Колбаса

 

 

 

"Колбаса – дело серьёзное" – крупными буквами над проходной мясокомбината. И три поросёнка шпанистого вида: один в чёрных очках, второй в сбитой набекрень шапке, третий… ещё какой-то. Почему-то никогда не получается разглядеть эту картинку подробно, хотя она не только здесь, а и по всему комбинату – на дверях, на стенах; да и в городе на огромных рекламных щитах; и по местному телеканалу мелькает…

Да, колбаса это серьёзное дело. Особенно, для тех, кто её, эту колбасу, делает.

В проходную вливаются работники первой смены, приехали только что на комбинатском "пазике". Под ногами хлюпает февральская мокредь, – которую уж зиму подряд зимы-то и нет, – сверху серое-серое небо, в руке у каждого пропуск зажат.

И у Сергея Труфанова пропуск – на прямоугольнике пластика, под плёнкой фотография двухлетней давности (времени устройства на мясокомбинат), и, синими почему-то буквами напечатано: "колбасный цех, аппаратчик термической обработки колбасных изделий".

Приложил пропуск к датчику, пикнуло, вместо красного огонька загорелся зелёный, "вертушка" разблокировалась, кивнул, то ли здороваясь, то ли пропуская охранник с усталым лицом, в чёрной с жёлтым шевроном на рукаве униформе.

Прошёл. И впереди него идут, и позади, и изо дня в день, из года в год идут и идут – обвальщики мяса, технологи, засольщики, фаршесоставители, термисты, начальники цехов, слесари…

Идут все молча (и в автобусе все молчали, лишь звучала утренняя радио-музыка), может, ещё не проснулись, может, от осознания серьёзности предстоящего дела.

Сразу за проходной трёхэтажное здание конторы – директор, главный инженер, начальник охраны, бухгалтерия, отдел кадров, профком, и, кого там только и нет. А перед конторой, сейчас посередь серого ноздреватого сугроба, а в другую пору аккуратной, глаз радующей клумбы – серебристый бюст, с детства знакомый облик Ильича.

Все идут мимо, к цеховым корпусам.

В раздевалках, вдруг, оживление – и голоса, и смех… Ночная смена с утренней встретилась.

– Вовка! Лысая головка! Ты опять на работу?

– И как ни приду – ты уже здесь, уже успел, наш пострел!

– Колян, убери носки из шкафа, третий день дышать нечем…

Сергея ждёт, уже вымывшийся в душевой, переодевшийся Миха – коренастый, чернявый парень, с короткой стрижкой и открывающимися в улыбке крепкими белыми зубами.

– Здорово.

– Здорово.

Руки пожали. Присели на скамью, приставленную к большому столу, за которым в карты-домино режутся в перекуры и обед, чай пьют…

– Как там? – Сергей спросил.

– В Багдаде всё спокойно, – Миха откликнулся и передал ключи от сушилок.

– Колбаса вся есть?

– Вся.

– Массажёры?

– Большой в восемь, малый в девять. Да, сюрпрайс тебя ожидает – дополнительная заявка на триста килограмм.

– Ясно. – Мало приятного, да что ж поделаешь…

Стали собираться к столу картёжники – минут пятнадцать у них ещё есть. Труфанов попрощался с Михой и пошёл в раздевалку, к своему шкафу.

Выходя из раздевалки Труфанов глянулся в зеркало: белый колпак, снизу подогнутый; белый с синим воротником балахонистый халат; зелёные штаны, грязноватые снизу; ботинки-кирзачи в белом химическом налёте. Вихры из-под колпака задиристо, по-ребячьи выбиваются, а и седые волосы уж есть; глаза льдисто-серые; борода – полузапретная роскошь на пищевом производстве…

Когда устраивался на эту работу, ничего не сказали, а потом уж, какая-то старушенция из лаборатории увидела:

– Ну, с бородой вам придётся расстаться, если хотите здесь работать.

– Нет уж, я лучше тогда не буду здесь работать.

И старушка смолчала, и другой никто больше не приставал.

Цех большой, безоконный, в тусклом ламповом освещении – белый металл оборудования, низких квадратных тачек для перевозки мяса и фарша, кареток для развешивания и перевозки в камеры колбас; керамическая плитка на стенах и полу; длинные, с конвеерной чёрной лентой, столы для разделки мяса… Это основной цех. Сейчас здесь ещё тихо и пусто – пересменка. А скоро, через пять минут, ярко зажгутся все лампы, цех наполнится гулом огромных вентиляторов, скрежетом, звоном, стуком, криками рабочих и мастеров…

Труфанов же работает в отдельном цехе, называемом "цэ-эс-ка". Цех сырокопчёных колбас. Дверь в него из основного цеха – не всякий войдёт, ключ только у термиста, начальника цеха, да у технологини Ангелины Ивановны.

В цехе этом три огромные "климокамеры", в которых и происходит процесс копчения, да две сушилки, в которых после копчения еще с месяц доходят до кондиции десять видов сырокопчёных колбас. Здесь всегдашний гул работающих климокамер и сушилок, запах дыма сгоревших буковых опилок и химический запах моющих средств.

Тут у них (термистов-аппаратчиков) и отдельная комнатуха есть (электрощитовая вообще-то), а в ней топчан для отдыха-сна (тоже полу-запретный), и стол, и электрочайник. Не шутка – сутки тут жить-работать.

И повлеклось время рабочее, то разгоняясь, то, будто останавливаясь, зависая (в чём? в вечности?): сделал необходимые записи в журналах – о том, что смену принял, что температура и влажность воздуха в сушильных камерах нормальные; побежал в отдел сбыта (по пути кому кивая, с кем здороваясь за руку, а с кем и расходясь без приветствий); там, "на сбыте", переписал из общей распечатки заявку на свою колбасу (и правда, триста килограммов дополнительно, да ещё обычная заявка на столько же); на обратном пути заскочил в "сто пятую" морозную камеру (на железной двери бумага под целлофаном: "закрывайте двери, берегите холод"), всю заставленную тачками с мясом; тут и массажёры – два вращающихся металлических барабана с задраенными крышками.

Нажал кнопки остановки обоих массажёров (автоматика! электроника!), открыл краны – со свистом воздух полетел в барабаны; раздраил люки, то есть снял крышки, подкатил под большой массажёр пустую тачку, снова кнопку нажал, барабан завращался в обратную сторону, вываливая оранжевые, склизкие, выгибающиеся, похожие на осетров, куски "карбонада юбилейного". Из малого массажёра таким же образом – "говядину купеческую". Обе тачки на весы и дальше, к столу, где две толстухи-веселухи делают "деликатесы" и отправляют их дальше для окончательной варки, копчения, запекания.

– Серёж, за кого голосовать-то пойдёшь? – любопытствует Оля.

– Ни за кого, – короткий ответ.

– А я дак за Ельцина, – хвастает Оля.

– Дура! – Света ткнула в товарку пальцем, задохнулась от хохота: – Ой-ой-ой… Дура! Он же помер!

Некогда тут с ними… Труфанов дальше спешит.

Фарш ещё не подают, колбасу не делают – ну, и ладно. Сергей нырнул в свой цэ-эс-ка.

Восемь банок (специальных ящиков из красной пластмассы) поставил на низенькую бойкую на ходу и легко крутящуюся во все стороны тележку и покатил в сушилку.

Сушилка на замке – самое дорогое тут, самая дорогая колбаса…

Открыл замок, откатил тяжёлую железную дверь вошёл: по середине проход, а по бокам стеллажи с висящими кобасами-колбасами-колбасами. Запах теперь уж и не замечаемый, а когда впервые сюда вошёл, думал, что нет, не привыкнуть к этому копчёному, жирному, пресыщающему сразу и надолго запаху. Ничего, привык. Колбасу, правда, "свою" не ест никогда…

Стеллаж 2Б1 – колбаса "Московская". Оставил на тележке одну банку и пристроился к стеллажу. Тут же на палке рулон вощеной бумаги с налепленными этикетками – разматывать его, срывать этикетку и лепить на батон колбасы, на каждой палке двенадцать батонов, как все проклеил – в банку их, а пустую палку в сторону. И клеить, и клеить этикетки… Работа монотонная, успокаивающая… Вспоминается шутка о больных из психушки, что будто бы наклеивают марки на конверты… Этикетку с рулона сорвал – на батон хлоп, пальцами по краям придавил, и опять, и опять… И не думается ни о чём… Или это какие-то очень поверхностные, не оставляющие следа мысли… И хорошо так-то…

Три банки "Московской" Сергей накидал – хватит пока, надо бежать в главный цех, там уж, наверное, фарш подали, колбасу делают.

Выглянул в цех – точно, Лена уж клипсатором чпок-чпок с двух концов кишку заполненную фаршем зажимает, сразу же и нитка с одного конца крепится, а Галя за нитки подхватывает, нанизывает мокрые мягкие батоны на палку, а палку укрепляет на каретке. На каждой каретке тридцать палок, и одна каретка уже полная.

Труфанов спешит к ней, подхватывает каретку, катит к своему цеху, опускает в лифте в свой подвал.

Раскатал длинный чёрный шланг, "продушевал", то есть, окатил водой колбасу и оставил в покое – пусть вода стекает. Пока вторую каретку грузят – опять в сушилку, клеить, клеить этикетки, укладывать, укладывать колбасу в банки…

Резкий, надрывающий ушные перепонки звонок (а иначе и не услышать) во входную дверь. Бегом туда.

– Серёжа! Срочно летней и южной по банке! – мастерица с отдела сбыта крикнула и уже бежит на свой сбыт… Как это всё не вовремя!

Быстро проклеил по банке "летней" и "южной", на сбыт, заполнил и подписал накладную… Уже готова и следующая каретка. А там и массажёр пора загружать…

Около двенадцати первая передышка. Вообще-то, с двенадцати до часа обед, но Труфанов на него не ходит – простоишь весь час в очередь, какой уж и отдых. В своей "комнате отдыха" вскипятил воду в электрочайнике, заварил чай, достал из пакета печенье… Опять звонок в дверь. На этот раз начальник цеха Игорь Михайлович – молодой, несуразно длинный:

– Сергей, здравствуйте. Как тут у вас дела.

– Всё нормально.

– Большая заявка?

– Да. Ещё ведь триста дополнительно.

– А, ну, ладно…

Ясно, хотел попросить чего-то в цехе помочь. Вечные эти припашки.

Вообще-то здесь ко всем обращаются на "ты" и по имени, но что-то Игорь чувствует такое или знает про Труфанова, что заставляет его говорить "вы"…

Сергей попил чаю и пошёл курить за климокамеры. Есть в цехе такой закуток – щель между стеной и задними стенками климокамер. Там и дымогенераторы – ящики в которые засыпаются опилки, сгорающие постепенно и дающие дым для копчения.

Сегодня уже загружена климокамера – пять кареток, засыпаны опилки в дымогенератор. Теперь только проклеить "заявку", да загружать-разгружать массажёры…

И он клеил этикетки, загружал-разгружал массажёры…

В шестнадцать-тридцать сходил в столовую. Опять загружал-разгружал… Заходил Паша из лаборатории – взял на анализ три вида колбас. Время зависло… Труфанов прилёг на топчан, закинулся фуфайкой, но перед тем, как уснуть набрал номер на мобильном телефоне:

– Привет, как вы там… Кашляет?.. У меня нормально. Давай.

Включил в телефоне будильник на двадцать два тридцать. Закрыл глаза… В первые дни работы здесь, только глаза закроет: и колбаса-колбаса-колбаса… "Небо в колбасах!" Теперь – нет. Закрыл глаза – и ничего, и спать, спать… И даже, если не спится – лежать и усыпать, потому что ночью могут и не дать поспать, да и время, время, глядишь – и пролетело, и ближе к дому…

И опять этот звон. И надо встать и открыть дверь. Но встать невозможно, невозможно – ноги свинцом налиты, спина – плита бетонная… Но звон не кончается. Да кто ж это так старается!.. Труфанов разрывает веки, трясет головой, будто можно вытрясти из неё этот звон… Будильник! Жмёт кнопку, выключает. Но сразу же и поднимается – стоит только закрыть глаза, не встать и снова уснёшь. Умыться. Заварить чаю… Ну вот – ожил, проснулся. Хочешь-не хочешь, а опять тянуться в холодную "сто пятую" – выгружать "грудинку восточную" и "говядину отборную", загружать "карбонад юбилейный" и "говядину купеческую"… Сходил перегрузил – ручками, всё ручками в нутро массажёрное перекидал, тачки взвесил и подписал. Ещё чаю попил. Начал перекатывать к лифту тачки с нагруженными колбасой банками.

Уже ночная смена пришла – уже сосиски, колбасы ручейками потекли  от скутеров, к клипсаторам, к кареткам и дальше в камеры-печки…

Покатил и Труфанов свою "заявку" в отдел сбыта.

На сбыте сейчас шумно и толкотно. Ночью самая работа – к утру в магазинах свежий товар будет.

Грузчики, молодые всё парни из студентов, грузят колбасы и сосиски в банки, на весы отвозят. Там всё взвешивают, записывают, и принимает товар уже "дальний сбыт", а оттуда – в машины, "Газели"-фургоны с теми же поросятами на бортах, с той же надписью: "Колбаса – дело серьёзное".

Крики тут, смех. У Олега, здоровенного парняги, музыка аж через наушники из плеера орёт.

Вовка, очкастый, по-обезьяньи длиннорукий и подвижный, банки на весы закатывает, покрикивает:

– Сосы молочные! – это "сосиски молочные". – Слива! – "колбаса сливочная". – Сосы венские!.. – Смешит весовщицу Тому. Да той уж не до смеха – успевай вес записывать да не перепутай.

Вклинился к весам и Труфанов со своей "сырокопчёнкой".

Вовка к нему:

– Дай батончик.

Сергей оглянулся. Раздача "батончиков" не поощряется, камер слежения натыкано по всему цеху.

– Здесь чисто, – понимающе говорит Вовка.

– Вон московская, бери живо. – И Вовка запускает лапу в банку с "московской" колбасой, прячет батон куда-то под халат.

Труфанов быстро поскидывал на весы свои банки. Тома говорила ему чистый вес каждого вида колбасы, а он ей количество штук.

Всё. Пустую тачку подхватил и в свой цех-подвал пошёл. Перекурил. Теперь и поспать можно.

В туалет ещё пошёл.

Туалет – тот ещё. Пенальчик с унитазом, хлоркой пропахший. И вечно перед ним, в комнатушке где раковина-умывальник, сидят на скамейках курильщики под строгой надписью: "Курение запрещено. Штраф 50% от премии". Сейчас вот бабы сидят. И молодые тут есть и пожилые, в косынках синих и белых, в халатах. И все курят. Все без косметики – и лица простые, грубые. Но вот одна – девчушка совсем – личико светлое, глаза ясные, красота истинная, без подмалёвки. И тоже курит. Тут и Вовка с ними уже, анекдотики подсыпает. Сидят они на скамейках, и нужно идти мимо них. В туалет. Первое время, Труфанов, если видел, что сидят там, разворачивался и уходил, будто случайно туда заглянул. А потом привык, как и все. Ну, подумаешь, в туалет иду, ещё и здороваться здесь же приходится…

… Однажды угораздило его в женском монастыре оказаться – знакомый зазвал в паломническую поездку, и хоть не больно какой верующий и совсем даже не воцерковлённый Труфанов (хотя и крещёный во младенчестве бабушкой), а согласился, поехал через пол-России в автобусе, ещё с двумя десятками паломников.

В монастыре было многолюдно, суетно. Не такой жизнь монастырская Сергею представлялась.

Едва ли не с десяток автобусов под древними стенами стояло, внутри же стен – центральный огромный храм весь зелёной строительной сеткой затянут от земли до куполов, лишь крест золотой на воле, в небе. Люди всякие, будто туристы, туда-сюда бродят, нищие не просят, а требуют. Возле столовой-трапезной, прямо на улице длинные столы, и всем (всем!) раздается из котлов каша, хлеб, какой-то совсем бледный чаёк разливается.

И всё же, не сразу и видимая, но иная жизнь тут текла – будто тени проходили женщины в тёмной одежде, глаза опустив, в платках до бровей. Увидел Сергей и клумбы ухоженные, и гряды огорода в дальнем углу монастыря, и дорожки чистые – ни пылинки. И везде молча и быстро те женщины трудятся. Конечно, интересно было, вглядывался в их лица. Все без косметики, в основном – простые, даже грубые, но если красивые, то красотой истинной, от рождения данной. А одна вдруг подошла к нему:

– Пошли, – сказала.

Растерянный и даже как будто испугавшийся, пошёл Сергей за ней.

Привела в подсобку за трапезной. Кивнула на бачки с отходами. Без слов понял Сергей – бачки на тележку поставил, хотел уж и впрячься, да монашка опередила, сама взялась.

– Спасибо, иди, – сказала.

И он ушёл. Приятелю рассказал. Тот, вроде даже с завистью, пояснил:

– Это большая честь, благодать, здесь потрудиться.

И ещё видел Сергей женщину, старуху – вся в чёрном с белыми крестами… Не земным, не из этого мира, опахнуло его…

… Да… Вон где даже бывал Труфанов, побросала жизнь. Вот и на мясокомбинат забросила. И не думал ведь не гадал…

Всё это вспомнилось-подумалось, пока возвращался в свой цэ-эс-ка, да на лежанке устраивался. Фуфайкой закинулся, телефон с включенным будильником под ухо сунул.

Думал, что сразу уснёт, – вроде и не такая уж тяжкая для здорового-то мужика работа, а к вечеру руки-ноги уж и не шевелятся, – а и не спалось. Лежал, глаза прикрыв.

Ещё вспомнил: обратно уж ехали, в том монастыре службу отстояв (утомительно-длинную, Труфанов несколько раз на улицу выходил), на святой источник сходив, трижды в него окунувшись. И ещё в монастырь заехали, на этот раз мужской. Тут всё по-другому было… Разруха, запустение… Обшарпанные, да не везде и сохранившиеся стены, наглухо заложенные оранжевым современным кирпичом ворота и на скрипучих петлях калитка сбоку. Внутри – небольшой, свежепобеленный храм, старинные кособокие  здания, заросли кустов между сохранившихся с давних времён, в едва улавливаемом ныне порядке живущих лип с морщинистой грубой корой. Густо затянутый ряской пруд. И, непонятный сначала, урчащий звук – свадебное пение лягушек из того пруда. К ним вышел настоятель, весь в чёрном бородатый и не старый, кажется, мужчина с большим крестом на груди, переговорил о чём-то со священником руководившим их поездкой отцом Олегом.

Им, видимо разрешили пройтись по территории монастыря. И, казалось, что никого здесь больше и нет. Запах прели, мокрой земли, лягушачий гул, и неожиданно охватившее Труфанова чувство жалости и тоски по той жизни, которая была здесь когда-то…

И вдруг из одного из этих полуразрушенных зданий, через низкую, казалось, из подвала ведущую дверь выкатилась инвалидная коляска. Сидел на ней очень старый человек в монашеском одеянии, а катила коляску пожилая женщина в тёмной одежде. И все подошли к ним. И женщина стала говорить о монахе (поэтому, сперва показалось, что сам он и говорить не может). Труфанов стоял позади и плохо слышал. Кажется, что отец Владимир преподавал в каком-то учебном заведении, что знает восемь языков… И тут-то и перебил её старик, и странно, его тихий дребезжащий голос Сергей расслышал: "Что ты, милая, я и русский-то скоро забуду". Узнал откуда они едут, сказал что-то одобрительное. Потом, женщину кто-то позвал, и она ушла, оставив коляску. И паломники тоже все пошли куда-то дальше. А отец Владимир сидел в коляске, будто всеми брошенный, забытый. Труфанов подошёл к нему и попытался катить коляску (почему-то решил, что это нужно). "Там внизу рычажок. Нажми", – подсказал монах. И Труфанов нажал на рычажок, коляска двинулась. "Отвези меня вон туда, в тенёк", – кивнул старик. И Сергей откатил коляску под крону старинной липы. "Спасибо. Сейчас за мной придут. Как тебя зовут?" Сергей ответил. И монах, будто враз обессилел – лишь кивнул и прикрыл глаза.

Сергей еще постоял перед ним несколько мгновений, увидел идущую в их сторону женщину, и поспешил за своей группой. Вот и всё событие, но почему-то помнится тот монастырь и старик-монах в инвалидной коляске...

Звон-звон-звон. Труфанов тянет из-под фуфайки телефон-будильник, жмёт беспорядочно кнопки. Но звон не прекращается, он настойчив, он бьёт по ушам. Да это не будильник, это кто-то к нему рвётся, кнопку у входа жмёт. Откинул фуфайку, рывком вскочил, натягивая попутно колпак, к двери устремился. Открыл. Мастер отдела сбыта бочкообразная Базукова, сразу орёт, на Труфанова не глядя, орёт, чтобы переорать всё – вентиляторы, станки, гул сушилок и климокамер, не глядя, потому что не интересен ей Труфанов и не важно для неё Труфанов или кто другой, она и знать не знает чья сегодня смена и знать не хочет, орёт трубой разевая златозубый рот:

– Летней, южной, карнавальной, московской по банке! – И ещё раз: – Летней, южной, карнавальной, московской по банке! – И ещё раз… И уходит, так и не взглянув на него. Да не больно-то и хотелось…

Это уже сверх заявки, даже дополнительной. Бывает и так. Труфанов подхватывает пустые банки, идёт в сушилку, опять клеит, укладывает, ставит на тележку… А минут через двадцать снова вытягивается на топчане, закидывается фуфайкой и на этот раз усыпает сразу – без дум, воспоминаний и снов.

И по сигналу будильника в пять пятнадцать проснулся, сразу поднялся – разлёживаться сейчас некогда – последний рывок. Чайник включил – утром, хоть дома, хоть на работе, пока крепкого и сладкого чаю не выпьет да сигарету не выкурит и человеком себя не чувствует. Умылся Сергей, изнанкой халата, в обед смененного утёрся. Заварил сразу два пакета чайных (дома только листовой настоящий пьёт, а на работе приходится и пакетиками обходиться). Пока заваривается чай, заполнил накладную (в трёх экземплярах): колбаса такая-то, штук столько-то, вес такой-то… "Итого: шестьсот пятьдесят три кг 350 г. Сдал: Труфанов. Принял: …", – оставил место для автографа мастеру отдела сбыта, громоподобной Базуковой.

Выпил уже поостывший и хорошо, до горечи настоявшийся чай и сразу ещё два пакетика заварил, выкурил в щели за дымогенераторами сигарету (первая утренняя, даже после чая – невкусная, но возрождающая к жизни). И на сбыт, на сбыт! Подписывать накладные. Только бы Базукова на месте была.

На месте. Сидит за своим столом, сама в ширину стола.

– Доброе утро. Мне бы накладные подписать.

Молча протянула руку, взяла бумажки, неторопливо деловито расписалась, две накладные вернула Труфанову, одну себе оставила – учёт и контроль!

Снова в свой цех. Закатил в лифт пять пустых чистых кареток, поднял в главный цех, перекатил к клипсатору, так же лифтом поднял четыре тачки под фарш, на которых выписано красными буквами (будто старался ярый футбольный болельщик): "ЦСК". И вес каждой тачки той же красной краской прописан.

Сергей взглянул на часы – пять сорок пять. Хороший темп. Ещё стакан чая выпил. И ещё сигарету, теперь уже неторопливо, с удовольствием, вкусно выкурил.

Заполнил журнал – из накладной выписал сколько чего сдал, остатки колбасы в сушилках подсчитал (калькулятор), расписался.

Большой массажёр до восьми часов будет крутиться – это уже сменщика Лёши забота. А малый ещё надо разгрузить и вымыть. Последний, совсем уже последний рывок.

В сто пятой камере холодрыга – берегут люди холод! Но быстро-быстро выгрузил Сергей говядину из барабана, отвёз на весы, подписал на бумажке вес, бумажку в тачку поверх мяса – и дальше, дальше. Раскатил шланг (вода горячая, напор сильный – хорошо) и вымыл массажёр.

Совсем уже неспеша возвращался в "цээска"… У двери топчется, в звонок тычет Олег со сбыта и всё приплясывает под музыку плеерную. Увидел Труфанова:

– Две банки летней, срочно!

Ну, вот это совсем не кстати. Через двадцать минут сменщик придёт, а тут… Банки пустые схватил, бегом в сушилку – наклейку шлёп, батон в банку-ящик – хлоп… Бегом на сбыт, банки на весы, бегом обратно к себе. Накладная, в трёх экземплярах. Бегом на сбыт. Нет Базуковой на месте… Ага! Вон слышен её ор: "Мальчики, молочной, сливочной, срочно! Срочно!" Туда, к ней, бегом.

– Подпишите…

К стене приладив бумаги, подписала.

– Одну ко мне на стол положи…

Конечно-конечно, одну накладную Базуковой, две себе. Снова в свой цех, внести исправления в журнал. Две банки летней, девяносто штук, 35 кг, 360 г… Всё!

По карманам рассовал – телефон, пропуск, зажигалку, сигареты. И на выход. Основной цех уже пуст, ночная смена в раздевалки ушла, только на сбыте ещё колготятся, чего-то грузят. И уже кое-кто из утренней смены навстречу идёт, хотя до начала работы ещё пять минут. Вон и Лёша…

– Привет.

– Здорово.

– Как там?

– Нормально всё.

– Массажёры?

– Большой в восемь встанет, малый пустой.

Труфанов передал сменщику, высокому, с болезненно бледным лицом, очень серьёзному парню лет двадцати пяти ключи, и они разошлись. Лёша в цех, Сергей в раздевалку и далее на трое выходных суток.

Вышел на улицу – свежо, хорошо. Ветер дунул, принёс навозный дух от цеха со страшным названием "забойный".