Младший «Помпа»

Когда тебе шесть лет, мир прост и ясен, он состоит из гарнизонной коммунальной квартиры с казенными табуретками, казенными столами, казенными кроватями и казенными жильцами – людьми служилыми и иже с ними. На каждом элементе этого мира, будь то стол, табурет или радиоприемник, синей масляной краской написано имя. Кухонный стол, например, зовут очень просто инв. № 014, а любимую табуретку цвета морской волны величают сложнее – инв. № 544, а вот трофейный немецкий приемник с проигрывателем имеет два имени: громкое металлическое на груди – “Telefunken”, и сзади скромное, все той же синей масляной краской – инв. № 007.

Мир очень прост и ясен, и даже когда вдруг оказывается, что не все так просто, как мнится и происходит что-то новое, или появляется кто-то новый, мир реагирует просто и ясно, принимая в свои пределы новые события, новые предметы и новых людей, а может это новое просто снисходительно позволяет твоему миру захватить их в плен и расширить свои границы.

Мой мир прост, в нем живут мама и папа, дядя Петя, тетя Валя, матросы с “губы”, просто матросы, лейтенанты из нашего полка, их жены и многие, многие другие, кого я очень люблю и без которых не было бы в этом мире меня, а даже если бы и был, то без них и быть бы мне не хотелось.

Меня зовут Жека. В моем мире я самый главный, и весь мой мир послушно вертится вокруг меня, и все люди и вещи просто призваны для того, чтобы быть для меня. После меня самая главная, конечно, мама. Мама! Она неизменна и постоянна с первого дня, как я ее знаю, от нее исходит такой знакомый теплый молочный запах, который я помню с того самого времени, когда, наверное, еще не помнил себя. Она все время рядом, и даже когда ее нет, то есть она куда-то ушла, то она все равно есть и все равно рядом. Медведица с медвежатами с коврика над моей кроватью, когда я ложусь спать, смотрит на меня очень внимательно и заботливо, совсем как моя мама, вообще медведица очень похожа на мою маму, она так же как моя мама постоянно о охраняет меня и своих медвежат, и мама укладывая меня спать, как бы передает меня на попечение медведицы. На левом потертом углу коврика с медведицей и медвежатами, том, что около моей подушки, с изнанки тоже есть инв. № 118. Как говорит мама: “Эхма! Жизнь наша казенная”. Потому, что хоть мы с мамой и не служилые, но уж точно иже с ними.

Мама у меня очень красивая, папа говорит, что вбацался с первого захода и по самые уши. Для меня это неудивительно: я тоже вбацался с первого захода в свою маму и тоже по самые уши. Так я ее люблю. И когда я ей об этом говорю, она смеется и говорит, что очень похоже на правду, потому что, если судить по величине моих ушей, а они у меня как у маленького слоненка, то меня, вбацавшегося, похоже. тянули из мамы именно за уши. Когда я не хочу спать, то смотрю на медведицу и ее медвежат или отворачиваю угол коврика и смотрю на инв. № 118.

Мой мир полон этих инв. № …, они есть везде, на настольной лампе, радиоприемнике, диване, шкафу, кастрюлях, простынях, подушках, и я не удивлюсь, если вдруг обнаружится, что и у меня, где-нибудь на попе, написано синей масляной краской инв. № 1. Единственно, в чем я не сомневаюсь, что там стоит единичка. Потому что в моем мире я главный.

Маму зовут Тамара, как царицу Тамар. Царица Тамар, она была просто Тамар, а моя мама ТамарА, а где-то наверное есть ТамарБ, или ТамарВ, ну как с инвентарными номерами – инв. № 111, инв. № 112, инв. № 113 и так далее. Поскольку я Жека, то видимо когда-то был царь Жек, а я теперь ЖекА, и есть где-то ЖекБ. Вот с папой как-то неясно. Мама зовет его Саней. Почему мы с мамой на А, то есть первые после тех, а папа Саня на Я, последний в алфавите и где Сан и предыдущие по алфавиту. Мир, наверное, все-таки устроен сложнее, чем кажется.

Папа непостоянен, его всегда нет, и только иногда он появляется, а потом снова исчезает. Папа шершав небритыми щеками и колюч звездочками на голубых просветах погон черного кителя, пахнущего одеколоном и коньяком. Матросы с “губы”, красящие известкой тротуарный бордюр и детсадовский забор, величают папу “Помпой”. “Помпа” означает помощника командира по политработе. Я думаю матросы с “губы” за что-то не любят папу, наверное, он с них снимал стружку.

Я думаю об этом и представляю, как папа с рубанком в руках и засученными рукавами форменной рубашки снимает стружку с матроса в тельняшке, лежащего около тротуарного бордюра. Я понимаю, что это чепуха, не такой уж я и маленький, чтобы понимать это выражение так буквально, но все равно зрительная ассоциация так и стоит перед глазами. Они и меня иногда называют “Малым помпой” или “Младшим Помпой”, перенося на меня часть своего недовольства на папу, но я не обижаюсь на них. Когда я сказал об этом папе, он рассмеялся и сказал: “Не обижайся на них, Жека, это они не от зла, просто… просто они разгильдяи”. Теперь если я иду мимо матросов с “губы” и они меня встречают словами : “Привет Младший Помпа!”, я им отвечаю весело: “Привет разгильдяи!”. Они смеются в ответ и сразу называют меня Жекой, дескать, молодец, как выкрутился. Они действительно не злые и я на них не обижаюсь, они мои, они принадлежат моему миру и мне, что же я на них буду обижаться. Глупо.

День начинается гимном из черного репродуктора, он будит маму и папу, я в это время уже не сплю, потому, что меня укладывают рано и я успеваю выспаться до подъема. Я просто лежу с закрытыми глазами и жду гимн…. Но репродуктор молчит, просто он видимо сам еще не проснулся. Еще немножко и он проснется и зашипит от досады, что пора вставать, а потом громко и неприятно заголосит: “Союз нерушимый республик свободных…”.

И начнется суета. Сначала промчится за дверь к коммунальному умывальнику папа в черных сатиновых трусах, ему нужно успеть до соседа майора дяди Пети, как молодому и зеленому. Потом на кухню выйдет мама и начнется гремение крышками кастрюль, шипение сковородки с запахом яичницы и картошки, или сосисок и макарон. Маме тоже надо успеть до майорши тети Вали, мама тоже молодая и зеленая… ну, про нее я понимаю: у нее зеленый халат, а папа-то в черных трусах? Зеленый? Папа говорит, что это называется субординацией.

Я продолжаю предположительно спать – у меня нет выбора, даже если я встану, меня все равно загонят в кровать – комната маленькая, чтобы не путался под ногами, пока мама готовит завтрак, а папа облачается в форму цвета трусов.

Маме уже тридцать, а папе тридцать два. А мне скоро шесть. Им все время куда-то хочется пойти, то на танцы в Дом офицеров, то в гости, то в кино, на “Полосатый рейс”. А тут я, да не просто, а Жека, привыкший быть центром всех праздников. Жека, которому тоже надо на танцы в Дом офицеров, в кино, в гости… везде. У меня есть слабое место. Я не люблю купаться в ванне из оцинкованной жести на кухне. Когда папа с мамой куда-нибудь собираются пойти, а я капризничаю, папа снимает китель, вешает его в шкаф и говорит: “Хорошо, мы не идем в гости! Но раз уж выпало свободное время, давай-ка, Тамара, мы искупаем Жеку в ванне. Когда еще в баню попадем?” Насколько я люблю гарнизонную баню, где плескаюсь по субботам с папой, настолько же я не люблю ванну на кухне. На рев появляется дядя Петя, который говорит: “Ребята, вы совсем остервенели!”, и избавляет меня от купания. При условии, что я лягу спать и отпущу маму и папу в гости, а дядя Петя присмотрит за мной, уложенным в кровать. Через пятнадцать минут я сплю, уткнувшись носом в подушку, правой рукой сжимая кортик дяди Пети, а мама и папа уходят в гости. Долго ли сидит со мной дядя Петя, неизвестно, поскольку просыпаюсь я только поутру.

Папа говорит, что мы – морские летчики. Но я-то знаю, что морской летчик дядя Петя, а папа “Помпа” у дяди Пети. Дядя Петя командир нашего полка. Наш полк морской авиации дальнего действия стоит в Романовке и мы летаем на разведку к японцам в Окинаву. У них там в Окинаве сидят американцы и мы их разведуем и фотографируем. Летает дядя Петя и лейтенанты, а папа смотрит за их морально-политическим обликом, но вечером и от дяди Пети и от папы одинаково пахнет коньяком.

Мама уходит на работу после папы, а меня закрывает в нашей комнатке потому, что я великий путешественник и могу закатиться куда-нибудь без спроса. Я остаюсь дома один, снаряженный всем необходимым для автономного существования до вечера – зеленым горшком под кроватью, супом и кашей, двухлитровой кастрюлей вишневого киселя с клейкой, противной, как медуза, пенкой и трофейным приемником, телефоном и балконом для собственного развлечения, поскольку развлекать меня некому. С Телефункеном мы дружим давно, и я знаю, когда его надо включить, чтобы услышать: “Здравствуй, малыш!. Я расскажу тебе сказку…”, или радиоспектакль для детей. Я могу просто поставить на Телефунковский проигрыватель пластинку с “Брызгами шампанского”, “Галопом”, или “Танцем с кастаньетами” и даже потанцевать с воображаемой партнершей, под “Утомленное солнце” Оскара Строка.

Телефон развлекает меня иначе, каждый час звонит мама и я рапортую ей о текущих событиях, как то: я съел кашу, я пил кисель, я слушаю танго “Дождь идет”, и где мой горшок, потому, что я уже полчаса его найти не могу, а под кроватью его нет, и вообще его нигде нет, так как и искать-то в общем-то негде, и на балконные перила я не залазил. Я не сумасшедший, мы живем на третьем этаже и внизу ох как высоко! Когда мамино целеуказание не приводит к благополучному исходу и горшок все-таки не находится, я потерпев чуть больше положенного, аккуратно писаю струйкой с третьего этажа, слегка присев за балконными перилами. Это приседание меня иногда подводит, так это не удобно, что аккуратная струйка превращается в хаотично мечущуюся. После чего тетя Маша из квартиры этажом ниже, жена помпытеха дяди Паши, дождавшись, когда я закончу, чтобы не испугать, шумит снизу: “Жека! Опять горшок где-то запрятал?”.

Тетя Маша не злая, но я стараюсь, проходя мимо, проскочить незаметно, потому что, заметив меня, она не преминет не больно хлопнуть меня по заднице и сказать: “Привет, Жека! Опять написал мне в цветочный ящик. Зассанец маленький!”, а я начинаю канючить: “Тетя Маша, я не нарочно, горшок не нашел и ветер наверное был”.

“Да, вот, твой ветер мне дождиком оборачивается”, – вздыхает она и оставляет меня в покое.

К маминому приходу двухлитровая кастрюля киселя оказывается пустой, а каша и все остальное нетронутым и мама грозит, что не будет оставлять мне кисель, если я не буду есть кашу, или что там она мне оставила. Мама кормит меня и отпускает в полковую Ленинскую комнату, я хожу туда с матросами смотреть телевизор.

Телевизор называется “Неман”, есть такая река, наверное тоже трофейный, раз уж “Неман”, значит немецкий. Долго я там не бываю, смотрю Владивостокскую детскую передачу, “Шустрик и мямлик” называется, а потом иду домой, потому что больше там смотреть нечего, все больше Хрущева показывают в кукурузе.

На выходе матрос, покуривая, спрашивает меня: “Ну ты чё, Малый Помпа, домой так рано, покури с нами, может тебе папироску дать? А то от моей дерни пару раз”, и протягивает мне пачку папирос с красной звездой и силуэтом мотоциклиста. Папа, по-моему, слабовато смотрит за их морально-политическим обликом, если бы у них был коньяк, они и то мне предложили бы, ну да я ничего кроме “Содовой” и киселя не пью.

“Я курю только “Казбек”, – сердито говорю я и развернувшись решительно ухожу. “Казбек” курит папа, “Казбек” вообще курят только офицеры. Сзади слышится смех, они наверное меня испытывали на слабо. Ну да я им не слабо!

Зато пилоты, особенно лейтенанты, меня без шоколада не отпускают, пока хожу по части, то один плитку сунет, то другой. У них шоколад, как говорит папа, входит в лётный паёк, и я нагуливаю плитку-две. А если прихожу на весь день с дядей Петей, то три-четыре, а то и все пять, не считая приносимых лейтенантами, на вечеринки, когда они в гостях у папы, или дяди Пети. Люблю лейтенантов, душевные парни и зовут меня Жекой, а не Младшим Помпой.

Я как-то ходил в детский садик, но возникли проблемы. Мне мама все время надевает голубые или фиолетовые рейтузы с резинками внизу, и все было нормально, пока во время моих сборов в детсад не зашел по какому-то делу дядя Петя и, увидев меня, не сказал: “Жека! Ты, рехнулся, ходишь в публичное место в женских панталонах. Что это за фиолетовое галифе?”, – и растянул руками мои фиолетовые рейтузы с резинками в разные стороны. Рейтузы, правда, как-то сразу стали похожи на галифе, какие носят в нашем гарнизоне пограничники. “Пехота, едрён корень…”, – добавил дядя Петя и со вздохом вышел. После этого я не смог ходить в садик. Во время дневного сна надо при всех раздеваться, а потом во время сна хочется писать и надо подниматься и через всю спальню шагать в туалет… Мне стыдно, что все люди, как люди в обычных трусах, а я в фиолетовом галифе. Мама сказала, что это глупости, в этих трусиках тепло и гарантировано, что я не потеряю свою письку. Потерять письку, конечно, было страшно, она у меня одна, но менее страшно и стыдно, чем идти через всю спальню на посмешище народу. Если уж дядя Петя сказал…!

Промучившись два дня под одеялом с риском написать в постель, на третий, я перед дневным сном ушел из детского сада. То есть я не сразу ушел, а сначала подошел к матросам с “губы”, красившим детсадовский забор шарой. Шара это краска такая серого цвета, у нас ей покрашены катера морских пограничников. Матросы, выслушав меня, сбили мне из трех отрезков заборного штакетника автомат в подарок и даже привязали к нему веревку, чтобы автомат можно было повесить на шею, и сказали: “Не ломай, корешок, голову, вали из этого сада в самоволку”. Ну, я по совету “разгильдяев” и свалил.

За самоволку нагорело по первое число, я был выпорот мамой, так как домой появился уже затемно. А и был-то в самоволке всего ничего, просто на берегу залива маршируя со своим автоматом на шее, встретил пограничный наряд в галифе и зеленых фуражках. Старший сказал: “Ну, ты что, боец? Тоже Родину защищать? Давай с нами!”.

Пару километров вдоль берега залива я маршировал с автоматом на груди за пограничниками и защищал с ними Родину, пока перед пограничной тропой уходящей в сопку по-над обрывом, поблагодарив за службу, мне не отдали приказ возвращаться в гарнизон. Я отдал честь и отправился назад, отвлекаясь иногда на морских звезд и ежей, выброшенных морем на пляж, или пытаясь поймать маленьких крабиков у самого уреза воды. В общем, когда я попал домой, уже смеркалось. Я был объявлен в розыск как самовольщик. Папа потом сказал обо мне: “Разгильдяй!”.

Порот я был больно и обидно. Обидно, потому, что я ведь не шлялся где-нибудь без дела, а защищал Родину. Но мама сказала, чтобы я не забивал ей голову папиными бреднями и взяла ремень. Кончилось всё драной задницей, слезами и заявлением, что я больше никогда не пойду в детский сад. Никогда! Даже если мне дадут папины черные сатиновые трусы. Примчавшийся на шум дядя Петя сказал: “И правильно! Обрядили парня в женские панталоны. Ни чести, ни совести!”.

С тех пор я не хожу в детский сад, а дядя Петя берет меня с собой на службу, не каждый день конечно, но часто. Дяде Пете тридцать семь лет, он воевал с немцами торпедоносцем в Заполярье, закончил военную воздушную академию, у него много орденов и медалей. Когда он по праздникам выходит из своей комнаты в коммунальный коридор при параде с кортиком и орденами, они каждый его шаг обозначают тихим металлическим звоном. Если я вдруг оказываюсь в коридоре, дядя Петя кричит: “Здорово, Жека!” и, подхватив меня на руки, прижимает крепко к своей орденоносной груди. Мне больно от орденов, но я терплю. Ведь это дядя Петя!

Дядя Петя седой. Мама говорит, что он белый, как лунь. Лунь это полярный филин, или полярная сова, мама говорила, но я не помню. А папа говорит, что дядя Петя был смоляной, как головёшка. Когда я был еще грудной, а дядя Петя не был командиром полка, а папа не был “Помпой” и был простым бортмеханником, или борттехником, они с дядей Петей летали в Окинаву, или в Хоккайдо, папа говорил, но я не помню. И они сфотографировали там что-то “непотребное”.

На обратном пути, над морем, их сцапали американские истребители, зажали с боков, снизу, сверху и повели на свой аэродром. Когда дядя Петя пытался вывернуться, они стали стрелять из пулеметов, пулями показывая куда лететь, а куда не лететь. В общем, пришлось дяде Пете послушно ковылять куда указано. Враги вывели его на свою взлетно-посадочную полосу и стали сажать, подправляя пулеметами. Дядю Петю прессовали со всех сторон и он пошел на посадку на их полосу. Выпустив шасси, он опустился над полосой почти до самой земли, истребители ушли вверх, потому, что они не могут так медленно летать как дядя Петя.

И как только они ушли вперед, дядя Петя над самой землей дал газу и над самым морем рванул в туман. Папа говорит, что они драпали в тумане во все лопатки и так низко, что рыбу можно было ловить удочкой. Геройски драпали, по нашенски – пузом по воде. Когда прилетели домой, и дядя Петя снял лётный шлем, оказалось, что он из смоляного стал белым, как лунь, а второй пилот, штурман и папа стали потными. Почему дядя Петя не стал белым как лунь когда воевал с немцами? Папа говорит, что тогда он был глупый и смелый. Папа после этого стал лысеть, пошел учиться и перешел в “помпы”. Папа говорит, что дядя Петя Ас с большой буквы. Вот такие получились фотокарточки…

Дядя Петя заходит к нам и предупреждает: “Жека, ты сегодня со мной! Поможешь командовать полком”. Мама не возражает, я завтракаю, беру свой автомат и заборного штакетника, жду дядю Петю, и мы вместе отправляемся командовать полком. Идти надо метров триста до гарнизонных ворот. У ворот нас встречает матрос со штыковым ножом на поясе и отдает нам честь, мы, как положено, отвечаем тем же и отправляемся к плацу, где построен полк.

На углу плаца я передвигаю свой автомат на грудь и останавливаюсь, а дядя Петя идет на середину плаца навстречу моему папе в синем кителе со стоячим воротником и большой коричневой кобурой, болтающейся у самого колена. Папа что-то рапортует дяде Пете. Я стою, придерживая автомат левой рукой, а правой отдаю честь, как папа и дядя Петя. Потом под команду “смирно” матрос поднимает на флагштоке красный крепостной флаг и мы все, задрав головы и держа у виска правые руки, смотрим, как он медленно ползет к топу, развеваемый ветром. Звучит команда и матросы разбегаются, а офицеры расходятся кто куда и, проходящие мимо, кричат: “Привет, Жека! Ты сегодня с нами?”.

“С вами, с вами”, – серьезно отвечаю я, и отдаю честь, пока папа и дядя Петя не подходят ко мне. Потом мы идем в штаб и меня, с листом бумаги и красным карандашом, усаживают за длинный стол, накрытый зеленым сукном.

Дядя Петя, как обычно, открывает ящик своего командирского стола и, вытащив два стакана и початую бутылку коньяка, разливает на двоих. Когда уже налито, держа в руке бутылку коньяка, дядя Петя второй рукой достает третий стакан и спрашивает: “Жека! Ты будешь?”. “Содовую…”, – отвечаю я важно, и через минуту получаю полный стакан из бутылки с названием “Ситро” и конфету “Мишка на севере”. Мы дружно чокаемся и я пью сладкую теплую содовую, а потом заедаю липкой конфетой, вымазав при этом пальцы шоколадом.

Дальше всё идет своим чередом, папа уходит, я рисую красным карандашом, приходят и уходят офицеры, что-то докладывают дяде Пете, он им ставит задачи. На выходе они хлопают меня по плечу, приветствуя, и суют шоколад, вытаскивая его из кожаных планшетов. Я волен сидеть или уйти, но только в пределах части. Но и в пределах здорово.

Метрах в восьмистах от штаба по летному полю едут блестящие самолеты со стеклянными, решетчатыми кабинами на носу. Я знаю, что они в Окинаву на разведку. Я сижу рядом с большим длинным сачком у границы летного поля, которую мне запрещено пересекать и я послушно не пересекаю. Больно надо! Сачок почти такой же, как мой для ловли бабочек и махаонов, только во много раз больше и длиннее, я знаю, что он определяет направление ветра для пилотов, которые заходят на посадку, или взлетают.

Трава мягкая, небо голубое, сопки зеленые, море в конце взлетной полосы синее и над морем то появляются, то исчезают серебряные самолеты.

Слева от меня стоят истребители соседского полка со стреловидными крыльями и красными заглушками на воздухо-заборниках и соплах.

Мне не скучно, я все время думаю. Думаю про себя, про маму, про дядю Петю, войну, которая была недавно, про Японское море. Почему Японское-то? Что за несправедливость, в самом-то деле. Оно ведь наше и я по выходным вместе с папой, мамой, дядей Петей и тетей Валей на командирском “газике” еду к самому берегу Японского моря и свободно купаюсь на прозрачном теплом мелководье, собирая морских звезд и ежей, а иногда, если повезло, трепангов и гребешков. Гребешки – это такие красивые волнистые ракушки, у нас дома есть пепельница из большого гребешка. Если я нахожу гребешка, то всегда проверяю, нет ли там жемчуга. Папа говорит, что может быть, но пока мне не везет. Так вот, никаких там японцев нет, хоть море и Японское. Наверное, это такая же история, как с “Неманом”, немцы к которому, как оказалось, никакого отношения не имеют.

Потом я думаю про дядю Петю. Папа говорит, что он технически подкованный малый. Дядя Петя конечно, а не папа – мама говорит, что папа у нас мастер языком болтать, гвоздя и то забить не может. “Помпа”, он и есть “Помпа”. Как-то, зайдя к нам, дядя Петя скомандовал мне следовать за ним с табуретом. “Поглядим, что у нас с электричеством”, – пояснил он мне. Я, кряхтя, поволокся с табуретом на лестничную площадку за дядей Петей и потом держал его за ноги, чтобы он не свалился, стоя на табурете перед электрическим счетчиком.

Дядя Петя открыл счетчик и стал ковырять в нем отверткой, пока, что-то не сверкнуло с треском под жалом отвертки. Я не напрасно держал дядю Петю. Потому, что кабы не я, он точно бы сбрыкнул с табуретки. Выругавшись длинно, дядя Петя почесал затылок отверткой и подумав сообщил: “Извини, Жека, это получилось непроизвольно. Я забыл вырубить рубильник. Все, что ты слышал, считать, что этого не было”. На вопрос почему, он ответил: “Я сказал, не было и баста! Не было, что за обсуждения? Выполнять команду и без разговоров! Понимаешь, Жека, мы тут поем, танцуем, музыку слушаем, гуляем до полуночи, а он зараза крутит и крутит. Ну да я теперь ему жука влепил, глядишь, поменьше платить будем”.

Все действительно сложилось хорошо, судя по тому, что в конце месяца электрик, пришедший проверять счетчик, взобрался на табурет и сказал: “Товарищ майор, что Вы тут сканстраировали? Мы Вам уже кучу денег должны”. Дядя Петя цыкнул зубами, пригладил свои волосы и произнес: “Переборщил! Ладно, ты, это… сними там. Будем платить, как платили”, – и добавил: “Вот так, Жека! Все хорошо в меру!”.

Я улыбаюсь, вспоминая лицо дяди Пети в этот момент, он такой смешной. И вспоминаю про свою драную задницу, которую мне днями чуть было опять не надрали за тетю Валю. Это жена дяди Пети и она уезжала отдыхать в Крым, в санаторий Министерства обороны. Когда ее с чемоданами увозил газик в аэропорт во Владивосток, она расцеловала меня в обе щеки и спросила: “Ну-ка, Жека, скажи, что тебе привезти?”. Я растерялся. У меня было все, что я хотел – шоколад носили лейтенанты, “Содовую” наливал дядя Петя. У меня было всё! Всё, кроме одного. “Тетя Валечка”, – сказал я. – “Привези мне черные сатиновые трусы!” Она рассмеялась и сказала: “Жека, я не знаю, есть ли черные сатиновые трусы твоего размера, но я что-нибудь придумаю”. И уехала отдыхать.

Не было ее месяц и весь месяц я надоедал дяде Пете вопросами, а привезет ли она мне черные сатиновые трусы. На что дядя Петя бодро отвечал: “А хрен его знает, Жека, привезет, наверное, и тебе сатиновые трусы и мне мандавошек в подарок. Крым это тебе не хухры мухры”. Я не стал выяснять, что такое мОндавошки, так как полагал, что это нечто вроде запонок, а про хухры мухры мне было известно все. “МОндавошки, так мОндавошки, главное, чтобы трусы были”, – сказал я. “Да не мОндавошки, Жека”, – сказал дядя Петя, – “а мАндавошки… впрочем, это неважно”. У них не было детей, не у мандавошек, конечно, а у дядя Пети с тетей Валей. Может оттого, дядя Петя и уделял мне столько внимания, что хотел иметь своего “Жеку”. Но, что-то у них не получалось и своего “Жеки” у них не было.

Время бежало, мы на пару командовали полком, ездили с папой и мамой на пикники к морю и вообще жили весело и интересно. Наконец, появилась из Крыма тетя Валя, ее привез газик из аэропорта. Она была посвежевшей, смуглой от загара и молодой почти как моя мама. Я получил все, что положено – шоколад, монпансье в круглых металлических баночках, апельсины, виноград, и к моему счастью, черные сатиновые трусы сорок четвертого размера. Тетя Валя сказала, что меньше в Севастопольском военторге не было. Трусы были мне ниже колен и сваливались, если я не поддерживал их обеими руками. Все весело хохотали, когда я их примерял, мама тут же подтянула резинку чтобы трусы не падали с меня на пол и взяла с меня обещание, что я пойду в детский сад.

В общем, все были довольны, в том числе и я. Правда, я поставил условие, что в садик буду ходить только пять дней в неделю, а по субботам буду помогать дяде Пете командовать полком. На том и уговорились. Потом было застолье на кухне, взрослые пили “Улыбку” и “Черные глаза”, привезенные тетей Валей и еще какие-то черноморские вина с фруктами. Я ставил пластинки на Телефункен и дядя Петя танцевал танго с мамой, а папа с тетей Валей.

Все было просто здорово, пока я не вспомнил. Отыграв в очередной раз какое-то танго, я подошел к ним, рассаживающимся за столом и, забравшись к тете Вале на колени и, обняв ее крепко-крепко, громко спросил: “Тетя Валя, а ты мАндавошек дяде Пете привезла?”.

Потом была багровая тетя Валя, багровый дядя Петя, растерянная мама, не понимающая, что происходит и о каких мандавошках речь, и всё понимающий папа…

Быть бы мне пороту, но папа сказал: “Ша! Жека ни в чем не виноват!”.

Дядя Петя на следующий день сказал грустно: “Ну, Жека, ты меня и подвел…”, – помолчал и добавил: “Ну, да я сам виноват… собирайся ты сегодня со мной”. Но потом все кончилось хорошо, тетя Валя при встрече в коридоре, подхватила меня на руки, расхохоталась и расцеловав в щеки, сказала: “Жека, прости меня, тебе опять наверное по заднице перепало из-за нас, дураков”. И снова покатилась жизнь счастливо и весело, как будто ничего и не было.

К нам часто ходят в гости лейтенанты с женами. Они вытаскивают Телефункен на кухню и накрывают стол. Благо кухня огромная и места хватает всем. Они пьют коньяк, а перед этим папа произносит тост за Победу, за Годовщину Великой октябрьской революции, за милых дам.

Я ставлю любимые “Брызги шампанского”, встав перед Телефункеном на табурет, и все танцуют, всем весело и мне весело. Я тоже чокаюсь со всеми стаканом с компотом и ем шоколад, принесенный лейтенантами. И пока они танцуют, я роюсь в пластинках и думаю какую поставить следующей. Пластинок у нас много и все они с инв. №…, из Дома офицеров. Особенно много трофейных, на которых написаны незнакомые буквы, но я знаю, что вот эта “Идет дождь”, а эта “Шестнадцать тонн”.

Лейтенанты все молодые в красивой форме, а милые дамы благоухают “Красной Москвой” и “Лесным ландышем”. Они красивы и молоды и все мне нравятся, я хоть и маленький, но понимаю, что у них хорошие попки и классные грудки. Это папа. Мама говорит, что он бабник и пижон. Ну бабник понятно почему, он постоянно танцует с лейтенантскими женами, крепко прижимая их к себе, так, что лейтенанты иногда бешено косят на него глазами. А пижон, потому, что он просит маму слегка заузить форменные брюки. Папка у меня тоже молодой и красивый.

Я понимаю папу, мне тоже нравится смотреть на попки, обтянутые бархатом и крепдешином. Они все выпивают и вкусно закусывают, в промежутках между танцами пытаются петь. Даже за столом они обращаются к дяде Пете и папе очень вежливо: товарищ майор, товарищ капитан. Офицеры у нас в полку все лейтенанты, младшие, старшие, просто лейтенанты, кроме дяди Пети, папы и помпытеха дяди Паши. Лейтенанты все очень хорошие и, благодаря им, мой запас шоколада никогда не истощается. Они все молодые… Иногда мы их хороним, когда по два, когда по три. Папа говорит: “Молодо, зелено…”.

Гробы стоят в колонном зале Дома офицеров, обитые красной материей. Папа в таких случаях прицепляет к поясу кортик и берет с собой меня и маму. В этот раз лейтенанты в гробу такие же молодые и красивые, как и на вечеринках, только уж очень серьезные. Обычно их не видно, потому что чаще их хоронят в закрытых гробах. Я смотрю на серьезные лица лейтенантов над красными краями гробов, стоя между дядей Петей и папой.

У меня еще целы плитки шоколада, подаренного этими лейтенантами. Плачут их жены с красивыми попками, хоть и не в бархате и не в крепдешине, а в чем-то черном. Плачет мама… Я смотрю на папу, но он не видит моего взгляда. Тогда я смотрю снизу вверх на дядю Петю. Почему?

Дядя Петя смотрит на меня серьезно с самого верха вниз и потом левой рукой, придерживая кортик, а правую положив мне на плечо, опускается ко мне, присев. Прижимает молча к себе и потом хрипло говорит: “Понимаешь, Жека! Мы морские летчики! Мы защищаем Родину!”. Еще раз прижимает крепко, так, что звездочка больно колет щеку и снова поднимается вверх, от меня. И я с ужасом думаю: “А вдруг папа, или дядя Петя… так же?”

Оркестр играет что-то грустное и строгое одновременно, потом мы все грузимся в автобус, который везет нас в сопки. Лейтенантов закрывают красными крышками с прибитыми к ним черными офицерскими фуражками и зарывают в землю. Матросы под командой папы блестят штыковыми ножами на карабинах и дружно три раза выпаливают в воздух. Потом ставят памятники с красными звездочками, именами и цифрами: “1938 – 1961 г.г.”.

Я больше никогда не вижу жен этих лейтенантов.

Когда я вырасту, я тоже стану морским летчиком и лейтенантом и буду защищать Родину.

Дома мне грустно, хочется плакать, но я думаю, что в конце лета приедут новые лейтенанты, и будут танцевать, и я тоже буду танцевать на руках у одной из красивых лейтенантских жен, и будет здорово. Может быть, они тоже погибнут, и мы будем хоронить их, но об этом думать не хочется. Я забираюсь на табурет к Телефункену, ставлю “Брызги шампанского”, ем лейтенантский шоколад и вспоминаю, что когда я вырасту, то стану морским летчиком и лейтенантом и буду защищать Родину и, может быть, даже погибну, и меня похоронят под оркестр и ружейный салют. А рядом будет плакать моя жена. Но я знаю, что у меня останется мой “Жека”, который будет под “Брызги шампанского” есть мой шоколад и тихо плакать обо мне в темной комнате.