Архив публикаций за июль 2016

Это частная переписка. В ней три стихотворения поэтов Серебряного века, одного из основателей акмеизма Сергея Городецкого («России», «Полночный час») и генерала-поэта Александра Кулебякина, участника тифлисского «Цеха поэтов» Городецкого («1918»).

Стихи нашлись случайно, когда один из нас по просьбе историка из Самары Николая Ретина разыскивал в тифлисской газете «Единение» за 1918–1919 годы нужную тому статью. Авторы переписки, врачи по образованию, далеки от литературоведения и не могут определить, известны ли эти стихи исследователям и любителям поэзии.

Мы решились выставить нашу переписку на публичное обозрение, чтобы рассказать об истории находки, и, главным образом, в надежде привлечь внимание профессиональных литературоведов...

...Разговор перешёл на профессоров, которые продолжают читать об учении Ньютона, хотя уже открыто нечто более верное.

– Ничего тут нет удивительного, – сказал Гёте, – такие люди упорствуют в своих ошибках, поскольку эти ошибки обеспечивают им существование. Иначе им пришлось бы переучиваться, а это дело нелёгкое.

– Но как могут их опыты подтверждать истину, – сказал я, – если в корне неверна сама теория?

– Эти опыты ничего и не подтверждают, – сказал Гёте, – но для них это несущественно, они тщатся подтвердить не истину, а своё мнение, и потому утаивают те опыты, которые позволили бы восторжествовать истине, доказав несостоятельность самой теории.

– И затем, возвращаясь к разговору об учениках, – продолжал он, – кого из них тревожит истина? Они такие же люди, как другие, им достаточно эмпирической болтовни по поводу своего дела. Вот и всё. Люди – странные существа: не успеет озеро замёрзнуть, как сотни их высыпают на лёд и веселятся, катаясь по его гладкой поверхности, но кому придёт на ум поинтересоваться, какова его глубина и какие породы рыб плавают подо льдом?

Нибур недавно обнаружил древний торговый договор между Римом и Карфагеном, из которого явствует, что все истории Ливия о тогдашнем уровне развития римского народа пустые россказни, ибо этот договор неопровержимо доказывает, что Рим и в очень раннюю эпоху находился на несравненно более высокой ступени культуры, чем это описано у Ливия. Но если вы полагаете, что сей договор обновит преподавание римской истории, то вы жестоко ошибаетесь. Никогда не забывайте о замёрзшем озере; таковы люди, я достаточно изучил их, таковыми они останутся впредь...

Такого бунта никто не ожидал. Цепь взявшихся за руки людей, среди которых были фронтовики, преграждала путь похоронной процессии. На кладбище не пускали гроб с телом Нины Грин, словно её присутствие могло осквернить священную землю. Женщину, бесконечно любимую писателем Александром Грином, его жену, прообраз Фрези Грант, люди не пускали к месту последнего успокоения. Городским властям удалось уговорить горожан уступить, и захоронение состоялось, но спустя время погребение Нины Николаевны Грин обросло множеством противоречивых россказней. Даже после смерти она продолжала быть жертвой молвы. Почему?

О ней известно, кажется, всё. Тень Нины Николаевны витает в музеях Грина, феодосийском и старокрымском, где поминают спутницу писателя только добрым словом. Вниманию экскурсантов представляют книгу воспоминаний Ю. Первовой, путеводители по восточному Крыму с очерками о Н. Н. Грин, её воспоминания об Александре Грине. Экскурсоводы добротно и старательно повествуют о ней, вешней, цветущей, и об угасающей, пожилой. Но то, что было между молодостью и закатом долгой жизни вдовы Грина, почему-то утаивается. Как и то, почему провожали её не оркестром и панихидой, а стоном проклятий. Тайну Нины Николаевны хранит город Старый Крым, последняя пристань Александра Грина. Раскрывая её шаг за шагом, мне довелось беседовать с земляками Н. Н. Грин – учителями, библиотекарями, представителями исполнительной власти, музейными работниками, ветеранами Великой Отечественной войны. К моей исследовательской удаче, я встретилась с человеком, который опередил меня в поиске истины и хранит в памяти смолкнувшие голоса – Иваном Карповичем Мельниковым, фронтовиком, писателем, чьему перу принадлежит неопубликованный очерк «Чёрные пятна на Алых парусах». Слова моих собеседников невольно слились в единую повесть с изданными воспоминаниями, и судьба Нины Грин, прижизненная и посмертная, потребовала явного и яркого света. Итак, повернём время вспять…

...Мне теперь завидуют все пацаны на нашей улице. Я хожу в консульство к американцам как в свой дом. Мама начала работать там медсестрой и будет получать классные бабки. Её устроил туда мой спаситель – ну, тот американский мужик, который врезал по морде моему боссу Маркову и получил за это пулю в ногу. Не могу забыть, как он развернулся на одной ноге, быстро поднял другую вверх, крутанулся и въехал суке Маркову по скуле своим ботинком на толстой подошве. Он сказал мне, что это такой надёжный приём в борьбе дзюдо. Я сам неплохо орудую ногами в драке, но, конечно, мне далеко до этого янки.

Его зовут дядя Алёша. У меня по отношению к нему, как любит выражаться начитанный умник Мишка, двойственные чувства. Как говорит наша училка по истории, «с одной стороны это... а с другой стороны то...». Однажды она рассказывала в классе о Французской революции – то есть, когда лягушатники-французы дошли до полной нищеты, жрать им стало нечего (даже лягушки, видно, кончились), и вот они подняли хай, отрубили головы королю и королеве, изобрели гильотину и стали рубить головы эксплуататорам и помещикам налево и направо. Это, сказала историчка, было очень справедливо; это, говорит она, революция, с одной стороны… А с другой стороны, в результате этой революции к власти пришёл кровопийца Наполеон, который полез на нашу Россию... Хотя, сказал Мишка, «хорошо, что он полез, потому что без этого Лев Толстой не написал бы «Войну и Мир».

Вот так и с дядей Алёшей. С одной стороны, нам с Мишкой он страшно нравится. Во-первых, он смелый и сильный, как Чапаев или Чкалов. Или как солдаты из кинофильма «Два бойца». Помните того здорового лба с Урала, которого играет Борис Андреев? И его напарника, хитрого рыбака из Одессы-мамы, который поёт «Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя привозил...»? Помните?.. Мужики что надо, верно!

Это во-первых. Ну а во-вторых, дядя Алёша красивый парень, вроде как Леонид Утёсов из «Весёлых ребят»…

Но с другой стороны, мне как-то становится неприятно при мысли, что он клеится к нашей маме...

...Спустя полчаса, когда звон вилок и бокалов стал сменяться оживлённым обменом мнениями относительно различных вопросов бытия, Чёрный снова взял слово:

– Прошу внимания, господа апостолы, если вы позволите мне так вас называть. Не буду врать. Пьёте вы не мою кровь и едите не моё тело. Но в целом все соблюдено. Собраны вы где попало и бессистемно. Все вы самые обыкновенные люди, которые своими грехами заслужили тёплое место в аду. Но вам повезло. Вы оказались в нужное время в нужном месте.

Чтобы сделать мир идеальным для жизни, около двух тысяч лет назад была предпринята попытка применить так называемую «любовь». Попытка, как показала практика, оказалась неудачной… Впрочем, я не хотел бы, чтобы вы, мои ученики, относились к её автору и реализатору свысока. Он сделал много. Он показал путь, который нужно пройти, чтобы идея, та или эта, заработала.

– А что, есть другая идея?

– Вне всякого сомнения, уважаемая Алива. Причём мне нравится, что присутствующие здесь господа, реализуя её на практике в течение всей своей сознательной жизни, не попытались хотя бы как-то её осмыслить. Я думаю, что большинство людей бессознательно стремится к ней на протяжении всей своей суетной жизни, не давая себе труда задуматься об этой самой идее и о том, что она единственно правильная. Эта идея – справедливость.

Наверняка многие из вас, а скорее все так или иначе, испытали на себе отсутствие справедливости по отношению к вам от этой так называемой жизни. Несправедливость эта, уважаемые собутыльники, запрограммирована самими законами сильных мира сего, специально для вас придуманными. В данном случае, я имею в виду не только законы, которые написали для вас правители, но и те, которые сформировались сами по себе в вашей среде под условным названием «понятия».

Как бы это обидно для вас ни звучало, но вы приняли и те и другие «законы» безропотно, и по ним живёте. Вы видите, как безвинно осуждают людей ваши суды, насилуют и убивают преступники, которые узурпировали часть власти по принципу: «я так хочу и всё», и ничего не делаете.

Таким образом, две власти, так называемая легитимная, то есть та, которая сидит в креслах начальников, и криминальная, которая живёт по неписаным законам, разделили сферы влияния. В некоторых случаях две эти власти срослись и с успехом сотрудничают, делая вас рабами своих прихотей.

Есть ли у них на это право? Конечно, нет. Прос­то обычные люди обеих этих властей боятся и, что уже совсем омерзительно, хотят стать их частью…

И вот теперь давайте задумаемся над тем, какая разница между вами и вашими «господами»… Есть у кого-либо предположения?..

...А дома ждал ещё один удар. Пока он отсутствовал, собачники сделали облаву. Белый сумел ускользнуть, а вот брюхатой, готовившейся снова стать матерью Дамке уйти не удалось. Спрятавшийся в кустах Белый видел, как собачники забросили взвизгнувшую Дамку в железный фургон, из которого доносился разноголосый лай, но помочь ничем не мог. Лишь облаял для очистки совести отъехавшую машину.

Хромой затосковал. К Дамке он крепко привязался. Он любил её.

Целыми днями Хромой неприкаянно слонялся по замусоренной стройплощадке, опустив голову, и ловил запах Дамки. Он находил его отголоски то тут, то там – везде, где бегали они когда-то вдвоём или лежали, отдыхая, прижавшись боками. Но сильнее всего Дамкой пахло на том месте, где стоял фургон собачников. Хромой надолго застывал здесь в отрешённой неподвижности.

А иногда ночами от дома-новостройки доносился тоскливый вой, от которого у тех, кто слышал его, нехорошо ныло под ложечкой и до утра пропадал сон.

Белый сочувствовал товарищу. Он кое-что повидал в жизни, которая никогда сладкой у него не была, и считал, что лучше всего в таких случаях – уйти подальше от знакомых мест и запахов.

Хромой соглашался с ним, но уйти никак не решался. И не только память о Дамке держала его здесь. Было что-то ещё, более сильное, важное и прочное, более глубинное, принадлежавшее не одному ему, а, как он подспудно ощущал, – длинной цепи поколений его сородичей, чья жизнь, подобно его собственной, зародилась и прошла на этих исчезнувших деревянных улочках между берёзовой рощей и речушкой, от которых остался только неистребимый горьковатый запах полыни...

...Жил я на улице маленькой, тихой. Одним концом выходила она на мусорную свалку, другим же упиралась в памятник. Точнее, настоящий монумент. Наш вождь, окаменев на пьедестале, благословлял улицу величественным жестом. Был он для неё велик чрезмерно, потому как предназначался ранее для иного места, однако в связи с вопросами общей планировки место водружения переменилось. Помню торжества при открытии – толпа шумит, цветы, аплодисменты, мама крепко держит за руку меня, десятилетнего, и зачем-то поправляет причёску; вдруг овации, падает полотнище, и гранитный великан вздымается над нами, подобно джинну из арабских сказок. Мама хлопает тоже, а я цепляюсь за её юбку, я плачу – каменный джинн напугал меня. Возможно, это было предчувствие. Меня увели. Страх прошел у подраставшего мальчугана, но тягостное чувство осталось.

А теперь расскажу о выпускном вечере. Он прошел дурно, для меня то есть – ностальгия была сильней, чем у других, а радости не было отчего-то. Вернулся к себе ночью сильно выпимши и завалился спать. Вот в эту-то ночь приснился мне первый кошмар. На бескрайнем просторе при луне я бегу, задыхаюсь, спасаясь – некая гигантская ладонь нависает сверху, норовит прихлопнуть. Я мчусь из последних сил, земля содрогается от удара нечеловеческой длани, он вроде не успел, промазал. И краешком сознания я понимаю тогда, что это – игра в кошки-мышки, мне всё равно не поспеть, и казнь лишь оттягивается. Оборачиваюсь и в небе вижу его лицо. Узнаю его. И просыпаюсь.

Очнувшись в поту, живо помнил всё, и лишь лица не мог припомнить. Оделся наскоро и вышел прогуляться. Дойдя до конца улицы, остановился у монумента, закурил. И глянул вверх. Чёрный массив был почти неразличим в темноте, но смутная догадка брезжила в мозгу, я всматривался, и вот ясно различил ладонь. Вытянутая рука благословляла ею город, и нависала прямо надо мной. Я попятился, но все смотрел и, взглянув выше, увидел голову. Я узнал его...

...И пробило немецкого офицера, он вдруг понял сейчас, глядя на этих доверчивых людей, что они ни в чём не виноваты. Что вчерашний разгром, погибшие Ланд и Мюллер это не диверсия коварных русских крестьян, а действительно нападение пришлых красных бандитов. Всем мозгом и сердцем осознал и почувствовал Генрих, что сейчас они сожгут невиновных, а убийцы продолжат шастать в местных дремучих лесах, готовя следующие диверсии и убийства. Ведь все как один жители этой несчастной Тшербатшевы доверяют Шмидту. Он за считанные дни добился их уважения, признания и доверия. Он сразил их своим уважением к ним, взаимовыгодными обменами и совместным хозяйственным сотрудничеством, своей честностью и открытостью. Он, говоря по-русски только «карашо» и «замогон», стал своим для них, он уже победил этих русских без единого выстрела, любовью, если угодно. Ведь так и только так нужно побеждать. А сейчас он сожжёт их ради победы великой Германии. Вот она – цена германских побед! Прав, тысячу раз прав его мудрый отец, за всё придётся платить. И убивая сейчас безоружных русских, они поднимут такую волну всенародного русского гнева, которая, независимо от большевиков, сметёт любой вермахт и любых немцев, и сама русская земля будет гореть у них под ногами. Но что, что, мой бог, он может сейчас сделать, что он может изменить? Если отпустить сейчас этих крестьян, то завтра же майор Шварц пригонит сюда роту солдат, и они уничтожат их всех уже вместе с детьми. В обязательности и пунктуальности злобного баварца сомневаться не приходится, всё так и произойдёт. Только плюс к этому сын Генриха, маленький Уве Шмидт, останется без отца, которого вскоре расстреляют, чуть позже и ещё десятки немецких детей станут безотцовщиной, их отцы, отправленные в штрафные роты, тоже наверняка погибнут. Но ведь так нельзя, они, эти люди, за минуту до смерти, всё ещё улыбаются «лейтенанту Гене», ждут его указаний. А как нужно?!

Вам приходилось когда-нибудь нарвать большой букет одуванчиков и поставить их в банку с водой? Если нет, я расскажу, как они себя ведут. Они с удесятерённой скоростью стремятся весь цикл полагавшейся им несколькодневной жизни прожить за несколько часов, успеть дозреть до парашютиков, что призваны от ветра разлететься и дать жизнь новым одуванчикам где-то. Или как в одной интермедии: самолёт стал падать, один своей соседке по креслу предлагает срочно совокупиться, та стесняется, он настаивает, убедил, но она просит сначала поцеловать её в шею, он целует… вдруг оказывается, что была ложная тревога.

Отличие сравнений в том, что первое – с верой в лучшее далёкое будущее, второй – без неё: ценен миг сам по себе. Второе – ницшеанство.

И вот что перед вами, если это – стихи поэта, знающего, что он скоро-скоро умрёт от рака крови (там коникi – кузнечики)?

Осiнь

Така золота, що нема зупину.
Така буйна – нема вороття.
В останніх коників, що завтра загинуть.
Вчуся ставленню до життя. 

1968

Ясно, что перед нами стихи ницшеанца.

Но интерес в том, что Леонид Киселёв, будучи русскоязычным поэтом, перед смертью стал поэтом исключительно украиноязычным. И что побудило его к этому?..

...На даче в непривычной снежной тишине проснулся Данька. Он полежал в темноте и поиграл руками, составляя из пальцев фигуры. Он иногда показывал их маме и брату, а они должны были угадывать, что это – зайчик, лягушка, машина или жук. Данька сам не знал. Ему захотелось пить. Мама с папой спали на соседней кровати, Данька различал спокойное дыхание обоих. Данька не стал будить маму, натянул штаны и сам спустился по лестнице. В кухне нашёл большой кусок шоколадного торта и бутылку лимонада. Он ел, пил и чувствовал тихий восторг, в первый раз бодрствуя ночью один. Он выглянул в окно. На небе сверкали белые иголочки звёзд, отполированные морозом. Данька залюбовался. Издалека слышалось эхо молодых весёлых голосов и собачьего лая. Данька был словно в полусне, очарованный тихой ночью и одиночеством. Он не сразу заметил отсутствие Вадима, а когда заметил, испугался, что брата увела Комариная Фея, которая так пристально глядела ему в лицо. Данька почувствовал боль в душе и тихонько позвал: «Ва-а-адик!», но никто не откликнулся. Тогда он решил поискать брата на улице, наспех оделся и вышел во двор. Тишина ещё усилилась, не сдерживаемая оконным стеклом. Из черноты неба свисала мелкая звёздная сеть, в ней качалась уловленная луна. Повсюду разливалось безгласное сияние. Вдоль дороги спали широкие сосны с пышными кронами-лабиринтами. Где-то здесь прошла Фея, чувствовал Данька, вытянула пальцы и выпустила своих белых комаров, и они заколдовали всё в сказку. Где же брат, куда его забрали? Был ли он, раз исчез так бесследно, растворившись в зиме? Данька осторожно пошёл по краю дороги, шепча и причитая: «Ва-а-адик, Ва-а-адик, ты где? Ох, ох, ох, ты где…». Кричать он стеснялся. На дороге он увидел что-то, поднял и узнал рукавицу брата, засмеявшись от радости. Положил её за пазуху, чтобы согреть. Сначала он шёл среди редких домов, потом дорога вильнула, и он остался один среди немоты и мощи деревьев. В их телах раздавались протяжные стоны, которые пугали Даньку до застывания крови в жилах, он втягивал голову в плечи и ускорял шаг, стараясь сбежать от деревьев. Какие-то большие тени шуршали за стволами и мерцали чьи-то злые глаза. Данька хотел повернуть назад, но боялся, теперь ему казалось, что рукавица непременно выведет его к брату, и только брат его спасёт от зимнего леса, и он трогал её на груди, боясь потерять...

...– Мы не смотрим российское телевидение. Там одна пропаганда.

– Пропаганда чего? – не понял Николай.

– Ну как же, – Ленка подбирала слова. – Ну, их российского… Гнут свою линию, чтоб не как у всех было… В общем, не смотрим мы Россию.

Так и не поняв Ленкиного косноязычия, Николай переспросил:

– А как же язык? Без телевидения его совсем забудешь.

– Ну и что. Свято место пусто не бывает. Немым не останешься.

– Но ведь язык формирует духовность человека, – осторожно заметил Николай. – Через него приходит понимание Родины, места человека на земле.

– Оставь ты, – лениво отмахнулась Ленка. – Болтовня о духовности – это поповские предрассудки. А надо быть выше этого. Цивилизованнее. И к языку относится как к обычному средству коммуникации. Под таким углом наш с тобой хвалёный русский язык будет не лучше всех остальных языков мира. Вон, в Европе без него живут. И ещё как живут! Мы когда в Канаду уедем, – Ленка довольно потянулась, – тоже будем только по-французски говорить. Или по-английски. Правда, милый?

Не отвлекаясь от телефона, Филипп согласно кивнул.

В это время «Посвящение матери» сменилось другой композицией.

– О, и эта мелодия мне нравится, – Ленка близоруко прищурилась, пытаясь прочесть с экрана монитора имя автора и название композиции. – Какая у тебя техника примитивная. Почему треки не поименованы? Кто автор?

Николай не ответил. Ленкина отповедь о языке зацепила его за живое. Если уж русскоязычная Ленка отрекалась от родной речи, то чего ждать от тех, для кого русский язык не был родным?

Николай, впрочем, ничего хорошего и не ждал. Лишь с болью наблюдал, как после развала СССР русский язык неумолимо вытеснялся из общественной жизни Молдовы.

Николай, конечно, приспосабливался, учил в свободное от работы время молдавский язык, даже кое-как на нём разговаривал. Но и надеясь овладеть молдавским в совершенстве, он и мысли не допускал об отречении от языка русского. Отречение это по силе и значимости было равноценно для него позорному бегству от себя лично, трусливому иудиному самоубийству...

...Раз уж мы приняли новую систему летосчисления (а мы ведь её приняли?!), то и будем её придерживаться, постепенно привыкая к новым датировкам. На самом деле, наша новая система временны́х координат скоро будет не такой уж новой, просто процесс её широкого внедрения в массы займёт, естественно, некоторое время и не будет таким уж простым. Но это неизбежно, потому что такова Воля Создателя, спорить с которой, мягко говоря, бесполезно. На то он и Создатель, что мы неоднократно отмечали и будем не раз отмечать.

Так вот, согласно воле и плану Создателя, 0-й год н. и. означает не что иное, как принятие Медведем новой веры и начало процесса рождения империи под названием Российская Империя. Спорить с этим бессмысленно, как бессмысленно ссылаться на то, что в то время даже сам Медведь не знал такого слова. Во-первых, слово это в любом случае иностранное, а во-вторых, японский император до сих пор считает, что он император Поднебесной Империи, которой, можно сказать, и не существовало вовсе. В-третьих, мало найдётся желающих оспорить тот факт, что Российская Империя уж точно существовала. И моя задача заключается в очень простом: доказать, что она существует до сих пор, что не так уж и сложно. Для этого достаточно всего одного аргумента: до сих пор в 1016 году н. и. существует на планете самое большое государство в мире. Это государство за время своего существования имело несколько названий: Русь, Россия, СССР и вновь Россия, и с момента рождения неуклонно расширяло свои границы. В истории государства были периоды, когда его территория незначительно сокращалась, но со временем неизменно восстанавливалась, причем зачастую становясь ещё больше. По некоторым признакам, известным, кстати, всему миру, потому что мир за этим пристально следит, этот процесс (расширение) происходит и сегодня – в 1016 году Новой Истории...

– ...Настя, – сказал я, – назови, пожалуйста, своё полное имя и расскажи, как ты попала в Лас-Вегас.

– Подождите немного, Пётр Тимофеич, дайте собраться с мыслями... Я ведь пришла в полицию не из-за себя, а из-за Нинки. Нинка – моя сестра-близнец. Мы с ней обе олимпийские чемпионки. Может, слыхали? – сёстры Полянские, Анастасия и Нина. У нас на двоих – восемь олимпийских медалей... Мы – детдомовские, папа-мама померли, и мы с Нинкой с четырёх лет жили в детдоме номер шесть в Малаховке, под Москвой. Вы были когда-нибудь в Малаховке?

– Я, Настенька, никогда в России не был.

– Даже в Москве?

– Даже в Москве, – подтвердил я.

Настя помолчала, вытирая мокрые от слёз глаза.

– Я за дуру Нинку переживаю, – прошептала она и покачала в отчаянии головой. – Ах, Нинка, Нинка, что ж ты наделала! – Она опять начала плакать, закрыла лицо руками и отвернулась от меня.

Я налил ей стакан апельсинового сока и протянул пачку салфеток.

– А как мы попали в Америку – это прямо кино! – сказал она, вытерев глаза и покрасневший носик. – Нас сюда заманил знаменитый цирк «Американский полёт».

Ах, вот оно что! Вот теперь я начал понимать, почему олимпийская чемпионка Настя Полянская оказалась в Лас-Вегасе...