Понять значит отвергнуть

На чтение потребуется 17 минут | Аннотация | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы

"Понять значит отвергнуть" - Игорь Юганов, "Телеги и гномы"

 

 

История эта произошла давно, а я до сих пор не усмирил жалости, досады и всякий раз поднимающейся в душе кислой тоски при воспоминании о случившемся. Хотя, казалось бы, что удивительного в моей истории, что необычного, кроме неизбывного человеческого разочарования?

 

Я ехал в Воронеж по служебным делам; поезд был новый, купе просторное и светлое. Я приехал на вокзал загодя, неторопливо подал билет проводнице, не спеша внёс в купе чемоданчик, с удовольствием, которое предвосхищает всякое начинающееся путешествие, разместился на нижней полке. За окном по перрону сновали пассажиры, растерянно моргали провожающие, ослепительно ярко светило северное апрельское солнце.

Вскоре после моего прихода в дверном проёме купе показался молодой белозубый парень в военной форме. Он коротко кивнул мне, улыбаясь, и начал рассовывать по багажным отсекам многочисленные свёртки, чемодан, спортивную сумку. Разложив пожитки, парень со свистом опустился на тёмно-коричневое сиденье и поднял на меня взгляд.

– Здравствуйте, – звонко поздоровался он со мной, слегка картавя на букве «в»: он произносил её как «гфу». – Рад представиться, меня зовут Дима.

Я вежливо кивнул, ответно назвал своё имя, с минуту разглядывая офицерскую форму нового знакомого, затем спросил:

– На службу едете?

Дима качнул головой в знак согласия:

– Да, в Ростов еду с группой солдат. Сам я из-под Верхоянска, знаете такой? Полюс холода… А меня не надо на «вы», я с вами не в должности, а как попутчик… – простодушно добавил он.

 

Я улыбнулся, ожидая продолжения рассказа. Дима оказался охочим до беседы, и лицо его, в то время как он торопливо говорил, ежесекундно меняло своё выражение от блаженно-задумчивого до напряжённо-нервного.

– Это действительно очень холодное место, бывает, и до минус шестидесяти доходит. Только я был в других местах, там при двадцати мороза нос отваливается, а у нас ничего, жить можно, потому что влажность значительно ниже. Разве что дышать трудно, сопли в носу замерзают… – Тут он засмеялся как-то по-детски беззаботно, и военная форма на нём показалась до того неуместной, что я невольно хмыкнул. Дима между тем продолжал: – Я закончил танковое училище в Благовещенске. В Монголию хотели отправить… – Тут он вздрогнул, нахмурился и полез в карман за рацией. – Извините, я сейчас… Ребя… То есть, подчинённые мои…

Значительность в интонации, с которой Дима заменил несказанное «ребята» на официальное «подчинённые», насмешила меня, но обаятельный попутчик располагал к себе, и я приложил все усилия, чтобы превратить саркастическую улыбку в доброжелательное согласие.

Вконец смутившись, Дима выскочил из купе и, кажется, направился в соседний вагон, простой и старый, где разместились солдаты: я видел, как они садились на поезд. Я остался один.

 

Когда через десять минут мой попутчик вернулся с намерением досказать начатую историю, наше купе было занято новыми соседями. На том месте, где прежде сидел молодой военный, теперь разместились девочка и седой мужчина: не то её отец, не то просто знакомый.

Дима покраснел, но вежливо поздоровался, снова назвав своё имя. Девочка торопливо закивала в ответ, ласково подтолкнула мужчину к окну и села вплотную к нему, освобождая Диме место, но тот опустился на полку рядом со мной.

Желая разрядить обстановку, я заговорил о погоде и о том, что побудило меня ехать в Воронеж, давая время моим попутчикам рассмотреть друг друга как следует и оправиться от первого смущения.

Девочка была светловолосая, сероглазая и худая. Одетая очень просто, она то и дело теребила тонкими музыкальными руками край коричневого платья, бросая короткие взгляды на своего спутника.

– Это мой дядя, – наконец молвила она, нервно перебирая потёртые оборки. – Он не очень-то разговорчив, да, дорогой? Его зовут Михаил, дядя Миша. Но вы не смущайтесь, он хороший, хотя любит тишину и смотреть в окно. Можно он будет всё время сидеть у окна?

 

Девочка заметно нервничала, и мне передалось это волнение. Я замолчал, ощущая неловкость и не зная, как продолжать знакомство со странной парой. Дядя Миша, напротив, был невозмутим. Он водил пальцем по стеклу, не обращая на нас внимания, и был, по-видимому, целиком погружён в свои мысли. Я украдкой разглядывал его.

Мужчина лет пятидесяти, рано постаревший, подурневший от неведомых переживаний, с тусклыми глазами цвета говяжьего студня, с набрякшими веками, с лохматыми чёрными бровями… Верно, дядя Миша когда-то был красивым черноволосым офицером, или исследователем, или писателем: умное, хотя и расплывшееся лицо, густая борода и коротко стриженые усы в равной мере могли принадлежать всем трём профессиям и судьбам. Но было что-то странное в его манере двигаться, в его взгляде, обращённом в пространство за окном, в его летающих по стеклу пальцах… Я не мог тогда знать, что за беда настигла этого, в сущности, ещё не старого человека, но предчувствие недоброго тяжело сдавило мне сердце, и я торопливо отвёл взгляд от дяди Миши, пытаясь оправиться от внезапного волнения.

Дима между тем уже вовсю болтал с Машей – так назвалась нам девочка. Он снова был весел и беззаботен. Такова, по-видимому, была его натура: легко восприимчивый к переменам чужого настроения, он не улавливал их сути; угадывающий внутренним чутьём человеческую сущность, он не понимал её глубин и смысла. Но мне кажется, у простого человека светлее мысли и добрее – сердце.

Маша смущённо призналась, что ей уже почти тридцать, но офицер упрямо и весело сверкнул глазами, так что я поразился его нахальству:

– Сколько? Да ты юна, как моя сестра, которая нынче ходит в пятый класс!

 

Маша покраснела и подвинулась к дяде Мише, не спуская глаз с меня и Димы. Мне показалось, что она пытается защитить своего спутника, словно маленького ребёнка, беззащитного перед чужим миром.

– Дяденька, будешь чаю? – обратилась она к нему и, не получив ответа, виновато взглянула на нас: – Он хочет, только не признаётся, чтобы не беспокоить меня. Я пойду за кипятком, вам принести?

– Я помогу, – предложил я, но Маша протестующе замахала руками.

– Нет-нет, я сама, не надо…

– Да как же вы понесёте четыре стакана, барышня? Дима, дружок, может быть, ты поможешь?

Офицер улыбнулся и кивнул. Маша на миг задумалась, наклонившись над столиком, затем взглянула на меня прямо и сказала вполголоса, так что я едва расслышал:

– Пожалуйста, побудьте с ним, пока я не вернусь.

Я кивнул.

 

Я уже догадался, что с дядей Мишей что-то не так, но, оставшись с ним наедине, всё равно попытался завести беседу. Безрезультатно: мужчина не реагировал ни на вопросы о погоде, ни на мои попытки заинтересовать его проблемами современной науки, потугами искусства, новостями спорта. Лишь раз дядя Миша повернул ко мне слепое лицо и, не переставая задумчиво водить пальцами по стеклу, сказал в никуда:

– Поджалуста, не надаМ. Ю. Лермонтов, «Герой нашего времени».

Я вздрогнул, и в этот момент вернулась Маша с двумя стаканами в сияющих серебряных подстаканниках, до краёв наполненными кипятком. Она нашла взглядом дядю Мишу, потом взволнованно оглядела меня с ног до головы, что-то поняла, погрустнела. Я молча принял от неё стакан, заварил чайный пакетик, достал печенье с изюмом. Маша сидела как на иголках. Я не мог долее молчать, а потому, воспользовавшись отсутствием офицера, отставил в сторону чай и бесцеремонно взял в ладони Машины худенькие руки, искоса взглянув на дядю Мишу: тот даже не повернул головы в нашу сторону.

Маша не отстранилась, напротив: на глазах у девочки заблестели слёзы, и она беспомощно склонила голову, пряча лицо в жидких льняных волосах.

 

Я не мастак говорить, но в ту минуту сердце моё было ранено состраданием, а воображение смущено внезапностью открывшегося мне несчастья, и язык мой развязался сам собой.

– Маша, я совсем не знаю вас, но на эти четыре дня, что мы в поезде, вы и я не просто попутчики, а друзья, живущие под одной крышей. Если что-то не так, друг постарается понять; я много старше вас, но так и не научился по-настоящему дружить. Помогите мне в этом, доверьте мне свою печаль, которую вы скрываете. Может быть, я утешу вас, может быть, нет; но вам станет легче ехать, зная, что человек, коротающий с вами часы пути, способен понять вас и поддержать в нужную минуту. Не надо стыдиться того, что вас настигло. А вы, Михаил…

– Он нас не слышит, – перебила меня Маша. Я не был удивлён, только взглянул коротко на девочку, ожидая продолжения.

 

Ещё минуту она растерянно глядела в пол, затем встала и затворила дверь купе. Я насторожился, боясь спугнуть нежданную откровенность девочки, но она, кажется, смирилась с тем, что беседа со мной не причинит большого вреда ни ей, ни её дяде. А потому вот что я услышал:

– Дядя Миша – брат моего отца. Он читал все книги на свете, ездил с экспедициями по миру, много рисовал, много курил и всегда-всегда думал. Он не мог забить в стену гвоздь, но охотно и с удовольствием разгружал уголь на станции, расписывал стены магазинов, мастерил деревянные поделки. Больше всего на свете он любил читать, а затем иллюстрировать прочитанное. Пару раз его печатали… Того, что с ним произошло, никто не ждал. Все знали, что он ветреный, беспокойный, ненадёжный человек, но уважали его за честность, прямоту и трудолюбие. А всё-таки эти качества напрасно считаются редкими и удивительными: человек без них – не человек, а будто бы дом без фундамента: стоит, не качается, а дунет ветер – и нет его, дома…

Маша повернулась к дяде Мише, ласково погладила его по руке; он всё также смотрел в окно, изредка моргая, и стылые глаза его слезились.

– Меня восхищало в нём отношение к животным. Не умиление и не гордость, не восхищение, а простое и естественное чувство. Он считал их равными человеку, едва ли не лучше его: тараканов, бабочек, собак, птиц – абсолютно всех. Крысы приходили к нему в котельную, чтобы посидеть рядом, а он делился с ними хлебом. Цепные псы не обращали на него внимания, когда он шёл мимо них по хозяйскому двору к соседям, а уличные кошки тёрлись о его ноги. Нелепо: дядя Миша, найдя в доме забившегося в угол паука или жужелицу, заботливо сажал их на ладонь и возвращал природе. И, между тем, в доме у него никогда не водилось ни кошек, ни собак, ни попугаев…

 

Дверь купе дернулась, распахнулась, и к нам вновь присоединился Дима, уже переодевшийся в заштопанную чёрную майку и синтетические шорты, из которых неуклюже торчали короткие икристые ноги. Он взглянул на нас вопросительно, но Маша, предупреждая мои объяснения, сказала:

– Мы говорили о том, где можно с восторгом встретить Новый год. Я считаю, прыгнуть в полночь с парашютом где-нибудь над морем. А, Дима?

Офицер охотно поддержал начатую тему и засыпал нас с Машей предположениями и идеями. Мы же, объединённые общей тайной, улыбались и не слушали его, думая о своём: она – о том, что поведала, я – о том, что услышал.

Догадаться было нетрудно: дядя Миша однажды сошёл с ума и теперь не реагирует на внешние раздражители. В его голове происходит своя мыслительная жизнь; о чём он думает, никто не знает, но нельзя также предсказать то, что он может совершить теперь, когда отрезан от остального мира внезапной болезнью. Быть может, Маша везёт его на серьёзное лечение. Или в санаторий, на отдых. Или к родственникам. Да бог его знает, куда, странно только, почему такое серьёзное и, без сомнения, опасное дело доверили маленькой хрупкой девочке, которая сама нуждается в защите.

 

В течение всего пути я не спускал с дяди Миши глаз: Маша поняла меня без слов и с молчаливой благодарностью приняла эту неожиданную поддержку. Дима подарил ей коробку с сухпайком, а мне – тонкую линованную тетрадку со своими чернильными рисунками, весьма недурными. («На память обо мне и в благодарность за то, что провели со мной часы пути»). Он безостановочно болтал обо всём на свете, веселил девочку и меня, шутил, смеялся, бегал за растворимым кофе к солдатам и был для молодого военного добродушен и весьма изобретателен. Рация всегда была при нём, и когда Дима уходил на очередную проверку в соседний вагон, мы с Машей молча смотрели друг на друга, отдыхая и думая каждый о своём.

Больше ни разу не было упомянуто нами о дяде Мише; я так и не узнал, почему, как, давно и безвозвратно ли он потерял рассудок, но за время пути больной не произнёс ни слова. Он покорно принимал заваренный Машей чай, аккуратно ел печенье и проглатывал хлеб, но отказывался от мяса и яиц, которые Маша хранила в прозрачной пластиковой коробочке, а на третий день выбросила испорченными.

Глаза его, всегда тусклые и безжизненные, оживали лишь под вечер. Тогда дядя Миша беспокойно ёрзал на своей полке, барабанил пальцами по стеклу, что-то размашисто писал карандашом в блокноте, который ему доставала из сумки Маша. Я наблюдал за дядей Мишей, но безрезультатно: от его былых знаний не осталось ничего, кроме умного выражения лица, черты которого будто бы навсегда застыли в раздумье, а о богатой натуре и широкой душе теперь напоминала только Маша.

 

Так прошли четыре дня пути; и вот наступило утро прибытия. До Воронежа оставалось совсем немного. Маша и её спутник выходили на станцию вместе со мной, Дима же следовал дальше.

Они сдружились за это время настолько, насколько успевают стать близкими люди, объединённые общими усилиями, целью, беседой. По их улыбкам, словам, движениям я угадывал глубокое волнение души. В самом деле, разве не нуждался в трогательном, внезапном и сильном чувстве этот молодой офицер, искренний и простой? Разве не стремилось сердце бедной Маши к этому бесконечному, волшебному, удивительному – не понятому человеком и за две тысячи лет?..

Дима вышел провожать нас на перрон. Он заботливо вынес Машины чемоданы, пока она под руку с дядей Мишей осторожно шла следом. Я вытащил на перрон свои вещи и, оставив их подле своих попутчиков, направился к ближайшему ларьку за водой и мороженым. Когда я вернулся, с улыбкой неся всем троим воронежское эскимо, по глазам Димы и Маши я понял, что в мё краткое отсутствие произошло что-то значительное: так малая капля может быть предвестием большого наводнения, а случайная встреча оборачивается иной судьбой.

Дима поблагодарил меня и развернул обёртку эскимо, Маша же сначала открыла мороженое дяде Мише. Бережно вложив сладость в его ладонь, она скомкала и спрятала в карман обёртку и лишь потом принялась за своё лакомство. Дядя Миша ел медленно и осторожно; он снова смотрел куда-то вдаль, и уголки его губ едва заметно вздрагивали.

 

Наконец эскимо было съедено. Я поблагодарил офицера за приятную поездку, пожал ему руку и пожелал успехов в службе. Он кивнул, затем обернулся к Маше. Она дотронулась до его руки, не отводя взгляда, и ровным спокойным голосом произнесла:

– Спасибо тебе за растворимый кофе: он вкуснее того, который я варю себе по утрам.

Мы простились. Мне кажется, Дима смотрел нам вслед, когда мы уходили по перрону, но ни Маша, ни я ни разу не обернулись. Только дядя Миша однажды нервно повернул голову в направлении поезда, свободной рукой ощупывая седую бороду – правую его руку Маша держала в своей.

Расставаясь с ними на выходе с вокзала, я крепко обнял девочку и уже направился прочь, как вдруг острый, как молния, крик распорол воздух и заставил меня мгновенно обернуться.

Маша стояла столбом, глядя расширенными от ужаса глазами на дядю Мишу; её сумка валялась на асфальте, похожая на мёртвую кошку. Дядя Миша улыбался, и его жёлтые зубы матово отсвечивали на солнце. Он что-то жевал.

 

Я подбежал к Маше, схватил её за руки, заглядывая в глаза, о чём-то спрашивал, но она по-прежнему не отводила от дяди Миши испуганный взгляд. Он сделал последнее движение челюстями, сглотнул и довольно потёр руки, блестевшие от пота. В эту минуту он был мне противен, оттого что я не понимал, чем он напугал свою племянницу.

Маша вдруг заплакала; я обнял её за плечи, а она снова судорожно вцепилась в руку дяди Миши, который, впрочем, не собирался никуда уходить.

– Что случилось? – спросил я Машу в который раз.

Глотая слёзы, силясь успокоиться, она жалко улыбнулась и выдавила:

– Записка… Дима оставил мне свой адрес, адрес части, куда писать письма…

И в этот миг, словно в ответ на её слова, по внутренней вокзальной связи женский голос объявил об отправлении скорого поезда, на котором уезжал офицер со своими солдатами.

 

Я перевёл дух:

– Экая беда… Проще простого найти адрес тамошней военной части, а там и письмо полетит, как ласточка! Ты фамилию-то его знаешь?

Маша качнула головой. Я не сдавался:

– Ну и ладно, всё равно найти можно, вон хоть объявление какое напиши. Мол, ехала девочка Маша, да на воронежском поезде, а с ней – красивый молодой офицер из танкового училища в Благовещенске…

– Вы не понимаете! – Маша внезапно оттолкнула меня, и серые глаза её зло и отчаянно сверкнули. – Я у него одна, совсем одна! Он сумасшедший, я его ненавижу и боюсь, но я люблю его, потому что знаю, каким он был раньше! Мне не скрыться от этого человека, не потерять его, и это единственное, о чём он знает!

Она дёрнула дядю Мишу за руку, и он пошатнулся, как тряпичная кукла. Я с ужасом смотрел на обоих; прохожие торопливо обходили нас стороной.

Вспышка гнева угасла, и Маша уже спокойнее продолжала:

– Ему никто не поможет, кроме меня. Я, верно, родилась для этого, и не будет мне счастья, не будет радости, простой, человеческой. Не будет института, потому что надо работать, не будет дома, потому что я опекун и теперь живу с ним. Этот мальчик в купе… Он моложе меня, хоть вы и не верите в это, но он на миг дал мне надежду, что всё ещё может измениться для меня, и откроется иное, волшебное, бесконечное. Я знала это, пока сжимала в руке его записку. Разве не могу я быть счастливой, когда дяде Мише уже всё равно никто не поможет? Разве не имею я право отказаться от этой тягостной роли, что играю подле него? Разве не лучше ему будет в диспансере, где лежат и ходят сотни таких же, как он, полуидиотов, мечтающих и молчащих, скорбящих и хохочущих? Могу ли я отказаться от него?

Она замолчала, перевела дух. Уже увереннее сжала руку дяди Миши, подняла сумку на плечо, оправила волосы. Я в молчании ждал её ответа.

 

– Могу ли я?.. Да, без сомнения, но в чём же дело? В том ли, что этот человек вырастил меня такой? Он читал мне стихи и пел песни; сказки, рассказанные им, я запомнила на всю жизнь. Он мог исчезнуть на неделю, а потом появиться с мешком подарков из дальних стран; и я прощала ему за это тысячи обид. Вы удивляетесь: можно ли так относиться к родственнику? А он теперь мне никто; он собака, больная и плешивая, которую я не могу вышвырнуть на улицу, потому что она сдохнет без меня. Мне противно и жалко его; сердце моё разрывают на части ненависть и любовь… Это не преданность, а неутомимое упорство, которое умрёт вместе со мной, потому что я такая. Потому что он поступил бы так же, если бы я потеряла человеческий облик. Потому что мне уже тридцать лет, и мы повязаны друг с другом, как контрабандисты, торгующие ворованным здоровьем. Извините меня.

Поражённый, я, тем не менее, не дал Маше уйти тотчас же. Запинаясь, я сказал:

– Маша, дайте мне свой адрес или телефон. Я обязательно вам позвоню.

– Зачем? – устало спросила она, поворачиваясь ко мне спиной и уводя за собой дядю Мишу.

– Я могу чем-нибудь помочь…

 

Но это было глупо, и я знал, что никогда не позвоню. И не стану искать Диму, и благословлю ту минуту, когда пространство скроет от меня эту пару, а время сотрёт память о них. Я отпустил Машу с её горем и гордостью, но по сей день тягостно на моём сердце, и не забыть болезненно худых рук девочки, застрявшей во времени, и жалко Диму, который никогда не узнает, что, даже если бы дядя Миша не съел тот листочек с адресом, письмо, написанное Машей, навсегда осталось бы в ящике её письменного стола.

 

Я погружён в эпистолярный ящик,
в котором штемпелюющие клерки
целуют непогашенные марки
и обжимает электронный сыщик
живую плоть признаний предстоящих.
Бегут по океану водомерки,
разносят новогодние подарки
для нищих духом и обычных нищих.
И перед тем, как выбросить в корзину,
узнает мой почтмейстер из Рязани
(из Сызрани, Калуги или Чудова),

что я, одну побольше сделав букву,
переписал – спасибо Ваньке Жукову:
«Мой милый дедушка, возьми меня отсюда»Игорь Юганов, «Бога почти нет».