HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Лачин

Четыре варианта литературы

Обсудить

Статья

 

Вторая редакция

 

  Поделиться:     
 

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за март 2024:
Номер журнала «Новая Литература» за март 2024 года

 

На чтение потребуется 1 час 6 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

18+
Опубликовано редактором: Андрей Ларин, 19.03.2024
Иллюстрация. Название: «Парнас». Автор: Рафаэль. Источник: http://newlit.ru/

 

 

 

В 2007-2009 годах мы с Яной Ка́ндовой обсуждали тему отношения к литературе как религиозному или светскому занятию. Вывели, что разделение неточное – нерелигиозная по духу литература делится на творческую и проституционную. Дальше споры пошли о преимуществах и недостатках этих вариантов. В последние годы я выделил четвёртый вариант восприятия литературы – производственный.

Примерно треть соображений, изложенных в данной статье, – Кандовой. Уже после неё я согласился с некоторыми её выводами, которые раньше оспаривал, что показано ниже. Оценочная характеристика описанных вариантов – совместная.

Таким образом, хоть мы и не успели написать статью вместе, частично она соавторская.

 

 

*   *   *

 

В различных странах различных времён литература уподоблялась (и уподобляется) религии, творчеству, проституции и производству. Все варианты, кроме религии, светского характера. Опишем их и дадим сравнительный анализ.

 

 

*   *   *

 

Религиозный вариант порождён иудаизмом и православием, воспринят исламом, частично викторианской Англией, царил в СССР с тридцатых годов, с примесью производственного варианта. В смягчённом виде представлен Древней Грецией. В последние годы древнегреческий вариант я называю не религиозным, а религиозно-творческим. Религиозная литературная система окончательно сложилась у греков-христиан.

Существует бог литературы, например, в России – Пушкин (в этой роли выступают и Гомер, Низами, Шекспир). Бог идеален. Его нельзя критиковать. Вы обязаны его любить, иначе вы подлец или сумасшедший. Вопрос, любите ли вы его, оскорбителен, допуская подлость или сумасшествие вопрошаемого. Его сочинения – священное писание, вроде Библии и Корана в религии. Цитаты из него являются доказательством. Превзойти его невозможно. Сравняться с ним также невозможно, ибо, согласно христианству и исламу, бог един.

Считается, что бога будут помнить вечно. Слово «вечность» употребляется с нажимом. Здравый смысл подсказывает, что через миллионы, даже десятки тысяч лет этого бога не вспомнят (если человечество вообще ещё будет существовать), ибо за это время произойдёт столько нового, важного, интересного, в том числе в литературной жизни, что вряд ли имя нынешнего бога будет на устах – но с религиознолитературной точки зрения это греховная мысль.

Ангелы, святые и «отцы церкви» в литературе идентичны – это «классики, гении, великие». Им также надо поклоняться. Не уважать кого-то из них очень нехорошо, не уважающие большинство или всех – подлецы или сумасшедшие. Включают в их число, канонизируют – как правило, посмертно – только литбогословы и власти (иногда представленные одной группой людей). Равняться со святыми-классиками – большой грех, лишающий надежды на канонизацию.

Блаженные, «полусвятые», в литературе общепринятого названия не имеют, но иногда называются «полуклассиками». Стать таковым, беатифицированным, можно и при жизни.

Остальные авторы – священники. Известные писатели, признанные – митрополиты, архимандриты. Писатель проходит рукоположение в сан (получение рекомендаций, одобрение знаменитостями, принятие в союз писателей). Иначе, назвавшись писателем, будешь самозванцем, порицаемым и осмеиваемым. Пишущий – раб божий (пушкинский, низаминский), безоговорочно послушен вышестоящим, преклоняется перед святыми (классиками).

Литературе (проповедям) не приличествуют матерщина, вообще грубая лексика, эротика, физиологические детали, мистификации, игра ума, игра слов, вообще элемент игры, увлечение красотой стиля, увлекательный сюжет. Слово «остросюжетный» звучит ругательством (Тургенев презрительно называл подобные сочинения «дюмовщиной», от имени Дюма). Серьёзный писатель должен быть скучноватым.

Форма произведения – вынужденный довесок к содержанию, должный быть незаметным, неощутимым. Стиль автора должен быть стандартным и общепонятным; виртуозность, усложнённость, изощрённость, изысканность, утончённость, сложность, витиеватость, замысловатость, экспериментаторство – признак «гордыни», «формализма». Та же ситуация во всех искусствах, отчего православные атеисты Стасов и Жданов ругали Врубеля и Шостаковича.

Поэзия считается выше прозы, этак «духовнее». Классики-стихотворцы особенно чётко ассоциируются с ангелами.

Главная тема – мораль, точнее, считаемое моральным, правильным в данную эпоху. Эта мораль схожа с православно-исламской, частично с конфуцианской, иногда под маской атеизма и марксизма-ленинизма, как в СССР – культ семьи, порицание гедонизма, роскоши, внебрачного секса, секс-меньшинств, развода, нудизма, настороженное отношение к плотской жизни вообще («похоть»), к честолюбию, освящение институтов власти, проповедь послушания вышестоящим, старшим и классикам (святым), безудержное восхваление бога Пушкина-Низами, коему приписывается всё хорошее в нас и в жизни («Пушкин – это наше всё»). Положительные герои асексуальны, де-факто (иногда и де-юре) монахи: отец Пимен, Тарас Бульба сотоварищи, Акакий Акакиевич, Чичиков (планировалось его нравственное возрождение), капитан Копейкин, Базаров, Раскольников (падший, но ангел), бесплотный дух Соня Мармеладова, князь Мышкин, отец Тихон, Алёша и Иван Карамазовы, Зосима, Платон Каратаев, отец Сергий, Рахметов, Вера Павловна, Корчагин, Штирлиц с Плейшнером и пастором Шлагом, Шерлок Холмс, патер Браун. Cловом, «отцы пустынники и жёны непорочны» (Пушкин).

Писать (проповедовать) нужно с любовью к людям, но внушать им смирение и чувство собственной ничтожности перед лицом автора-бога и ангелов (классиков), изобличать «гордыню». Человек – раб божий, пылинка, былинка, погрязшая во грехе. Писатель-поп и читатель-прихожанин не смеют оспаривать иерархию, состав классиков, иначе ославятся еретиками. Собственного мнения не имеет, поддакивая начальству. О себе говорит самоуничижительным тоном, дабы избегнуть подозрений в «гордыне», честолюбии (типичнейший образчик – «Избранные места из переписки с друзьями» Гоголя). Постоянно распинается перед лицом классиков и особенно Пушкина-Низами, с религиозной терминологией: «святые имена», «священный», «святотатственный», «кощунство», «словоблудие», «блудословие», «греховность». За непослушание (ересь) лишается сана и кафедры для проповедей (возможности публиковаться и преподавать). Впрочем, непослушание редко, писатели-священники – люди смирные, вымуштрованные семинарией (литинститутом, филфаком).

Смертный грех – богохульство, «пушкинохульство», борьба или равнение себя с ним. Это сатанизм или безумие. Грешник предаётся анафеме, отлучению от церкви (литературы). Считается, что в литературе его уже нет. Проклятый обращается в лермонтовского «Пророка». Ортодоксы, вещающие от имени Пушкина-Низами, изображают «Пророка» пушкинского.

Филология и литературная критика становятся богословием, имитируя науку. Об авторе-боге пишутся только панегирики. Священное писание (сочинения бога) рассматривается только для восхваления, обнаружения новых достоинств и установления зависимости от него всех писателей. Биографии «великих» становятся житиями святых. Направление мысли литбогослова задано каноном – священным писанием и сочинениями святых.

В каждом языке свой бог. Считающий литературу религией часто обожествляет также и самых знаменитых классиков других языков, по одному на язык. Критиковать Сервантеса, Гёте или Шекспира в СССР было труднее, чем на Западе: мы их почитали богами, они – людьми.

Итак, литература – церковь, с богом, синклитом ангелов и раболепным духовенством, поющим псалмы. Читатели-прихожане, надзираемы батюшкой, молятся Пушкину-Низами и на иконостас (классикам); науськанные священниками, высмеивают грешников и травят богоотступников, к вящей славе господней.

Религиозное восприятие литературы уживается с атеизмом (примером служит Советский Союз) – многие атеисты бессознательно следуют религиозным нормам поведения. Но даже глубоко религиозный католик или протестант к литературе так не относится, ибо разграничивает литературу и религию. Впрочем, атеиста легче отвадить от религиозной психологии – указание на эту религиозность атеиста смущает.

У древних религиозное восприятие литературы смягчал политеизм. Монотеизм куда жёстче, авторитарнее (он централизован), и литературу окончательно обратили в религию христиане. Наконец, в отличие от язычников, иудаизм и христианство имеют «священный» текст, «божьи скрижали». И в литературу окончательно вошло религиозное понятие о непогрешимом тексте, объекте поклонения. Литература стала светской формой религиозного сознания. Укрепил эту традицию ислам – чистое моно, особо авторитарное, апофеоз средиземноморского монотеизма. Православие, и особенно ислам, воспринимают религией все виды деятельности – политические, философские и культурные.

«Апофеоз Гомера» Энгра частично отражает дух религиозной литсистемы. Классицизм ей потворствует – картина неслучайно написана классицистом, и неслучайно на ней изображён другой знаменитый классицист, Пуссен, и именно последний властно указывает зрителю на Гомера. Герой полотна – бог древнегреческой литературы. Монотеистами разжалован в ангелы, точнее, архангелы, главные ангелы (как-никак, бывший бог). На этой картине религиозная система облагорожена – классицизм порождён латино-романским регионом, и в религиозную ортодоксию не впал. Фактически это система религиозно-творческая, как и в древней Греции, благодаря политеизму. Закостенелость, застылость религиозно-литературной системы отражена в византийских мозаиках, где раболепные придворные окружают императоров Юстиниана и Феодору (читай: Пушкина и Низами). Литература православно-мусульманского региона разительно схожа не только с церковью, но и с византийско-исламским придворным двором.

Восприятие литературы как религии нанесло ей страшный удар, испоганило и отравило творчество и психологию тысяч авторов и миллионов читателей.

При религиозной системе неважно, что написано, важно, кем. Тексты, в том числе «священный», неважны, важна подпись под ними. Авторы делятся на семь групп: автор-бог, святые-гении, блаженные-полуклассики, митрополиты, рядовые попы, церковный служка, наконец, возомнивший себя попом прихожанин. Религиозник помещает вас в одну из трёх низших групп. В остальных он не мыслит вас по определению, «этого не может быть, потому что не может быть никогда». В какую именно группу вы попадёте, зависит от вашей репутации и… вашего мнения о себе. Чем выше вы себя ставите, тем больше вас поносят. Вас могут считать хорошим писателем, но узнав, что вы равняетесь со святыми, назовут пустышкой, ваши сочинения воспримут иначе. Для религиозника человек, считающий себя равным «гениям», дурак. Почему? Потому что дурак. Звучит абсурдно, но для религиозника это элементарная логика – его мозг болен, лишён логики. У считающего литературу религией склад ума теологический, не научный. Религиозник заранее, до прочтения, определяет ваше место в церковной иерархии, и оно очень низкое. Ибо вы раб божий, или хуже – верооступник, грешник. Подняться выше нельзя, ибо господь велик, можно только слететь ещё ниже или подвергнуться анафеме.

«Ни один гений не считал себя таковым» – «афоризм» тупого религиозника. До двадцатого века слово «гений» означало музу мужского рода, себя так не называли. Во-вторых, считающий себя лучшим или одним из лучших в какой-то области, говоря современным языком, считает себя гением – выходит, Гораций, Низами, Данте, Насими, Пушкин (что памятник себе прижизненный воздвиг вслед за Горацием), Гегель, Ницше, Джойс, Микеланджело, Эль Греко, Энгр, Гоген, Врубель, Скрябин, Прокофьев и Шёнберг не гениальны. Кто тогда вообще гениален?

Религиозник не видит текста – ни пушкинского, ни заборного. Каждый текст вставлен на какой-то уровень иерархии, а его содержание, текст сам по себе вообще не важен. Религиозник неспособен воспринимать текст, видя и слыша не читаемое и декламируемое, а имя автора. Мало кто читал «Евгения Онегина»: читали священный текст, не литературу. Почти никто не уважал этот текст как литературу, религиозник не изучает его, он верит.

Если провести сравнительный анализ своих сочинений с классикой, религиозник насмешливо спросит: «а зачем сравнивать?». Он заранее решил, кто лучше, не сравнивая. Сравнивать он не будет, ибо результаты сравнения могут поколебать религиозную иерархию, царящую в его голове. Он настолько глуп, что даже не скрывает своей предвзятости, говорит «не надо сравнивать», не подозревая, что простодушно расписался в своей абсолютной некомпетентности.

Верующий вообще не желает сравнения «бога» и «великих» со «смертными». Он боится разума, зная или чувствуя – разум колеблет веру. Сравнивающего высмеивают, сказав насмешливо: «конечно! ты гений!», – или отвернувшись с презрительной улыбкой.

Православно-исламский регион (в частности, СССР) породил множество людей, владеющих рядом языков, прочитавших тысячи книг, помнящих наизусть сотни страниц, пламенно любящих многих писателей – и при этом абсолютно не разбирающихся в литературе, в упор не видящих текста. Мысль о священности текста парадоксальным образом привела к тому, что текст не важен; важно только, кто автор.

Волошин это чувствовал, пиша: Пушкина и Лермонтова нужно не открывать десятки или сотню лет, потом увидеть свежими глазами, что написано. Но дело не в том, во сколько лет сделать перерыв, а в том, чтобы перестать быть верующими от литературы, литприхожанами. Ещё уточнение: Пушкина и Низами прочесть объективными глазами гораздо труднее, чем других классиков православно-исламского региона.

Богослов или священник иногда умно рассуждает о частных вопросах. Со знанием дела рассказывает нечто, нам неведомое. Проводит толковый сравнительный анализ одного сочинения «бога» с другим. Аргументированно разъясняет, почему некий Иван пишет лучше некоего Петра. Но не способен – и не хочет – сравнить «бога» и «великих» с остальными. Он служит церковной иерархии, подгоняя под неё реальность. Разум он использует, если это не вредит иерархии, вере, или, в данном случае, служит ей на пользу. Но разум в целом, разум независимый, ему опасен. Да и для всех верующих – разум признак «гордыни», нечто опасное, «от лукавого».

Знаменитые пушкинисты – Цявловский, Модзалевский, Гершензон, Тынянов, Благой – не учёные, а богословы, вроде Григория Назианзина и Фомы Аквинского. Биографии Пушкина и Низами – агиография, не наука. Гуманитарные науки и вузы в православно-исламском регионе не в чести, подменены богословием, духовной академией и семинарией. Этот регион породил в пять – десять раз меньше гуманитарно-научной литературы, чем принято считать.

«Что позволено Юпитеру, не позволено быку» – девиз гуманитарного богословия. Неважно, что написал и делал в жизни Пушкин-Низами, всё равно это хорошо; если так поступает другой – плохо. Религиозник может рассуждать очень умно, разбирая и ваше сочинение, и Пушкина. Но поменяйся местами ваша подпись и пушкинская, он заговорит совершенно иначе. Потому рассуждения верующего не стоят ровным счётом ничего.

То же и в моральном аспекте: поступок Пушкина, совершённый вами, может считаться подлым, но Пушкин подлецом не будет. Заложил эту аморальную традицию сам Пушкин, пиша, что если великий человек низок, мерзок, то всё же не так, как мы. Расистская мысль – и её восторженно повторяют религиозники.

Все мнимые достоинства религиозно-литературной системы на поверку оказываются злом.

Об отношении к тексту как к чему-то священному уже говорилось – на практике текст не важен, он поставлен на какой-то уровень церковной иерархии, зависимо от автора, а не содержания.

Средиземноморский монотеизм связывают с уважением к тексту, книге. Это миф. Уважение к книге культивировалось язычниками. Уровня грамотности Римской империи христианский Запад достиг лишь к началу XIX века, православный регион ещё позже, благодаря коммунистам, мусульмане – ещё позже. О каком уважении к книге говорится, если самых невежественных людей в истории породило именно средневековье, золотое время для христианско-мусульманского духовенства? Монотеизм принёс идею одной священной Книги, пред коей всё остальное – ерунда или опасное вольнодумие. В исламской традиции монотеисты так и называются – «люди книги», «Писания», «ахль ал-Китаб». Именно в единственном числе. А интеллигенты, начиная с язычников – люди книг. Цель религиозника – обратить человечество в стадо, молящееся на священный текст (будь то Библия-Коран или Низами-Пушкин). Для этого надо отвратить людей от сочинительства. Как говорили мусульмане, сжигая богатейшие библиотеки мира: «если эти книги повторяют Коран, они излишни; если нет – вредны». У христиан эти настроения смягчены, но те же – не забудем, что и христиане, придя к власти, начали с сожжения книг. В книжном аутодафе принято винить только нацистов, но с этого начали все монотеисты. Не случайно Лев Толстой обмолвился в разговоре с библиотекарем Фёдоровым: взять бы все книги и сжечь. Это слова литсвященника, «человека книги», а не книг, как интеллигента Фёдорова. Религиозника раздражает умножение числа сочинений, ему надобно одно, любимое, коему все поклонились бы. Самое фанатичное поклонение одной избранной книге демонстрируют мусульмане (Корану) – ну так самым нечитающим регионом является именно исламский мир. Восточные славяне стали одним из самых читающих народов благодаря советскому строю (а теперь перестают им быть). Франция уже восемь – девять веков входит в число наиболее пишущих и читающих стран, хотя религией литературу никогда не воспринимала.

Уважение к писателю тоже миф. Религиозно-литературная система однозначно выигрышна только для автора-бога. Радоваться за него не стоит, ибо он бессовестно идеализируется как писатель и человек, притом в ущерб остальным авторам. Обожествление Пушкина привело к недооценке всей русской культуры, искажению её истории в угоду одной личности. Все достоинства Лермонтова как писателя и человека приписаны «богу» (смотрите «Евангелие от Иуды», Л.); основанный Цветаевым музей называется пушкинским, и памятник перед музеем стоит Пушкину, никакого касательства к музею не имевшему; его ординарные рисунки включались в руководства по рисованию; стихи о няне включали в антологии стихов, посвящённых матери (за неимением нужных); рассказы называются повестями; вольные переводы подаются оригинальными сочинениями; псевдоучёные делали карьеру, пиша о его однокашниках, предках, любовницах и дуре-жене. Обладатели учёных степеней написали о нём горы галиматьи, постыдной для школьника: осенний сезон благоприятен для поэзии, в двадцать пять лет он был автором «Евгения Онегина», Николай I остался в истории благодаря ему, русская культура стала русской благодаря ему же, русский мужчина научился уважать и любить женщину благодаря его лирике etc. Уже в девяностых один писатель, Третьяков, так и брякнул: «Не любить Пушкина – всё равно что не любить Родину». Словом, как шутила Яна Кандова, «Прошла зима, настало лето – / Спасибо Пушкину за это!» Пиша этот текст, читаю постсоветскую статью кандидата филологии С. Карпухина из Самары «Сколько слов в русском языке?». Автор пишет, что словарный запас Пушкина в двадцать четыре тысячи слов – непревзойдённая вершина то ли русской литературы, то ли мировой (между тем у Горького тридцать две тысячи слов, у Ленина тридцать семь тысяч, а у Пушкина, кстати, двадцать одна тысяча). Беру другую статью, 2009-2011 гг., Л. Н. Пороховник, «Сколько слов в русском языке и сколько слов в английском языке?». Вновь читаю, что двадцать четыре тысячи слов Пушкина (опять дутая цифра) – рекорд в мировой истории. Между тем в «Улиссе» Джойса около тридцати тысяч слов – в одном романе, в семьсот пятьдесят страниц. Столь же уродливая ситуация возникла у мусульман в связи с Низами.

Беда не только в том, что некто идеализируется, беда, что ради этого унижают других. Русских мужчин делают дикарями, что без Пушкина и влюбляться бы не умели, а писателей и философов – идиотами: многие из них написали десятки томов на всевозможные темы, но якобы их словари беднее двадцати четырёх тысяч слов. Это тактика всех священников и богословов: принижать человека для вящего величия бога. В ничтожном окружении легче выказать величие.

Выигрывают и канонизированные авторы: перед ними искусственно принижаются остальные. Большинство писателей – шестёрки Системы, рабы божьи, слуги начальства, говорящие о себе опустив очи долу и о боге со святыми – воздымая очи горе. Содержание их произведений неважно, они ничтожны изначально, как заштатный дьячок-мулла ничтожен перед Библией-Кораном и опусами «отцов церкви». Они воспитаны в духе чинопочитания: «Не должно сметь своё нам мнение иметь». А дорвавшись до известности, молчалины сами внушают пастве: не должно сметь своё вам мнение иметь. Любовь к богу, уважение к святым-классикам становятся обязаловкой, признаком воцерковленности, легитимности священников и прихожан. Ещё подходящая фраза для религиозников из «Горя от ума»: «Что скажет княгиня Марья Алексевна!». Главное писателю-попу и прихожанину – что скажет начальство, кого назначит классиком, а кого отлучит от церкви.

Ещё миф – об «ответственности за слово», мол, религиозники внушают чувство ответственности, учат правдивости, прививают скромность, дабы начинающие больше работали над собой, или не писали вообще, коли плохо получается (а плохо ли получается, решать, разумеется, начальству). Это мнимое достоинство тоже претворилось в зло. Чувство ответственности выражается в том, что посягнувшего на «священных коров» спрашивают: «имеете ли вы право?». Спрашивается: справку надо получить, что имею право? Где выдаётся? Религиозники недовольно молчат, и видно, что им действительно хочется выдавать справки. Ответственность за слово сводится к тому, чтобы не сомневаться в церковной иерархии.

Религиозная (как правило, православно-исламская) литсистема обязует быть моралистом, внушает «чувство ответственности». Но эта литсистема наговорила глупостей и подлостей ничуть не меньше западных писателей. Религиозное представление об ответственности за слово не помешало Низами пропагандировать чадру и исламскую оккупацию, Карамзину – идеализировать самодержавие, Жуковскому – править Пушкина, Пушкину – считать вырезание поляков русским правительством внутренним делом славян и пенять Мицкевичу за сочувствие своему народу, Тютчеву – писать в том же духе, Гоголю – воспевать запорожцев, сжигающих польских детей и смеющихся над тонущими евреями, Достоевскому – призывать взять Константинополь, не считаясь ни с какими жертвами, Льву Толстому – изображать Наполеона безвольной марионеткой, а секс – сатанистским занятием, Гумилёву – романтизировать Первую мировую, Мережковскому – сравнивать Муссолини с Данте и Гитлера с Жанной д’Арк, Бунину – облить грязью русский народ времён Гражданской войны, Даниилу Андрееву и Ильину – считать Гитлера гуманнее Сталина, тому же Д. Андрееву – предлагать сделать всех животных дрессированными рабами на заводах и фабриках, Солженицыну – навесить на большевиков расстрел полсотни миллионов невинных людей, и половине писателей – радоваться распаду Союза, означавшему смерть, рабство и нищету десятков миллионов людей. Чем, с этической точки зрения, эти авторы лучше Флобера и Анри Ренье в их башнях из слоновой кости или гедонистов Марциала и Мопассана?

Более того – религиозная литсистема, как и вообще религия, аморальна. Библейский бог спасает младенца Христа, но его не заботит гибель остальных новорождённых, ему это неинтересно. Этот имморализм, доходящий до прямой подлости, присущ и литературным религиозникам. Скажите, что Пушкин поступил некрасиво, трубя о победе над Керн, и они возразят: победы не было. Но это ещё хуже, значит, он её оклеветал, этак он выходит сволочью (об этом хорошо писал Вересаев в «Жизни Пушкина»). Религиозника это не беспокоит – автор-бог неподсуден. Совести у верующего не больше, чем у того же библейского бога.

Комично, что писателей призывает к правдивости литсистема, изначально построенная на лжи, двойных стандартах, на пресечении голоса разума. Именно в религиозной литсистеме писатель вынужден постоянно лгать, чтобы выжить, прибедняться, распинаясь пред «великими». Кандова формулировала это так: в религиозной литсистеме нельзя откровенно говорить, что ты думаешь о своих сочинениях, что ты думаешь о канонизированных сочинениях, и третье, главное – что ты думаешь о себе в сравнении с классиками. Александр Тарасов рассказывает, как он, марксист, боролся с брежневским правительством: «Очень легко и быстро всякий нормальный и развитый человек приходил к выводу, что существует противоречие между заявленной теорией и реальной общественной практикой. Дальше уже надо было делать вид, что ты этого противоречия не видишь, и больше на эту тему не думать, либо переходить к какой-то циничной позиции, встраиваться в Систему, исходя из того, что она насквозь лживая, либо человек уже становился как минимум пассивным оппозиционером» (интервью Всеволоду Сергееву). То же происходит в религиозно-литературном мире: очень легко и быстро нормальный и развитый человек делает вывод, что существуют двойные стандарты в оценивании писателей, а литературная иерархия искусственно навязывается литбогословами и совершенно условна, нелогична. Можно делать вид, что не заметил этого, и перестать об этом думать, либо стать циником, встраиваясь в Систему, либо – как минимум пассивным оппозиционером.

Начинающим писать внушается, что этого достоин не каждый, писать нужно поменьше, много зарабатывать этим – грех или почти грех. Популярен вопрос: имеете ли вы право писать? Хорошим тоном считается иронизировать: «сейчас все пишут». Но кто будет решать, кто имеет право писать? Религиозники вновь клонят к тому, чтобы выдавать справки. Подразумевается, чтобы выдавать их достойны именно религиозники.

Скажут: человека нужно воспитывать так, чтоб он сам задавался вопросом, стоит ли ему писать. Это опасная для литературы чушь. При подобном воспитании руки опускаются не у худших авторов, а у менее самоуверенных – но это разные люди. В результате пишут меньше, но не лучше. Меньше становится как плохих авторов, так и хороших. Литература беднеет.

Лев Толстой отлучён от церкви, но, по иронии судьбы, именно его конца желают религиозники всем писателям – отречься от своих сочинений и «уйти из дома», из интеллигенции, обратившись в простого «мужика», раба божьего. Особенно жаждут этого священники в прямом смысле слова.

Это и есть конечная цель религиозной системы – свести литературу на нет. Для верующего человека творчество, фантазирование – состязание с богом, процесс письма – соревнование со священным текстом, Библией-Кораном или Пушкиным-Низами. Человек – тварь дрожащая, человечество – паства, стадо, ведомое пастухами, Моисеем, Христом и Мухаммадом (или Пушкиным с Низами). Пишущему исподволь внушается: писать, творить – грех, «тварь дрожащая» права не имеет. А если вы писать не бросили и пробились в классики, вас используют в своих целях – идеализировав, давят прочих вашим авторитетом, вопрошая с подковыркою: имеете ли право дерзать после великого?

В Римской империи христианство распространялось невежественными людьми, враждебными культуре, в которой они видели «суету сует», мишуру. Образованность, красноречивость, «мудрствование» их раздражали, будучи присущи их противникам. Грубость лексикона, косноязычность они ставили себе в заслугу, как признак честности, искренности. Ислам распространяли ещё более дикие люди (начиная с его неграмотного основателя). Это настроение поныне бытует в религиозной литсистеме (среди многих атеистов тоже) православно-исламского региона – писатель должен писать поменьше, попроще, не блистать красноречием, быть поскромнее, меньше зарабатывать, стыдится своего занятия; словом, он не должен быть вообще.

Только в религиозной литсистеме можно столкнуться с дикими случаями, когда писателя критикуют за то, что он слишком хорошо пишет, прямо требуют быть поплоше. Вот отзыв о моём сочинении члена жюри одного литконкурса: «Язык рассказа слишком сложный и витиеватый для художественной литературы». Для художественной. Пиша эту статью, следил за дискуссией писателя и теоретика литературы Игоря Белисова с литератором православной ориентации. Что вы так красиво говорите, пенял тот Белисову, проще давайте! Пришлось вмешаться и напомнить, что писатель на то и писатель, чтобы красно говорить…

Любой человек признает идиотом спортивного судью, ругающего боксёра за силу и быстроту ударов. Но религиозники идиотами себя не считают.

Религиозник от литературы может считать себя преемником классиков древности. Может не верить в бога, считать себя свободным от Библии с Кораном. Но выдаёт себя с головой, говоря о литературе. Родословную свою он ведёт не от Эсхила и Ипатии, а от дикарей раннего монотеизма, сжёгших большую часть Эсхила и Софокла, растерзавших Ипатию, Абу́ Афа́ка и Áсму – за «грешную» красоту словес, за любомудрие, что «от лукавого».

«От страшной жажды песнопенья / Пускай, творец, освобожусь, / Тогда на тесный путь спасенья / К тебе я снова обращусь» – из стихотворения следует, что Лермонтов «освобождаться» не намерен. Религиозник хочет, чтобы автор «освободился» и поклонился богу, будь то небесному или автору-богу.

Религиозное восприятие литературы сделало словесность мусульман самой бесталанной и заштампованной в мире. Держало русскую литературу в зачаточной форме до восемнадцатого века, пока на Россию не дохнуло Западом. На полвека предало забвению т. н. Серебряный век (вообще-то он Золотой), почти полностью освободившийся от религиозной психологии, давший за краткую свою историю половину русских классиков, и взамен кормило читателя переизданиями «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и лицейских стихов Пушкина. Привело к недооценке, извращению или полузабвению лучших представителей своего же, православно-исламского региона – Хагани, Насими, Лермонтова, Белого. Ни один классик в остальном мире не подвергался столь лютой казни, как Насими, и столь целенаправленной травле и принижению, как Лермонтов. Религиозники опозорили левое, революционное движение, пиша под видом коммунистов в простецком стиле, внушая людям, что советский писатель должен быть этаким Демьяном Бедным или Твардовским, как будто Белый, Кортасар, Карпентьер и Саромаго не были левыми. Литсвященники советского времени, на пару с чиновничеством, внушали людям, что коммунист – монах в миру, бесполый, асексуальный, нечто постное, унылое, и отвратили от левого движения большинство молодёжи.

Религиозная литсистема губит литературную критику: критик говорит не столько о самой литературе – стиле, композиции, приёмах повествования – сколько о характере персонажей, что они делали плохо и что хорошо, в чём прав Онегин, в чём – Печорин. Эстетика подменяется этикой (как правило, библейско-коранической).

Религиозная литсистема настолько тоталитарна, что следит даже за голосом, интонацией говорящего о литературе. Имена классиков, особенно автора-бога, нужно произносить с лакейской ноткой в голосе, раболепно. Слыша свободный голос, религиозник хмурится. Войдя в литературный мир, я тут же заметил, что настораживаю собеседников манерой просто, естественно произносить канонизированные имена. Собеседники мрачнели. Они и сами не знали, что им не нравится, знал я – им не нравилось, что перед ними свободный человек, а не воцерковленный лакей.

Религиозная литсистема – единственная, использующая репрессивный аппарат. Инакомыслящий выставляется безнравственным, преступником, считается нормальным препятствовать его публикациям. Религиозная литсистема – единственная, построенная на лжи. Раздувается миф о любви народа к автору-богу; литературная иерархия выставляется народной, хотя его мнения никто не спрашивает.

Религиозная психология, в частности литературная, настолько ядовита, заразительна и живуча, что восстающие против обычно остаются её представителями. Восставший – иноверец, то есть тоже верующий. Оппозиция создаёт свою церковь, и ведётся борьба между церквами. Этим кончили Лев Толстой и большинство советских диссидентов, будь то Горенштейн или тупые шестидесятники. (Ахматова точно охарактеризовала Достоевского и Толстого как ересиархов.) Бунтовщик уподобляется протопопу Аввакуму и боярыне Морозовой: таким же мракобесам, что их гонители.

 

 

*   *   *

 

Восприятие литературы как творчества – точнее, синтеза искусства, философии и науки (гуманитарных и общественных дисциплин) – зародилось в Римской империи. Латиняне, переняв греческую культуру, к началу нашей эры религиозное восприятие литературы сменили светским. Им наследовали католическая Европа и Латинская Америка. Творческая литература проявляется и в протестантском регионе, но заметно меньше. Была популярна в России т. н. Серебряного века (как отмечал Анненский, многие сочинения того времени напоминают прекрасный перевод с западных языков), к тридцатым годам вытеснена религиозниками.

Писатель – сказитель, сказочник, артист. (Отсюда средневековые менестрели и трубадуры). Временами философ, учёный, но прежде всего человек искусства, артист, подобно композитору, музыканту или актёру. Можно быть нравоучителем, проповедником, но первоочерёдно нужно быть занимательным, интересным. «Все жанры хороши, кроме скучного» – сказано Вольтером, представителем творческой системы. Философия и наука в литературе необязательны (хотя это дополнительное достоинство), но обязателен элемент искусства, иначе это плохая литература.

Фундамент литературы – не «священные» писания, а фольклор, сказки. Литература отличается от них усложнённостью содержания и формы. Можно говорить о «писателе-артисте», хотя правомочен и термин «писатель-сказочник». При религиозном варианте литература – суррогат «священных» текстов, при варианте творческом (латино-романском) литература – шаг вперёд.

Остросюжетность, игра ума, игра слов, увлечение красотой формы – однозначные достоинства, артистизм, а писатель и есть артист, художник слова, создатель художественной литературы. Вообще в творческой литературе силён элемент игры (отсюда множество мистификаций). Самые сложные, изысканные литературные формы порождены латинянами – канцона, сонет итальянской формы, венок итальянских сонетов, сонет-акростих, терцины, большая секстина, триолет, венок триолетов, рондо, поэмы и пьесы в сонетах. Эта тенденция прослеживалась ещё у римлян, начиная с Катулла, если не раньше. Форма и содержание одинаково важны (Флобер так вообще считал, что это одно и тоже). Наибольшую заботу о стиле проявляет творческая литература. «Стиль – это человек» (Ж. Л. Бюффон). Самая чеканная форма в русской классике дана в лице Брюсова и Волошина, когда романский вариант литературы временно обосновался в России; большинство сложных строф русской поэзии – того же периода.

Хотя писатель-артист должен быть интересен, но не обязательно – массовому читателю, читатель может быть элитарный, главное – не быть бубнящим проповедником, скучным. Крайне сложный, элитарный стиль не осуждается, это скорее достоинство. Человек творческий, не будучи священником или проституткой, не обязан оставаться в рамках «простоты», простого стиля, понятного обывателю. Наиболее сложные для восприятия сочинения порождены романским миром – сонеты Гонгоры, «Улисс», «В поисках утраченного времени», французский экспериментальный роман, а «Петербург» и «Москва» написаны представителем Серебряного века.

Также не порицаются плодовитость и большие гонорары, хотя не являются обязательными признаками классика, великого мастера. Если сочинения автора сильны, продуктивность однозначно хороша: больше – лучше. Ситуация та же, что со всей творческой интеллигенцией, будь то композитор, архитектор или балерина. Самых плодовитых классиков дал католический мир – Лопе де Вега, Тирсо де Молина, Кальдерон, Вольтер, Бальзак. Самых плодовитых русских классиков, Сологуба и Бальмонта, выдвинул Серебряный век.

Литература – не храм с иконостасом, попами и прихожанами, а театр или концертный зал, с артистами и публикой. Публика не молится, а кричит «браво!», «бис!»; или освистывает и забрасывает тухлыми яйцами. Классика весьма уважают, он «маэстро», мэтр, но остаётся человеком; соревнование с ним, сравнительный анализ не возбранены: он не бог или ангел, а один из нас. Сторонники творческой литсистемы, питая к знаменитостям уважение, восторг в какой угодно степени, не становятся «рабами божьими», они свободные люди: лакейских ноток в их голосе нет. «Бичевать нужно классиков чаще, / Но критикуя, любить, оберегать от толпы» (Л., «Rictus»). Сказано это от лица представителей творческой литературы.

Писатель не обязан самоуничижаться, а будучи популярным, можно демонстрировать творческую гордость и противопоставляться классикам. Данте пишет, что в загробном мире был принят на равных в круг великих умов, Клейст заявлял о своей способности превзойти Эсхила и Шекспира, Ницше считал величайшей книгой «Заратустру», Джойс – «Поминки по Финнегану», ставя на второе место своего же «Улисса». Между тем Белого, писавшего о себе куда скромнее в предисловии к «Маскам», выставили в литературных кругах почти преступником, и православный атеист Горький в письмах разносил его как самонадеянного наглеца. В творческой литсистеме даже малоизвестный автор, ведя себя так же, хоть и сталкивается с непониманием, критикой, но преступным, постыдным его поведение не считается. Поклонники писателя-артиста не обожествят его, как то сделано с Пушкиным и Низами. Но вот парадокс – именно для латинян каждый писатель частично бог, ведь он творец, и для латинянина это не грех, только повод для гордости. Писатель не раб божий, молящийся Пушкину-Низами, он сам бог, имеющий свою нишу в пантеоне богов. Творческая литсистема – единственная, где писатель никогда не теряет гордости. Писатель-священник, чтобы было чем гордиться, должен угодить начальству, писатель-проститутка – заработать денег, писатель-артист гордится самим своим занятием. Творческую личность можно унизить только в глазах общества, но не в её собственных.

Моральный облик классиков не обеляют, открыто говорится об их недостатках. Однако их пороки не только не скрываются, но и не обеляются – в творческой литсистеме нет места автору-богу, коему всё позволено.

Изречения классиков не становятся догмой, но… только писатель-артист им и следует. Религиозник, по принципу «позволенное Юпитеру не позволено быку», советы классиков считает их прерогативой, претворение их принципов в жизнь – дерзостью, «гордыней». Стихам Пушкина, утверждающим право автора презреть публику, занимаясь исключительно самосудом («Ты им доволен ли, взыскательный художник? / Доволен? Так пускай толпа его бранит»), этому принципу следует только творческая литература, религиозник считает это привилегией Пушкина. «Поэзия – езда в незнаемое» только для творческого человека – религиознику незнаемое претит. (При этом он с чувством декламирует данную строку – ведь Маяковский канонизирован.) Автор не должен ссылаться на них, ибо он заведомо ничтожен. Это закон религиозной психологии – особенности бога, встреченные в ком-то, искореняются, преследуются. Евреям до двадцатого века не легчало оттого, что Иисус из Библии тоже был евреем. Всё лучшее из религиозных талмудов используют только атеисты. Никогда люди не почитали Библию так, как в средневековье, но евангельским принципам оно вовсе не следовало. К ним ближе большевики – так именно их и ненавидят попы.

Писатель-артист разбирается в искусствах больше остальных пишущих (он и сам в первую очередь – человек искусства). Это видно по его сочинениям, где часто обсуждаются музыка, изобразительные искусства и архитектура; среди персонажей множество творческой интеллигенции (в частности, и самих писателей). Литсвященник, если и пишет об искусстве, то не обнаруживает специальных познаний, речь идёт только о морали, вспомним «Портрет» Гоголя или «Слепого музыканта» Короленко. Пушкинский Моцарт перед исполнением своего сочинения поясняет Сальери, что нужно представлять себе во время игры, что обнаруживает полное невежество Пушкина касаемо музыки. Но «Жана Кристофа», «Доктора Фаустуса» или «Концерт Барокко» могли написать только писатели-артисты. На композицию их сочинений, отчасти даже на стилистику, влияют симфоническая музыка и архитектура. О пользе этого хорошо говорил Карпентьер (кстати, знаток архитектуры и крупный музыковед): «Ошибка многих писателей в том, что они замыкаются в мире белого листа, не могут выйти из-под власти написанного. Познания писателя в области других искусств полезны в высшей степени. […] Многим писателям не достаёт нужных знаний в области музыкальной композиции, хотя по своей логике, по способу определять порядок построения музыкальной формы, порядок звукосочетаний, чередования частей и разделов произведения музыкальная композиция во многом связана со структурой литературного сочинения. Основываясь на этом, в повести «Погоня» я попытался осуществить в прозе нечто, что назвал бы музыкальной формой – соната. Раздумья над симфонией (её структурными концепциями), над определённой музыкальной драмой, удачно построенной, помогают писателю представить структуру будущего повествования…» Да, это не Пушкин с Гоголем, восторгавшиеся гламурным Брюлловым… Только раз, в конце жизни, об этом задумался Лев Толстой, воскликнув, слушая Шопена: «Вот как надо рассказы писать!». Даже такое минутное озарение редкостно в религиозной литсистеме.

Писатель-артист способен и на отдельные труды об искусстве на уровне искусствоведа, подобно Бодлеру, Теофилю Готье или Ортеге-и-Гассету. Русская литература дала такого писателя в Серебряный век – Волошина (кстати, писавшего акварели).

Писатель-артист сильнее других и в филологии, часто пишет как стиховед или теоретик литературы. Причина проста – именно писатель-артист любит литературу как таковую, а не как проповедник или ради одних гонораров. Среди русских классиков все крупные стиховеды и теоретики: представители Серебряного века – Анненский, Брюсов, Белый, Вячеслав Иванов. Большинство новых технических приёмов литературы и эстетических манифестов также изобретаются и пишутся писателями-артистами, остальными только заимствуясь (да и то как-то вяло).

Писатель-артист находится между Сциллой и Харибдой, двумя крайностями. Он может иметь отдельные черты священника (классицисты), или писателя-проститутки, пишущего на потребу публике. Однако обе психологии – священника и проститутки – сглажены, смягчены, не меняют его характера в целом. Уклоняясь временами в ту или иную сторону, он остаётся артистом, человеком творческим.

Как религиозное восприятие литературы уживается с атеизмом, так и творческая литсистема популярна среди многих верующих (до двадцатого века атеистов вообще было ничтожно мало). Атеист Горький с одобрения Сталина организовал Союз писателей по принципу церкви, а священник де Вега состоял в литобществах светского характера. Религиозники чисто светские сочинения считают священным писанием (скажем, «Евгения Онегина»), а латиняне произведения на религиозную тематику (Данте, Тассо, Кальдерона) воспринимают светскими, литературой, не религией. Персонажи воинственного атеиста Чернышевского (сами также атеисты) напоминают христианских подвижников, а герои священника де Веги и монаха де Молины, мягко говоря, не образцовые христиане. Кстати, и западная живопись на библейские сюжеты – светская, картины, не иконы, даже у столь страстного католика, как Эль Греко, не говоря уже о Тициане, Тинторетто, Веронезе и Рубенсе. Такова и западная музыка церковного жанра, будь то Палестрина или Большая месса Бетховена.

Дух творческой литературы хорошо отразили «Парнас» и «Афинская школа» Рафаэля, картины старых мастеров на тему музицирования. Сравните этот мир с атмосферой византийских мозаик. Вольно дышится латинянам, коллегам по перу, а не холопам и вельможам во главе с богом. Им неведомы запах ладана и завывание муэдзина – только чистый воздух гор (Парнас – гора).

 

 

*   *   *

 

Мы с Кандовой считали проституционную (коммерческую, буржуазную) литературу порождением протестантского региона, северных Европы и Америки, цитадели капитализма. Позднее я сделал вывод, что это не совсем точно. Проституционный вариант всегда составлял добрую половину писавшегося Западом, но пребывал на задворках, суррогатом культуры (то есть масскультом). Окреп у протестантов XIX века – протестанты вышли из католического мира, только постепенно отходя от него всё дальше. А с двадцатого века претендует на роль настоящей литературы, первичной, объявляя вторичными остальные варианты. Масскульт вытесняет культуру.

Проституционная, буржуазная система быстро распространяется по миру. С распадом СССР обживает постсоветский регион, главным образом его славянскую часть (мусульмане религиознее, в том числе в литературном отношении).

Происходит коммодификация – всё оценивается в деньгах.

Писатель – проститутка. Клиент (читатель) всегда прав, прав по определению. Литературный мир – бордель или стриптиз-клуб. Нужно угождать как можно большему числу клиентов, дабы больше заработать. Лучший писатель тот, кто имеет больше клиентов и денег, согласно поговорке янки: «если ты умный, то почему же бедный?». Писатель стоит столько, сколько заработал; не зарабатывающий автор вообще не писатель. Как и в религиозной системе, нельзя спорить, кто лучше, но по другой причине – писатель-священник подчиняется традиции и начальству, писатель-проститутка исходит из гонораров.

Плодовитость равнозначна содержанию. Ведь тираж (а значит, прибыль) зависит не только от популярности ваших произведений, но и от их количества. Разрабатываются методики, как быстрее писать.

Понятия знатока литературы не существует. Проститутке всё равно, кто клиент – маститый филолог или полуграмотный мещанин. Налицо охлократия – все мнения равнозначны. Большинство всегда право, ибо оно больше платит. Литпроституткам и массовому читателю неприятна мысль о существовании знатоков, ибо именно высокообразованные люди их презирают.

Воспринимающий литературу как проституцию с пиететом относится к кино, ибо оно популярнее, в мире кино больше денег. Репутация писателя во многом зависит от количества экранизаций. «Сценарист» – это звучит гордо. Пишущий часто опирается на киносюжеты, и из любви к кинематографу, и потому, что читающий литпроститутку тоже любит в первую очередь кино. Среди пишущих много не сумевших стать режиссёрами и сценаристами, записывающих, что им хочется показать на экране. С двадцать первого века на проституционную литературу влияют и компьютерные игры.

Литература состоит из детектива, приключенческого жанра, «дамского романа» и эротики с порнографией. Очень ценятся остросюжетность, кинематографичность, юмор, романы с продолжением (подражание многочастным блокбастерам и сериалам). Драматургия интересна настолько, насколько близка к сценарию. Поэзия считается архаизмом – плохо ладит с детективом и плохо экранизируется. Малые жанры не в ходу – не востребованы массой. «Чем меньше объём сочинения, тем ниже его оценивают, почти независимо от качества» (Л., «Хождение к Лермонтову»).

Будучи буржуазной, проституционная литература подвержена узкой специализации, дробится на огромное количество жанров и поджанров; большинство литпроституток подвизается в одной узкой отрасли.

Проституционная литература, как и творческая, вышла из сказки, но преобразила её иным путём. Писатель-артист усложняет содержание и стиль сказки, совершенствует композицию; писатель-проститутка вульгаризирует сказку, опошляет, а её язык только осовременивает, но не обогащает.

Религиозник – пуританин, ханжа в лексиконе и сюжетах, писатель-проститутка груб на язык и склонен к порнографии. Для религиозников классика – стадо священных коров, прокрустово ложе; для творческой литературы – живая традиция, частично продолжаемая, частично оспариваемая; для проституционной системы – скучное старьё, ведь обыватель не знает истории, а масскульт следует сиюминутной моде. По логике религиозников (хотя прямо они этого не говорят), литература становится всё хуже, ибо авторы заведомо воспринимаются робкими учениками святых-классиков; сторонники литпроституции считают литературу постоянно улучшающейся, ибо прошлое им неинтересно, а значит, оно плохо. Литбордель ассоциирует литературу с техникой, совершенствующейся с каждым годом, и часто вспоминает технический прогресс в качестве аргумента. Аннулируется само понятие «классика». Всё как в поп-музыке: прошлое презирают, изредка – снисходительно полуодобряют.

Поп-музыка упомянута не случайно. Писатель-священник пишет псалмы, церковную музыку; писатель-артист – сонаты и симфонии; писатель-проститутка – эстрадные песни.

 

 

*   *   *

 

Священники и проститутки литературы во многом диаметрально противоположны, примерно в восьми аспектах – отношение к классикам, вообще к прошлому, к матерщине, эротике, остросюжетности, плодовитости, гонорарам, стихам; будучи сравнительно ближе к писателям-артистам, хотя религиозники и их недолюбливают, а проституток ненавидят. (Религиозник вообще нетерпим к чужому мнению. К тому же и творческая система, и проституционная – светского характера.) Такова ситуация и в жизни: сравните священников в прямом смысле слова с творческой интеллигенцией и проститутками. Религиозная и проституционная литературы – две крайности, те самые Сцилла и Харибда, меж коих проплывает корабль литературы творческой. Спор религиозника и проститутки – спор дураков (или разыгрывающих дурачка), впавших в крайности. Каждая сторона права, обличая оппонента, но, переходя к своим утверждениям, обнаруживает собственную глупость. Таковы все дискуссии между дураками, примеры я перечислял в статье «Как вычислять дураков». «…умному человеку всегда приходится воевать на два фронта…» (Л., «Тональная безбрежность»). Писатель-артист – не исключение.

Но любопытно: эти крайности во многом сходятся, противостоя творческой литературе. В восьми аспектах они противоположны – но девять общих признаков отличают их от писателя-артиста.

Писателю-священнику и писателю-проститутке всё равно, насколько разбирается в литературе их поклонник или хулитель. Священнику важно, кто вы «по чину»; чем выше ваше место в официальной иерархии, тем важнее ваше мнение. Проститутке одинаково интересно любое мнение. Обоим безразлично, умён или глуп собеседник. Писателю-артисту важно, насколько разбирается в литературе человек, на каком основании он хвалит или раскритиковывает. Священникам и проституткам всё равно, кто прав, их интересует мнение начальства или деньги.

Литсвященнику и литпроститутке не дозволяется иметь своё мнение. Священник послушается автору-богу, святым и начальству, проститутка – толпе. Священник и проститутка, критикуемые начальством, неправы изначально, адвоката не имеют, самозащита запрещена, а прокурор и есть судья.

Священник и проститутка не должны критиковать вышестоящих и более удачливых коллег – это припишут их глупости и зависти. (К тому же это будет несогласием с начальством или толпой).

Священник и проститутка не особо отражают свою индивидуальность, идеологическую и стилистическую. Им потребна нивелировка: священнику – ради начальства, проститутке – ради толпы. Творческая индивидуальность в литературе им мало свойственна – для них литература не творчество, а религия или проституция (бизнес).

Священники и проститутки литературы требуют её упрощения, простоты стиля, общедоступности, подлаживания под полуграмотных обывателей – их куда больше, чем утончённых эстетов. Литература регрессирует. Литсвященник следует образцам, заведомо считаемым лучшими, он обязан быть вторичным, перепевщиком, следующее поколение пишущих уже третично etc. Литпроститутка глупеет, следуя за большинством, глупеющим, а не умнеющим – глупеть легче.

«Быть знаменитым некрасиво» именно в религиозной и проституционной литсистемах. Религиозники делают классика религиозным святым, подчас вызывающим невольное раздражение и даже насмешку у умного человека. Это чувствовал Блок, воскликнув: «Молчите, проклятые книги! Я вас не писал никогда!». При творческой литсистеме бояться ему было бы нечего. Автор-бог насильно впихивается в головы, у многих вызывая отторжение, тошноту, даже справедливый комплимент ему отдаёт пошлостью. «…стыдно быть богом» (Л., «Евангелие от Иуды»). Литпроститутка, угождая обывателю, вынуждена быть вульгарной, поп-звездой, хотя и облагороженной (писать – умственный труд).

Литературные священники и проститутки одинаково плохо разбираются во всех искусствах. Писатели-священники – из высокомерия («вначале было слово»), писатели-проститутки интересуются только вкусами большинства, из искусства интересующегося только кино и эстрадой.

Творческую систему представляют только добровольцы, а религиозной и проституционной системам часто подчиняются поневоле, избегая остракизма в религиозном мире и материальной нужды – в буржуазном. Писатель пишет как священник или проститутка, таковым не являясь.

Наконец, начиная с двадцатого века, литпроститутки, как и литсвященники, сводят литературу на нет. Для религиозника творчество греховно как гордыня, самомнение, состязание с богом. Пиши меньше, сомневайся в себе чаще, зарабатывать пером неприлично, трижды подумай, прежде чем начать писать – словом, лучше вообще не писать, а молиться автору-богу. Литпроститутка потрафляет толпе, далёкой от интеллектуальных занятий, предпочитающей кино и телевидение, вынужденно глупеет, приноравливаясь ко вкусам телезрителя, клиповому мышлению, что ведёт к вымиранию литературы, заменяемой сериалами и компьютерными играми. Технический прогресс убивает проституционную литературу. Критиковать эту ситуацию литпроститутка не может, ибо, как проститутка, должна удовлетворять именно потребности толпы.

Литсвященник и литпроститутка по их же собственным законам пилят сук, на котором сидят.

 

 

*   *   *

 

В дискуссиях с Кандовой я говорил о превосходстве религиозной литсистемы над проституционной, она утверждала обратное. Сошлись на том, что они одинаково плохи, как две крайности. Позже я пришёл к выводу, что Кандова более права.

Проституционная система честнее религиозной: репрессии не в ходу, инакомыслящий не преступен, только меньше зарабатывает. Литпроституткам и их читателям он безразличен, а религиозник объявляет его преступным, анафематствует, при возможности гадит вольнодумцу, препятствуя его публикации или лишая преподавательской должности. Проститутке важно собственное благополучие, верующему – ещё и устранение или переделка непохожих на него.

Литпроститутка не лжёт от имени народа, не утверждает от его лица, что именно любит массовый читатель, а литсвященник лжёт, что народу милее всех автор-бог (и часто сам себе верит). Бордель честнее церкви – он не обманывает. Проститутка ублажает толпу, священник – оболванивает. Проститутка не лжёт и о себе, не разыгрывает ложную скромность, не впадает в «унижение, что паче гордости». Литпроститутка не лжёт, что она интеллигент, гордо говоря: «я не интеллигент, у меня профессия есть», а литсвященник подаёт себя интеллигентом и при этом давит вольнодумие, научный склад ума, давит даже творческий позыв в человеке, ведя к аннулированию интеллигенции, позоря её причислением себя к ней. Литпроститутка не против стилистических красот, не интересуясь ими лишь потому, что этого не ценит толпа, а литсвященник принципиально против виртуозов и прямо требует быть «попроще», он не то чтобы глупеет в угоду толпе, ему самому люба простоватость писателей и читателей, он не равнодушен к эстетическим красотам, как толпа, нет, он их враг. Религиозная литсистема не оставляет выбора (религиозник ненавидит возможность выбора), навязывая всем одинаковый набор освящённых текстов; проституционная литература разнообразна, она тешит смакованием насилия или сентиментальной идиллией, описанием изнасилований а-ля де Сад или феминистским романом, историей любви олигарха к Золушке или однополых Ромео и Джульетты. Проституционная система не извращает творческую литературу, не обращает знаменитого писателя-артиста в кастрированного святого, а литбогословы оплевали Насими, Лермонтова и Маяковского, впихнув в иконостас, унижая подчинённостью автору-богу, назначенному не ими. Литпроститутка любит своих кумиров, а религиознику наплевать на сочинения своих бога и святых, его интересует только подпись автора, текст не важен. Литпроститутка может признаться, что ей не нравятся вкусы читателя, но она удовлетворяет их ради денег, и её не упрекнут за откровенность, а в религиозной литсистеме нельзя признаваться в несогласии с официальной иерархией, нужно лгать не только в сочинениях своих, но и в интервью и даже частных разговорах, нужно лгать даже голосом, своей интонацией, иначе перестанут публиковать, ославят, опозорят, оклевещут, заклюют.

Литбордель не принижает писателя, не стыдит за плодовитость и большие гонорары, не внушает мысль о недосягаемости авторитетов, будь то классики или попсовые знаменитости. Не делает любовь к ним обязаловкой. Может поставить новичка выше их – пусть только больше заработает. Соревнование честное, без двойных стандартов. Толпа, судья литпроститутки, честнее церкви, ей интересно, что написано, а литсвященники и литприхожане ставят автора-бога и классиков выше остальных независимо от самих текстов. В литборделе можно попросить оценить свои сочинения, и собеседник будет честен, а литцерковь будет лгать, ибо, принадлежи ваш текст классику, она говорила бы нечто другое, а если автору-богу – нечто третье.

Литбордель не насаждает чинопочитания, а религиозник тянется к созданию церковной организации, где царствует принцип «чин чина почитай», с табелью о рангах и «генералами», неприкосновенными для нижестоящих. Священник – он ведь чиновник, хоть и «духовный», не светский, и литсвященник всегда стремится к высокому посту, как заслону от критики. Проститутка не имеет чинов, её судят по труду, а не званию.

Советскую цензуру много ругают, но всегда не за то. Заслон религиозной пропаганде, национализму, порнографии и матерщине приносил пользы больше вреда, что видно при современном мракобесии и опошлении. Она была вредна навязыванием литературной иерархии. Писатель не может сказать, кого из пишущих он считает лучшим, что думает о себе в сравнении с другими, всё решено за него: лучший писатель – Пушкин, на втором месте тот-то и тот-то, на третьем те-то и те-то etc. Нужно поддакивать или в крайнем случае молчать, что считается согласием, «пением в хоре с закрытым ртом». Проститутка может говорить что угодно, она свободна в речах своих. В религиозной литсистеме многие писатели-артисты вынуждены таить свои взгляды и по умолчанию принимаются за литсвященников; литбогословы так и представляют их читателю. В борделе такового не происходит.

Религиозник, критикующий продажных авторов, схож с Бальзаком, прекрасно разоблачавшим буржуазию, но в качестве альтернативы не нашедшим ничего лучше романтизации дворян. Правда, Бальзак, большой художник, невольно разоблачил и дворян. Большинство литературных религиозников на подобное творческое достижение не способны.

Религиозник, желающий перемен в постсоветской культурной жизни – потенциальная императрица Феодора, поселившая группу проституток в монастыре. Больше половины несчастных сбросились в море.

Буржуазия прогрессивнее духовенства, капитализм – шаг вперёд от феодализма. Литбордель буржуазен, литцерковь – мир феодальный. Переход от религиозной литсистемы к проституционной схож с отменой крепостного права.

Всё как в жизни. Проститутка честнее и безопаснее священника. И лучше кутнуть в борделе, чем распластаться в храме перед богом, назначенном (придуманном) не нами.

Другое дело, что и религиозное сознание, и современный капитализм имеют целью устранение литературы. «К настоящему времени прогрессивный потенциал капитализма (и, следовательно, правящего при капитализме класса – буржуазии) полностью истощён» (Александр Тарасов, из интервью, данного мне на рубеже 2013-2014 гг.). Верующим (плюс псевдоатеистам с религиозным сознанием) и буржуазии равно опасен разум, точнее, им опасны философские, общественные и гуманитарные науки. А литература переплетена с ними теснейшим образом. Религиозники делают литературу скучной, незанимательной, не учитывая вкусы читателей, отбивая охоту читать; буржуазия действует противоположным путём – литература угождает толпе, но толпу оглупляют СМИ, зрелищное кино и спорт, и людям становится трудно читать вообще (всякое чтение – умственный труд). Правда, при религиозной системе литература вымирает в любом случае, а литпроституткам мешают кино (порнофильмы тоже), телевидение и компьютерные игры – они оглупляют эффективнее и больше нравятся обывателю, и буржуазия сделала ставку на них. То есть литпроституция и здесь лучше литрелигии, но при современных технологиях это уже не меняет дела.

Религиозная система дурит автора высоким званием писателя, фактически делая его пешкой, коей «не должно сметь» своё мнение иметь, стращая «княгиней Марьей Алексевной», исподволь внушая мысль о греховности сочинительства. Капитализм соблазняет большими гонорарами, но в глупеющем обществе литпроститутка постепенно приходит к выводу, что зарабатывать лучше не литературой, а чем-то другим.

Гуманитарные науки также вырождаются различно: религиозники делают их богословием, буржуазия – жёлтой прессой, обсуждающей грязное бельё классиков (вульгаризированный фрейдизм).

Литцерковь и литбордель замалчивают творческую литературу, а часто не подозревают о ней. Им легче критиковать друг друга, чем писателя-артиста. Религиозник выставляет всех оппонентов проститутками, писатель-проститутка и его читатели обвиняют всех несогласных в поповщине. Оба завоёвывают читателя, играя на его неприязни к священникам или проституции (сравните аргументы из «Манипуляции сознанием» Кара-Мурзы, православного атеиста, и литпроститутки писателя Никитина). Это напоминает дискуссии славянофилов с неолибералами. Общая цель, несознаваемая большинством оппонентов: отвратить читателей и авторов от творческой литературы, дабы они поклонились – автору-богу или толпе. Религиозники и буржуазия не любят тех, что не кланяются.

Религиозная и проституционная литсистемы – союзники, большей частью неосознанно. Их программа-минимум – уничтожение творческой литературы, программа-максимум – уничтожение литературы вообще.

 

 

*   *   *

 

Восприятие литературы как производства наблюдалось в начале двадцатого века. Рабочая, производственная литсистема популяризировалась советской властью двадцатых годов, но была быстро поглощена религиозной системой, растворилась в ней. Де-юре была заявлена производственная система, де-факто расцвела религиозная, с элементом производственной. Сталинисты возродили православно-исламскую литсистему под видом марксизма-ленинизма, зачастую искренне путая левую идеологию со средиземноморским монотеизмом. (Также и византийская система власти выставлялась ленинской).

Литература сродни производству на заводе, мир литературы – цех со станками. Писатель – рабочий, работник. В СССР так и говорилось – литработник. Только представители производственной литсистемы осознают свою систему, для них не надобно изобретать термина, своё имя они называют сами.

Писатель должен приносить пользу не опосредованную, а прямую, сиюминутную, рабочим и крестьянам. Литработник моралист, как и литсвященник, но для него справедливость не в догматике, а в выгоде трудящихся. Аморально не богохульство, а внушение практического вреда, в социально-экономическом аспекте.

Литература – оружие холодной войны, бич общественных и психологических недостатков. Почитается сатира. Воспевается труд, героика труда. Литработник не проповедует, а даёт практические рекомендации.

Стиль должен быть прост, общепонятен – не из самоумаления «раба божьего» религиозника, или ради прибыли литпроститутки, а чтобы внятно растолковать большинству населения, что делать и кто виноват.

Религиозник не любит тонкостей литературной техники, как «формализм», щегольство. Остальные литсистемы этим интересуются, но по разным причинам. Писатель-артист – ради эстетического совершенства, красоты; литпроститутка – стараясь лучше угодить «клиентуре»; литработник – лучше воздействовать на идеологию читателя. Литработник, как и литпроститутка, не романтизирует своё занятие, для него это нечто сугубо деловое. Проститутка в борделе и рабочий за станком меньше всего думают о поэтизации своего труда. Особенно в момент работы.

Литпроизводство, как и литцерковь с литборделем, нивелирует авторов. (Как и в жизни, возьмите церкви, бордели и заводы в прямом смысле слова). Человек – часть Системы, религиозной, проституционной или производственной, заводской. Другое дело, что дух и цели этих систем очень разные. Литбордель состоит из индивидуалистов, соблюдающих общие правила игры ради материальной выгоды (таков буржуазный мир в целом). Литцерковь и литзавод роднит дух соборности, коллективизма, но цели опять-таки разные: у литцеркви – поклонение автору-богу, послушание догмам, у литпроизводства – общественные интересы, удовлетворяемые сообща.

Дух литпроизводства идеально передан картиной Дейнеки «Маяковский…», что неудивительно – Дейнека сам представитель данной разновидности культуры. Герой полотна, главный представитель производственной литсистемы, пребывает в рабочей, суровой обстановке. Романтика в его положении есть, но романтика суровая, трудовая. Он равно непредставим в храме, на сцене театра или в борделе. Он работает на заводе, литзаводе. Маяковский показан рисующим плакат – эстетика плаката весьма свойственна литзаводу (кстати, Маяковский был талантливым плакатистом в прямом смысле слова, в изобразительном искусстве). Литсвященник – иконописец, писатель-артист – живописец или скульптор, литпроститутка – автор комиксов, литработник – плакатист и карикатурист.

Литработник, как и литсвященник с литпроституткой, оказывается в ложном положении. Для литсвященника и литбогослова творческая деятельность – гордыня, самомнение. Литпроститутку делают архаизмом новые технологии, отупляющие человечество. Литработник должен доказывать свою практическую полезность, а литература, подобно философии, фундаментальной науке и искусству, быстрой практической пользы не приносит; суть литературы, философии и искусства такова, что вопрос о пользе не стоит. Литсвященник и литработник в той или иной степени стыдятся сочинительства, а последние полвека начинает стыдиться и литпроститутка, сравнивая свои гонорары с прибылью мира кино и телевидения. Все трое должны оправдываться за своё занятие: священник перед автором-богом, литпроститутка и литработник – перед обществом. Литпроститутка должна доказывать, что она не менее зрелищна, чем кино, литработник – что он не менее практически сиюминутно полезен, чем рабочий. Убедительно не выходит.

По логике литсвященника, он должен стать буквально проповедником, воспевающим автора-бога и читающим нотации; литпроститутка – выдавать рифмованную рекламу и сценарии сериалов для бизнеса, кино и телевидения; литработник – перейти к заводскому труду, временами пиша агитки для соработников. Литработник должен приносить пользу наподобие не фундаментальной науки, а прикладной, и литература переходит в агитки, надписи к плакатам, сатирические фельетоны и документалистику. Литработник незаменим в разгар холодной войны (наступающей в годы войны физической), примером служат Гражданская и Великая Отечественная войны. Но в обычное время производственная литсистема обедняет, огрубляет литературу.

Плюсы и минусы литработника хорошо видны на примере Маяковского, осознанно перешедшего из творческой литсистемы в производственную, из артистов литературы – в её рабочих. Его стихотворение к Пушкину – по содержанию откровенно тупое, при этом видны и достоинства автора по сравнению с Пушкиным, и недостатки. Маяковский считает Пушкина левым, демократом, почти революционером (это крепостника-то). То есть Пушкина он считал кем-то намного более порядочным, и вышла глупость. Во-вторых, он свято уверен, что Пушкин радостно подался бы в литработники, пиша агитки, хотя Пушкина раздражала сама мысль о практических обязанностях литературы. Пушкин как поэт-пропагандист большевизма – зрелище невообразимое дважды, в политическом аспекте и литературном (попробуйте представить Пушкина героем картины Дейнеки). Всё равно как предложить Маяковскому роль Романа Сладкопевца.

 

 

*   *   *

 

Литработников в тридцатых годах сменили литсвященники, отчего и застрелился Маяковский. Кстати, вторая причина самоубийства близка первой: церковью становилась и партия, переименованная из РКП(б) в ВКП(б), и это отразилось на литературе. Производственное начало частично сохранилось, сохранился термин «литработник». Выше писалось, что Пушкин непредставим в роли Маяковского – но советские литсвященники пытались играть эту роль. К Пушкину их тянуло как религиозников, как стадо верующих к господу своему, к Маяковскому их привязывала советская идеология.

С распадом Союза одни литсвященники ринулись в бордели, другие открыто признались в своём духовном звании. «"Мы опять стали набожны", – так признаются эти отступники, и многие из них ещё слишком малодушны, чтобы признаться в этом» (Ницше, «Так говорил Заратустра»). В писатели-артисты особо не спешат. Это закономерно – священники и проститутки родственны, одинаково не любят литературы, одинаково далеки от эстетики как философской дисциплины. Вспоминается анекдотический случай в одном из немецких городов XVI века – протестантские власти закрыли монастырь, и в результате все монахини перешли в ближайший бордель. Куда ещё было податься людям с вывихнутым разумом? Интеллигента из литсвященника не выйдет, он останется самим собой или подастся на панель. Споры постсоветских писателей о путях литературы – споры попов с проститутками. Жалкое зрелище. Писателю-артисту в постсоветии опереться особо не на что: отечественные традиции – поповски-мулловские, западное влияние – проституционное. К тому же литбогословы извратили, оболгали творческую литературу, приписав её классиков себе, «прилизывая» их, оскопляя канонизацией, и молодёжь часто воротит от классики как от религии, хотя две трети мировой классики – творческого духа, не религиозного. Литприхожане уже пытаются канонизировать Пушкина в прямом, церковном смысле, заодно лишив «Гавриилиады».

Опираться можно на мифы и сказки (весь мировой фольклор), классический Запад, римский и XIV – перв. пол. XX веков (кстати, по примеру Пушкина и Лермонтова), латиноамериканцев XX века и русский т. н. Серебряный век. Можно использовать и религиозную литсистему, воспринимая её как светское явление. В начале творческого пути я штудировал пушкинскую прозу, что не помешало мне как писателю-артисту – Пушкина я считал человеком, не считая себя обязанным быть хуже. Если сохранять научный склад ума и дух древних, можно использовать с пользой даже Библию и религиозные предания. Флобер, атеист в жизни и в литературе, успешно использовал и то, и другое. Религиозные предания становятся плодотворными для литературы, если их использовать как мифологию. Ведь и античная мифология была религией. А верующим можно сказать – не обязательно делать литературу религией. Римляне, католики и японцы так не делали и не делают – чем их литература хуже прочих?

Касаемо левого движения (сторонников социализма, атеизма, интернационализма и равенства полов) можно вспомнить ленинский вариант литературы – творческо-производственный. Поддерживая сторонников литпроизводства и «ЛЕФов» (левофутуристов – из них вышел Маяковский), примкнувших к ним, Ленин и Луначарский, однако же, давали им советы в духе творческой литературы – изучать классическое наследие, использовать его как можно больше, но не идеализировать. Тем более Ленин был далёк от идеализирования морального облика старых мастеров. То есть предлагал синтез творческой и производственной систем.

Как всегда и во всём, Ленина никто не понял, при этом все говорили от его имени. Маяковский и Мейерхольд были свято уверены, что культура прошлого враждебна будущему и подлежит забвению или высмеиванию. Сталинисты внедрили религиозно-производственную литсистему. Религиозное начало было привычно православно-исламскому обывателю и выгодно для державной власти, производственное сохранили вынужденно, как прикрытие. Лермонтова, коему Ленин поставил памятник первому из поэтов, заменили Пушкиным. Правда, осуществить эту подмену в советских умах, де-факто, удалось не сразу, только к середине века. Ещё в Великую Отечественную литбогословы сокрушались, что партизаны просят забрасывать им книги Лермонтова, не Пушкина. По меткому выражению поэта Экрама Меликова (1947–2016), Пушкина скормили русскому народу, как Пётр I – картошку. (Точнее – всем русскоязычным). Творческую литературу Запада подавали как религиозную, обратив в набор догм (как и идеологию марксизма-ленинизма). С Серебряным веком обошлись проще, просто предали забвению, кроме отдельных частей, не смущающих литприхожан. Этот процесс отражён Маяковским: «Я тру ежедневно взморщенный лоб / в раздумье о нашей касте, / и я не знаю: поэт – поп, / поп или мастер. / Вокруг меня толпа малышей, – / едва вкусившие славы, / а волос уже отпустили до шей / и голос имеют гнусавый. /… Я зубы на этом деле сжевал, / я знаю, кому они копия. / В их песнях поповская служба жива, / они – зарифмованный опиум. / Для вас вопрос поэзии – нов, / но эти, видите, молятся. / Задача их – выделка дьяконов / из лучших комсомольцев» («Моя речь на показательном процессе по случаю возможного скандала с лекциями профессора Шенгели», 1927).

В 1934 году деградация завершилась: возник Союз писателей по принципу церкви (символично, что тогда же скончался великий писатель-артист Андрей Белый). Комично, что его основатель Горький искренне полагал, что Союз – литзавод, для литработников; но, как православный атеист, бессознательно строил поповскую организацию (что и требовалось Верховному семинаристу).

 

 

*   *   *

 

В «Евангелии от Иуды» я разделял представителей всей мировой культуры на пушкинистов и лермонтистов. Легко заметить: литературные религиозники – пушкинисты. В творческой системе встречаются и пушкинисты, и лермонтисты. Кандова полушутливо говорила в наших беседах: есть «понимающие пушкинисты», спокойно относящиеся к лермонтистам, без агрессии. Уже после неё я осознал: «понимающими» мы называли именно пушкинистов творческой системы. Религиозник – пушкинист-ортодокс, лермонтистов считает людьми безнравственными и всячески пытается свести их на нет.

В производственной литсистеме, на мой взгляд, пушкинист и лермонтист сливаются воедино в каждом авторе. Что касается проституционной литсистемы, то литпроститутка по определению не относится к пушкинистам или лермонтистам. Ей всё равно, что писать, она просто делает деньги. Термины «лермонтист» и «пушкинист» – культурологические, а «масскульт не культура вообще, подобно тому как поглощённый раковой опухолью орган перестаёт по сути быть органом» (Александр Тарасов, из того же интервью).

 

 

*   *   *

 

Ленинская, творческо-производственная литсистема пригодна и в борьбе за коммунизм, и при его строительстве. При нём самом производственное начало отпадёт, рудиментом. Литературный мир обратится в Парнас на фреске Рафаэля. Этот мир уже живёт в умах писателей-артистов, он дышит со страниц творческой литературы. Но в реальности творческая интеллигенция напоминает Данте и Вергилия в ладье, отбивающихся от врагов в мутных волнах поповщины и проституции, гнусавых псалмов и крикливой попсы, раболепных панегириков и матерщины, хмурых ханжей и вихлястых стриптизёрш. Не роспись Рафаэля тут вспоминается, а «Ладья Данте» Делакруа.

Ну а в связи с этой ладьёй вспомню рассказанное мне вышеупоминавшимся писателем Игорем Белисовым во время написания данной статьи. Он сотоварищи едва не утонули в лодке, в турпоходе. Капитан предупредил их в критический момент: в таких ситуациях покидающие лодку гибнут раньше и чаще оставшихся, борющихся в команде. Белисов остался, боролся и выжил. Символично, что он писатель-артист.

Прыгающие за борт не выживут. Православной и исламской церквам они не нужны. Церковь мечтает о допетровском режиме, когда само слово «писатель» было не в ходу. Светские литсвященники не в чести, ибо нет советского строя. Лизать зад толпы литпроституткам всё труднее – толпа всё реже его подставляет, приберегая для шоуменов. Творческая литература должна оставаться сама собой. Читать, и тем более покупать, только своих. Следить за своими мыслями, дабы не соскользнуть в религиозную и проституционную крайности. Изобличать литсвященников и религиозное сознание в целом, высмеивать литпроституток – устно и письменно. Подчёркивать их родственность. Если совсем трудно, то подработать в борделе, только не служкой во храме, дабы дух оставался свободным. Больше и лучше писать, дабы было чем гордиться пред другими литсистемами. Пропагандировать ленинский вариант – скрытно и явно, художественной литературой, научной и публицистической. При новой революции и гражданской войне – перейти в литпроизводство.

За Парнас в жизни надо бороться. Совместными усилиями: революционеров, писателей и читателей.

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в марте 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

Номер журнала «Новая Литература» за март 2024 года

 

 

 

  Поделиться:     
 
507 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 12:03 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!