. В глазах его было недоумение, граничащее с испугом. Селищук слабо помахал Францу рукой и попытался что-то сказать, но так и не смог из себя выдавить ни единого слова. К горлу подступил удушливый ком, и Селищук почувствовал такую печаль, какой в своей жизни никогда ещё не испытывал.

Внезапно он понял, почему нынче утром над ним кружил аист: это махала крыльями, подавая знаки с небес, она – смерть. Он это понял так ясно, как ясно чувствовал свинцовый прилив, поднявшийся в груди теперь уже к самому горлу.

Селищук инстинктивно поднял лицо к небу. Там что-то происходило. Тысячи стрел, серебристо поблёскивая, летели навстречу.

«Дождь», – осознал Селищук и с благодарностью улыбнулся прикосновению освежающих капель.

 

– В чём дело?! – послышался за спиной грубый окрик.

Селищук обернулся и с досадой увидел Гаджлевского. Тот приближался, смешно семеня паучьей походкой. Глаза Гаджлевского сверкали холодной яростью. Следом за шефом спешили двое его подчинённых, в бессмысленном камуфляже, сочно шваркая охотничьими сапогами.

Селищук услышал нарастающий звон в голове и пронзительно понял, что непременно должен что-то сказать, сказать что-то важное, главное, потому что через мгновенье он не сможет этого сделать.

«Кажется, дождик начинается», – прошептал Селищук губами чугунного цвета.

Вслед за нелепой фразой, изо рта, искривлённого судорогой, под клокочущий хрип, пошли надуваться и лопать розовые пузыри, и, смерив Гаджлевского теперь уже безразличным взглядом, Селищук рухнул лицом на дорогу.

 

 

*   *   *

 

Постскриптум

 

Спустя два месяца после вышеизложенного происшествия, для жителей города промелькнувшего незаметно, Гаджлевскому Станиславу Станиславовичу было присвоено очередное звание – полковник Государственной Безопасности.

 

 

 

2000г.
Редакция 2012г.