Ёрмунгард и пр.

 

 

 

– Ма!

Тишина.

– Ма! Там варится?

Тишина, лишь за стенкой комнаты Иван Аллилуевич Козюльский харкнул в медь, приступая к ежедневной дрессировке гобоя. Горелов заворочался на матрасе.

– Ма!..

Он пожевал и открыл книгу.

Ночью лютик даст мне кров,
Там засну под крики сов

– Опа, – Горелов привстал, сел на диване. Вес книги, ее другая прямоугольность смутили руку, но требовалось увидеть крупные буквы и узкий столбик текста, чтобы правильно догадаться. Книга была не та.

– Ёшкин кот! – Сообразив, в чем дело, то встал, но едва шагнул к двери, как по ней провели и клацнули костяшками пальцев. Горелов нахмурился. Стук был знакомый. Он раскрутил ручку, чтобы отворился проем, и грудью опрокинул стукача на клетки темного коридора.

– Вот, кажется, мы тут… перепутали. – Виталик был старше Горелова лет на десять, гнутый в поясе. Он все где-то доучивался – коммунальное никто, жопа, как они с мамой давно установили. Сейчас он извинялся, окуривая томик в левой руке жестами правой.

– Сзади обложки очень похожие…

И т.п. Но шел выходной день Горелова, человека, с понедельника по субботу работавшего с железом, и он сделал от груди все срезающее движение.

– Я те говорил свое на тумбочке не оставлять. – Сказано было веско, как бы в заключение случившегося только что между ними разговора по понятиям. Виталик, уловив, какое закладывается прошлое, а значит, и будущее, возроптал.

– Тумбочка, между прочим, общая, – начал он, вибрируя всем телом, но Горелов уже закрыл и запер дверь. В комнате он лег на прежнее место, под лампочку, книгу пристроил рядом и сквозь дудеж вслушался в неудовлетворенное шарканье снаружи. Еще нагадит как-нибудь, решил он; бродит там; и вообще. На неделе надо разобраться, а сейчас Горелов хотел отдыха. Он вытянул жгут, перевязал руку. Указательный палец его прополз вдоль страниц, нашел выдавленное в бумаге мозолистое дупло, глубже и свежее тех, что рядом, и с треском расколол книгу на нужном месте. Вот это уже было совсем другое дело.

 

мым кончиком, на отмахе уходя в оборону. Гвардеец крикнул и схватился за щеку, в которой вторым ртом раскрылся алый надрез. Двое других надвинулись на нее справа, тыча мечами на уровне глаз. Она пятилась, парируя в бешеном темпе, но рука уже горела от усталости. К счастью, левый солдат запнулся о клумбу с розами и она смогла выбить у него из рук палаш, погрозила второму, развернулась и бросилась по узкому переулку. Бочки с селедкой и крабами сужали его еще больше, не говоря уже о многочисленных даже в воскресный день торговцах. Беленые известью стены оставляли полосы на дублете. Когда она вырвалась, наконец, на открытое место, то чуть ли не с облегчением развернулась к преследователю. Ретиарий не стал терять времени: это был второй его поединок за день, и в первом он не слишком отличился, поэтому теперь сразу раскрутил сеть. Но то ли он подустал, то ли возросла скорость ее реакции. Прежде, чем опустилась сеть, она уронила гладий, бросилась ему в ноги, прокатилась между загорелых коленей, мгновенно развернулась на пятках. Фракиец замер в недоумении, его широкая спина стояла на фоне голубого неба. Не давая ему опомниться, она сунула руку под его набедренную повязку, жадно сжала пальцы и рванула на себя. Треск, который последовал, был слышен только ей, но даже зрители в верхних рядах амфитеатра услышали нечеловеческий вой. Кровь выкрасила ей пальцы. Гладиатор зашатался и упал на одно колено. Она отшвырнула багровый комок подальше, схватила трезубец, примерилась к артерии под дрожащей скулой и нажала. Со всех сторон летели крики одобрения, хотя и ярости тоже. Ничего, во всяком случае, было не кончено: зная их психологию, мало было наказать одного насильника, пусть даже он и валялся сейчас на ковре под роскошной головой тигра – должно быть, индийским трофеем знаменитого отца. Дружки белобрысого, привыкшие не встречать сопротивления в своих гнусностях, опомнились не сразу, однако все еще стояли между ней и выходом в коридор. Если бы только удалось проскользнуть мимо, она живо сбежала бы в холл и позвала на помощь. Отчего-то ей казалось, что старик-дворецкий не имеет отношения к тому, чем эта компания занималась на вилле. Но стоило ей тронуться с места, как самый высокий, белобрысый плейбой зарычал от злобы и занес руку – не для пощечины, а сжатую в кулак. Она инстинктивно пригнулась, сжала два пальца и ткнула его в солнечное сплетение, как учил тренер, но мускульная масса удержала парня на ногах, и удар отмел ее в угол. В глазах закружилось. Все же она рванула с полки тяжелый, с позолотой и бархатом, том и швырнула его не глядя. Книга угодила во второго, не такого решительного ублюдка. Посчитав, что лучше не связываться с чокнутой бабой, он выскочил за дверь. Его товарищ, наоборот, вошел в раж: заходя то справа, то слева, он рассекал воздух бешеными ударами. То его, то ее оружие хлестало по постели. Пух летел из подушек, тяжелая сталь дробила в щепки изголовье. Лефебр толкнул было кровать, надеясь прищемить ей колено, но она вскочила на простыни и обрушила абордажную саблю на задержавшееся запястье. Хрустнула кость, широко брызнули черные струйки крови. Второй удар отбросил пирата на два шага к штурвалу и рассек горло. Локоть его, уже мертвого, застрял между спицами колеса, ноги в закатанных штанах подогнулись. Зато от кулеврины на корме бежал мавр, которого она уже видела раньше, и несколько тел чернели на вантах. Она видела, как беснуются под палубой прикованные рабы. Объединить силы? Но нет, она успевала только броситься через ворота и вверх по лестнице. Факелы трещали на сквозняке, горгульи усмехались с низких притолок запертых дверей, настигал клацающий топот. Плечо горело там, где прошлись когти одного из демонов. Выше и выше, через затхлую вонь на крышу цитадели. Вот и портик. Конечно, здесь не забыли оставить патруль, даже когда вся орда выступила на поиски ее в Инц, но двое невысоких, бородавчатых тварей вряд ли могли сопротивляться заколдованному мечу и знали это. Один, в черном колпаке мага, забормотал тарабарщину и тут же сорвался на визг: широкое лезвие сбрило ему ухо, вошло в чешую плеча, как масло. Меч распластал демона на две плюющиеся черной жижей половины. Его спутник прыгнул вниз по лестнице в ужасе, и она не стала догонять, а только прибавила ходу. Склон делался все круче и круче, крошки мягкого туфа летели из-под каблуков. Она помнила, однако, что преследователям в тяжелых латах карабкаться почти невмоготу, даже не считая форы, и остолбенела, когда из-за пирамиды валуна с лязгом вышел темный силуэт. Обошли по болоту, мелькнуло у нее в голове, но тут же голову пришлось втянуть в плечи: воздух рассек шар «моргенштерна». Камень задрожал там, где булава встретилась со стеной ущелья. Быстрая контратака ничего не принесла, кроме искр в точке, где сабля скользнула по нагруднику, и снова рыцарь раскрутил цепь, и снова она увернулась и ударила. На этот раз кончик сабли обошел панцирь у горла, проткнул кольчугу, уперся в грудину и завибрировал. Рыцарь охнул и стал медленно отходить, прижав ладонь в толстой перчатке к открывшемуся багровому родничку. Догоняющие трое сильно приблизились за эту минуту, уже слышен был звон шпор, и все же она задержалась для выпада сквозь прорезь в забрале. Винтообразный рывок – и на клинке засверкало глазное яблоко. Стряхнув с оружия трофей, она пустилась бегом, но, конечно, не быстрее галопа, а время уже было потеряно. Поэтому она не слишком удивилась, когда в роще замаячили новые тюбетейки. Татарам пришлось сойти с коней, тулупы с железными пластинами путались в подлеске, но другие в это время, без сомнения, окружали лес. Почти все были еще в пару от крови дружинников князя Мстислава Романовича – у реки, должно быть, продолжалась бойня. Первого, поднимавшего лук от колеса арбы, она хлестнула по глазам сухой веткой и слепо бросилась мимо, проклиная все на свете: как сейчас пригодился бы лучемет! Но до машины, Олега и дома оставалось еще пять верст, хотя кучер нахлестывал изо всех сил двойку. Колеса трещали на кочках, и в этом треске терялись пистолетные выстрелы – одна пуля сбила плюмаж с правого коренного, от другой конь отчаянно заржал, в высоком его затылке открылась красная брешь. Сразу же дернулось и перевернулось небо. Она опомнилась уже на бугре, вся в брызгах грязи, и только вращала головой, пока перед ней не встали знакомые сверкающие ботфорты. Граф, наконец, догнал ее. Негодяй, пославший разбойников, сохранил хорошие манеры: он подал ей руку, извлек холодно блеснувшую шпагу, отсалютовал и тотчас сделал выпад. Она парировала, ушла влево, в то время как противник еще оставался на согнутом колене, двинула лезвие рапиры параллельно его запястью, но он вывернул шпагу так, чтобы прикрыться гардой, сделал шаг назад, развернулся левым боком и отвел оружие, пока она выкручивала кисть во вторую позицию, чтобы поймать его на следующей атаке в горизонтальной плоскости принять на первую треть клинка и контратаковать в прежнем направлении, хотя он переступил, сменил опорную ногу и в низком выпаде нацелился на ее бедро не распрямляя вполне локтя подозрительная деталь тем более что он позволил отвести шпагу как можно ниже так что она хотела заставить его немедленно приготовиться к контратаке сверху выйти из выпада или оставить отвлекающий маневр отразить ее контратаку из третьей позиции было невозможно а из тринадцатой и подавно было бы бы было все было стяги и флаги варги и варяги кивера и в паху осколок ядра в аду на Марсе и во Вьетнаме на старой чудесной реке Алабаме встречались мы с вами и Дадди и Мэмми и Эфрем и Сэмми и Фили и Кили на пони вскочили в долину ребя-та ха-ха

 

– Паша! Иди! Паша!

Горелов закрыл книгу, сел и застонал, пальцами нажав на веки. Желтый свет лампочки давил на плечи. Ох, как подсосало-то! Наконец, он опустил руки, выдвинул челюсть и покосился на книгу. Так и есть: она выхлебала уже всю кровь и теперь хрустела и хлюпала на дне, выставляя время от времени над ободом яркое, в бабах, крыло обложки. О трех сотнях сцеженных миллилитров напоминала только бурая линия вдоль стенки таза. Горелов плюнул, уронил ноги под диван и болтал там, пока не наделись тапки.

– Паша!

– Иду…

Он подумал было вынести таз, но через минуту уже сидел на кухне под лесками, на которых сушилось, высыхало и сохло белье коммуналов.

– Курица кончилась. Зато борщ какой! Рецепт! – старуха роилась вокруг Горелова с половником. – Ты ешь давай, книгочей. Сам кричит, я тут три часа убиваюсь…

– Прямо вся убилась, – Горелов ткнул ложкой картофелину, продавил до дна. Борщ был с наваром. Рыжая на рыжем амеба глянула в алюминиевую заводь, почти отразив его лицо, кивнула, пересекла и завертелась.

– Слушай, Паш, – мать положила на край стола газету. – Ты помог бы мне, а?

– Ма! Прямо щас, что ли?

– Да тут одно слово. Единица измерения магнитной индукции. Пять букв.

– Мама…

– Ну Паш! Ампер не подходит.

Горелов думал, но теперь задумался. Он смотрел на газеты. Кипа выглядела какой-то полной, свежей, не по бумаге лоснящейся, а старуха, наоборот, была бледновата.

– Тесла, – сказал он.

– Ну точно! Соображаешь! Дальше. Шаманский ритуал, восемь букв, вторая «а».

– Ма, ты тут за весь месяц накопила?

– Ничего не за весь… это ежедневные.

– И сколько ты цедишь?

– Да ладно!

– Сколько, говорю! Сдохнешь мне еще.

– Пятьдесят, ну, пятьдесят всего за номер. У, глянь, как валит, – мать встала у подоконника. – А еще антициклон. Синоптики! Все напишут.

– Ты и их не обошла?

– Да знать же надо.

Горелов поддел куриную ножку и спустил шкурку. За окном, под колесами «тойоты», крючились и одевали цепи. По эту сторону ничего не слышно было во всех четырех комнатах, только бормотала мать. Кончался гореловский выходной. Он хлебал медленно и думал про те оси, про тетку Кукрыниксу и как она приволоклась вчера, а там дошел и до истории с коляской – вспомнил, хоть и не хотел, зарычал да так и шваркнул ладонью по скатерти.

А в это время Виталик мучался в своем кресле, жал подлокотники так, что из старых брешей лез оранжевый пух, и глядел на импровизированный из листа фанеры столик. Левый рукав он закатал, маленький ланцет вертелся в пальцах. Он, конечно, жизнь посвятил филологии, но оттого-то и понимал слишком хорошо, какой серьезности, каких вложений времени и сил требует подлинная классика, даже если любителю посчастливилось ее заполучить. «Буря» Шекспира издания 1817 года, комментарии и предисловие лорда Раскина расхаживали в нем что-то до крупной, кисловатой дрожи, а тисненая кожа переплета, ласкаясь к ладоням, как женщина, сулила много дивных, буйных и бессонных ночей.