Архив публикаций за август 2010

Я хотел поведать вам о своей любви к маме. Все думал, как это сделать красиво, необычно, убедительно. И вот каюсь, не смог, растерялся. Мне кажется, нет таких слов, которыми можно было бы выразить это всеобъемлющее чувство, а если и есть, то все они пустые. Но так кажется только мне, потерявшему. У вас, у счастливых, у кого живы-здравствуют родители, слова должны найтись, пусть даже самые простые. Только не нужно жалеть их. Поэтому умоляю вас, если жива ваша мама, поспешите обнять ее, сказать ласковое слово, поцеловать, положить голову на ее колени, закрыть глаза и слушать, затаив свое, теплое, ровное, вселяющее покой и защиту ЕЕ ДЫХАНИЕ.

Не бойтесь, не стесняйтесь делать это каждый день, каждый час и минуту!

Если ее нет рядом, позвоните! Вот прямо сейчас достаньте мобильник или поднимите трубку и наберите номер:

«Мамочка, здравствуй! Что звоню? Сказать просто – будь, пожалуйста. Избалованной, капризной, красивой – будь. Ты – самая надежная моя пристань. Я люблю тебя, мама, люблю!»

Сегодня, сейчас…

Ибо потом наступит долгое, очень долгое, очень и очень долгое раскаяние, что не успел, побоялся, постеснялся обнять, поцеловать, прошептать:

Мамочка, мама…

В пятьдесят лет я осиротел, теперь мне шестьдесят один, и с каждым годом, с каждым днем все сильнее и сильнее я каюсь, что не успел. И все чаще, все настойчивее и явственнее тянет меня в тот светлый мир, куда ушла мама, чтобы встретить ее там, положить голову на ее колени и, закрыв глаза, замереть под защитой ее ровного дыхания. Поверьте, это и есть рай, независимо от того – на земле он или на небесах.

«Что такое литературный и, в частности, поэтический талант? Конечно, это духовное месторождение в человеке, не такое уж и самородное, а набранное жадной душой от ярких и плодоносных впечатлений в раздумьях, в общении с природой и людьми. Без этого не бывает и печати Божьей. Михаил Вишняков, мой земляк-сибиряк, – поэт богатого и открытого дара, притом, общительного, свойского, дружеского. Он с редкой любовью пишет о тайге, о человеке, о прошлом и настоящем – обо всем, что есть в мире родного. И стих его – говорливый, чистый, музыкальный – как таёжный ручей в заповедном месте. И когда читаешь его, полное впечатление, что это самосказанное, свободно льющееся слово, которое не приходится ни искать, ни гранить», – пишет о забайкальском кудеснике М. Е. Вишнякове писатель Валентин Григорьевич Распутин. Михаил Евсеевич родился 2 сентября 1945 года в селе Сухайтуй Шилкинского района Читинской области «на жатве»...

Чудная страна ты, Россия. Чего только не встретишь на твоих безбрежных просторах. Сильно побитый и давно не мытый гражданин решительно занимает центр вагона пригородной электрички «Москва – Петушки»:

– …Граждане, скрывать не буду. Я только из милиции. Мне надо до Богородска. Христом Богом прошу. На колени встану, – однако, не встает, видно, силы у него уже не те. – Помогите мне!..

Бедняга, вот уже месяц я его встречаю посреди этого скорбного и тяжелого пути. То ли Богородск переместился, то ли милиция останавливает его через каждый километр и бьет. Нам ли это понять, и как не помочь. Конечно, не устоял.

А вот тоненько заблеял мужик с мальцом и сундучком в руках со щелкой для денег: «Степь, да степь кругом…» На сундучке – сомнительная и сильно потертая надпись «175 замученных Чернобылем». В памяти всплыл апрель 1986 года и почти день в день рождение сына вместе с этим ядерным монстром. Вздохнул и не устоял.

Не успели глаза высохнуть от слез, как в вагон вбегает веселый грузин:

«Хатите, на пяти языках скажу «Купите лезвие "Lazer"». Замечательные лезвия, сам бреюсь. Видите, какой красивый». Посмотрел: и в самом деле, уж больно хорош. Не устоял, купил.

А вот по проходу, в грязном халате, отталкиваясь руками и волоча за собой совсем здоровые ноги,  ползет восточный человек. Очевидно беженец, то ли оттуда, то ли отсюда. Кто сейчас на это может ответить? Он настойчиво и вопрошающе протягивает свои грязные руки. Почему бы и не дать. Вон как человек мается. Попробуй-ка проползи так хотя бы пол-вагона. Не устоял, однако.

А вот отделение контролеров и «Омон» с автоматами наперевес оцепили вагон, сгоняя «зайцев» к центру, как для расстрела. Кажется, моя очередь...

...Неужели могли мы помыслить, что все заметят сошествие бога? Ведь это же только тупой попсовик может выдать такую идею. Бог сошел на землю и прославился; хоть ненароком распяли его, но всплакнули потом, и уверовали. Пошлость подобной картины еще не осознана нами.

У Цветаевой есть стихотворение столь высокого уровня, что дивлюсь я порой, как взяла такую высоту – при том что силы она немереной. Сомневаюсь, чтоб ей хватило интеллекта осознать свое свершение.

Лермонтистка по мироощущению, Цветаева всегда равнялась – пыталась равняться; считала, что равняется – на Пушкина. В этом произведении Пушкина нет. Автора охватывает мысль-ощущение: не лучше ли, не достойнее ли уйти незамеченным, непонятым. Задается вопросом об этом, и вдруг проникается убеждением: «Так: Лермонтовым по Кавказу / Прокрасться, не тревожа скал…». Все здесь внове у поэтессы: и появление Лермонтова, и интонация, без всегдашней ее экстатической взвинченности, без юродивой надсадности голоса, без всего того, в чем она несравненна – тем удивительней художественное совершенство этого сочинения, редкостное даже для Цветаевой. Голос опускается до шёпота, ей несвойственного – будто дивится тому, что пишется. В некоем озарении, единожды в жизни, вплотную приблизилась к великой тайне, главной тайне Лермонтова.

Бог прокрался незаметно...

...Он бережно усадил ребенка себе на колени и принялся за последнюю бумажную фигурку – бабочку. Коварно заныла нога, не парализованная, другая. Но Йонас не шелохнулся и продолжал складывать листок, аккуратно разглаживая его на сгибах, а девочка завороженно смотрела, как под узловатыми пальцами деда из простого листа бумаги рождается крылатое волшебство.

– Готово.

Герда легко соскользнула с его колен.

– Дед, пока! Не скучай!

Он видел, как ребятня пригоршней разноцветных конфетти высыпала во двор. Скучать Йонас не собирался. Вечером обещала зайти Лиз, надо испечь ее любимый пирог с черной смородиной. Сестра неплохо готовила, но печь так и не научилась. А Йонас научился. Зря не попросил Анику купить сливки, ну ничего, можно и без них. А ягоды он соберет в саду.

Йонас поднялся с кресла, сделал шаг, но... нога, на которой сидела девочка, стала как ватная, подогнулась, и старик, не удержав равновесия, тяжело рухнул на пол. Лодыжку обожгла такая острая боль, что из глаз Йонаса потекли слезы.

Он попытался встать, но не смог. И до телефона не дотянуться, он высоко, на полочке. Если не станет легче, придется лежать до прихода сестры... Он вдруг вспомнил, что Лиз хотела зайти не сегодня, а завтра. Не валяться же на полу целые сутки? И голова кружится... только бы не еще один инсульт. Разве что постараться доползти до входной двери, позвать на помощь соседей. Унизительно, стыдно, но ничего не поделать. Йонас стыдился собственной беспомощности, страха, жалких стариковских слез. Жену хоронил – не плакал, а тут... Хорошо хоть, что не видит никто.

Но его видели...

IPad, Kindle и другие инструменты – превосходные изобретения, но не надейтесь освободиться от книжных томов. Более того, их будет ещё больше во всём мире.

Надеюсь, что, когда будет опубликовано это эссе, страсти улягутся, но пока я вижу весьма оживлённые дискуссии на страницах ежедневных изданий о возможности публикации авторами своих произведений на электронных устройствах Kindle или Ipad, и повлечёт ли это окончательное исчезновение книг и книжных магазинов. А одна ежедневная газета даже опубликовала крупную фотографию "букинистов" на набережной Сены, написав, что эти продавцы старых книг обречены исчезнуть, но не учла, что даже если и правда книги больше не печатались бы, то лакомый кусок рынка заняли бы как раз такие вот лотки, став единственным местом, где можно было бы найти одноразовые книги, у которых началась бы новая жизнь...

...Мой отец – командир позиционного батальона мотострелковой дивизии, подполковник инженерных войск. Мама – учитель. Ей, как и большинству офицерских жен, приходится довольствоваться ролью домохозяйки.

Семьдесят пятый. Уже возведена Берлинская стена и наши взаимоотношения с восточными немцами, кажется, устаканились.

И все же немцы воспринимали «квадрат», как подводную мину, которой коснешься неосторожно – и взлетишь на воздух. Потому и обходили его десятой дорогой.

А русские… Может быть, они фантазировали о каком-нибудь пожилом немце, смотрящим через забор из окна соседнего дома, и приписывали ему мысли о том, как удобно было бы расположить на месте этого квадратного двора крематорий или газовую камеру. Чтобы разом всех ублюдков и уничтожить.

Мы были детьми, история отцов еще не стала сознательной частью нашей жизни. Но на каком-то непостижимом генетическом уровне она неизменно присутствовала в нас, даже независимо от нашего желания. Вокруг бегало множество немецких детишек. Но я не помню, чтобы мы хоть раз играли с ними. «Русиш швайн!» – слышалось через дырку в заборе, когда мы пытались наладить естественные человеческие контакты.

«Гитлер капут!» – послушно откликались мы, в принципе, далекие еще от каких бы то ни было политических разногласий.

Мы обстреливали их вылизанные дворики колючими ежами каштанов, обильно произраставших на заднем дворе возле школьного стадиона, и радовались, когда каштаны раскалывались и фашисты получали по башке твердыми коричневыми плодами. В общем, дети как дети...

…Я возражаю сама себе – как же так? Тысячи людей путешествуют, сотни из них творят, и практически все любят, но такое впечатление, что чем больше любят, тем больше и страдают. Какая уж тут гармония! Как красота недостижима в творении, так и любовь не может быть идеальной, ибо и мы сами далеки от совершенства.

Да, но любовь может быть взаимной. И именно любовь может дать ощущение гармонии с самим собой.

Но… Я знаю людей, живущих внешне благополучно, в достатке, но постоянно вовлеченных в бесконечный круговорот забот, неотложных дел, беспокойств настоящих и мнимых. У них нет в жизни гармонии, или скорее они сами себе не могут позволить ни на миг отвлечься от беспокойных мыслей или несовершенных, негативных или депрессивных эмоций.

И я знаю людей, обладающих таким бесценным сокровищем, этим даром Богов – взаимной любовью, но постоянно мучающих друг друга мелочными придирками, эмоциональными вспышками недовольства, или амбициозными претензиями, или ревностью…

...Марина знала, что все хорошо будет еще две недели. Две с половиной. И надо было сделать все свои дела. Она с упорством ослицы навела в доме порядок, несколько раз ловя себя на мысли, что перед похоронами необходимо заменить обои в коридоре… Помыть окна в зале и на кухне. Да, и шторы еще надо постирать. А то как-то несвеже выглядят. Что ж, пожалуй, сегодня она знала, что люди, приговоренные к смертной казни и расстрелянные сразу, просто счастливцы, по сравнению с теми, кому уготована долгая отсрочка. Ведь ожидание смерти гораздо страшнее ее самой.

«Байки-побайки, матери – китайки,
Отцу – сапоги, няньке ленточки!…»

Писклявая, какая-то невероятно противная колыбельная, под которую много лет назад засыпала сама Маринка, удивительным образом действовала на малышку. Стоило только Марине замурлыкать себе под нос этот незамысловатый мотивчик, как дочка сразу же начинала зевать, в ее глазках появлялась сладкая дрема-поволока… Губки оттопыривались, ручки расслаблялись, как будто кто-то незаметно нажимал заветную кнопочку, выключив этот неугомонный организм. Ну вот и все. Последний поцелуй. Марина припала губами к маленькой ручке, и вдруг резкая боль резанула ее… Больше она не смогла разогнуться. Машина скорой помощи неслась по сумеречным улицам города, собирая все кочки и колдобины. Боль была такой, что иногда сознание уходило, и Марина снова видела тех малышей. Они кружились в хороводе, делали это грациозно и легко. «Они летают!» – подумала в восторге Марина, и тут сознание на какое-то время вернулось к ней. Рядом стоял нахмуренный доктор с какой-то бумагой, которую надо было подписать… Она, как всегда в минуты смятения, схватила ручку в левую руку и разом подмахнула документ. И снова ушла, уверенная, что навсегда...

…«…бойся бабу на стене, ту, что не баба, да и не мужик. Прошел ты огонь да воду, а медные трубы с бабой этой тебе уготованы»…

Предупрежден – значит вооружен! Андрей собрался и приготовился к чему-то…

Но все было очень обыденно и прозаично. Сели к столу, попили из разномастных кружек зеленый чай с медом и пряниками, и хозяин предложил:

– Вот твои деньги, а еще могу дать бензину, у меня из старых запасов его полно в гараже. Канистра есть?

Андрей кивнул, и пошел на улицу за канистрой. Через пять минут они мирно болтали в гараже, сливая через шланг бензин. Но что-то тревожное стучало в мозгу: «…не баба, не мужик!…бойся!» вдруг за спиной послышался шорох. Андрей весь напрягся и резко, одним прыжком повернулся назад… На пороге гаража стояла хозяйка с карабином, и Андрюха был ее мишенью.

И снова в голове мелькнули слова Марийки: «…когда трубы будут – кинь эту соль» И, размахнувшись, Андрей кинул горсть мелкой соли в лицо убийце. Словно во сне он услышал выстрел, потом второй, что-то обожгло ему руку, но он выскочил из гаража и взлетел одним прыжком на забор…

Любая глупость, сказанная вовремя, обретает свойства мудрости.

...– Очнись, очнись! Что с ней? – слова снова ворвались в мои образы. – Это обо мне?

– Она не здесь еще, еще не здесь…

Но мир, в который я всматривалась, мой радужный и прекрасный мир стал уже таять, растворяться. Так странно: я еще видела его образы, я еще чувствовала, как он притягивает меня, обступает со всех сторон и не отпускает, но уже слышала, как меня зовут.

Наверное, меня тормошили, но я абсолютно ничего не ощущала.

И вдруг за таящим радужным миром я увидела, как проступают темные стены.

– Это моя палата. Где я? Я снова на земле? Зачем я здесь!? – эта мысль пронзила мой мозг печалью.

Губы мои хотели спросить, где я, но я чувствовала, что у меня словно нет губ.

Я стала различать тени людей рядом, да, я узнала – это мой врач. Укол в вену! – я вспомнила.

– Больно, – почему-то хочу сказать, хотя не чувствую боли.

Физической боли не чувствую, я вообще себя не ощущаю, но мне больно возвращаться сюда, где коричневые стены и белые халаты.

– Больно,– снова пытаюсь сказать, но понимаю, что мой рот, как пустыня с сухим песком, и я не могу ни вымолвить слово, ни даже двинуть языком.

– Что с ней?

– Все еще не здесь, – говорит моя врач.

Хочу сказать тихим стоном – да, не здесь. Не уходите.

– Поспи, все отойдет, поспи.

Но я почему-то понимаю – мне нельзя спать. Я еще наполовину в радужном видении, и если засну, могу уйти туда совсем.

– Пить, – тогда пытаюсь прошептать, и уже чувствую, что губы есть, но они как растрескавшаяся от зноя земля.

– Ей нельзя пить, – слышу звоном в ушах, и белая тень врача уходит.

И вдруг чувствую, как чья-то добрая рука смочила мои губы. От признательности мне захотелось плакать. Я возвращаюсь. Теперь уже точно возвращаюсь – начинаю чувствовать одну свою руку, вижу, как неподвижна она под капельницей.

Возвращаюсь – манящие, как омут, миры тают, наконец, перед глазами. Я только знаю, что не должна спать сейчас. Боюсь снова уйти.

– Боже, о Господи, слава тебе. Я здесь, слава Богу, я здесь, снова здесь. Ведь у меня дети!

Чувствую, как слезы брызнули из глаз – как я могла хотеть уйти! Как я могла не хотеть вернуться!

– Поплачь, все самое страшное позади, все пройдет. Ты сильная, теперь будешь жить, еще сто лет, – слышу ласковый, как у мамы, голос.

Я прихожу в себя, больно и мучительно возвращаюсь в саму себя. Почему-то хочется плакать. Я поднимаю руку, чтобы убрать слезу, и не узнаю свое лицо – на нем нет щек, пропали. Трогаю тело – и удивляюсь – тело исчезло, словно растаяло. Поднимаю руку – нет, рука моя, только тоньше. Шевелю пальцами – слава Богу, значит, смогу еще играть на пианино.

Что-то я должна рассказать? Какие образы? Ах, да – о гармонии и красоте мира. О том, что мы – часть сознания, а весь мир – это огромное, бесконечное, живое, красивое и доброе сознание. Мы не умираем!!!

...– Ладно, – задумчиво сказал Степаныч. – Расскажу я вам одну историю, которая с одним моим тамошним знакомым случилась. Да-да, с чеченцем, не русским. У него двоюродный брат был, инвалид. После первой войны купил машину и стал таксовать. И исчез. Через два месяца его нашли убитым, около трассы. Машина пропала. Как положено, подняли на ноги весь род. Сначала подумали на армейцев, но вдруг через знакомых знакомых, и так далее, там это распространено, все друг на друга завязаны, узнали, что машина – в Ингушетии. Приехали к этому ингушу, говорят: это наша машина, её владельца убили. Говори, у кого ты её купил, иначе будем считать, что убийца – ты. Тот понял, что дела – хрены, не скажешь – поставят на ножи. Выдал «продавцов». Родственники убитого посылают в их семьи гонцов, говорят – выдавайте их нам. Те попросили время, чтобы самим всё расследовать. Родственники дали на всё – про всё две недели. Те расследовали: да, всё правда, убили, машину угнали. Надо просить прощения, а случай-то безнадёжный: мало того, что убили человека, по сути, немощного, инвалида, а это там, в Чечне, считается самым паскудным делом. Так у убитого остались жена, дети малолетние, да и когда убили, то бросили как падаль. И плюс ко всему убили не из-за мести, а из-за наживы, а это уже совсем другой расклад. В общем, такие дела там не прощают. Ну, с самими злодеями вопрос. Можно сказать, решённый, их всё равно кирдык. Но у них тоже семьи, тоже дети. Что делать? Короче, родственники посылают ответных гонцов. Чтобы простили хотя бы семью. У них там это первая, как бы сказать, ступень: договориться, чтобы никто из родственников убийц не пострадал.

Гонцов приняли, выслушали, тоже стали думать. Решили просить уважаемого человека, очень дальнего родственника, чтобы рассудил всё честь по чести. Тот говорит: я согласен, только с одним условием. Чтобы как решу – так и было. Чтобы слово моё было окончательное, и никто не стал бы против.

Согласились. Договорились о встрече с родственниками убийц. Те в назначенное время приезжают к дому убитого толпой, убийц несут на носилках, завёрнутых в саван, как уже покойников. Там так принято. Он, убийца, не имеет права ни стричься, ни бриться, ни вообще никак показывать, что живой. Вынесли их из машины, стоят на улице, а несколько человек, самых уважаемых, это обычно старики и мулла, идут во двор убитого. Пришли и говорят: мы не можем просить вас о снисхождении, им нет оправдания. Можете их убить, ваше право, мы их вам отдаём. Но только один вопрос – кому от этого будет польза? Убитого всё равно не вернёшь, а их семьи тоже осиротеют. В общем, вам решать. Как скажете – так и будет.

Этот дальний родственник их выслушал, ушёл в комнату, чтобы подумать. Потом вернулся и говорит…

…Хорошо летом в Бутово! Неспешная прогулка по району доставляла учителю удовольствие; легкий ветерок был насыщен ароматом трав, порхали невесомые бабочки, а девушки беззаботно улыбались. Учителю даже казалось, что они улыбаются именно ему.

Поднявшись на седьмой этаж, учитель несколько раз повернул ключ в замочной скважине. Просто удивительно, что новый замок не захотел сразу открыться.

Ну и плохие же замки сейчас стали делать! – подумал он.

Холостяцкая жизнь имеет свои недостатки. Из распахнутой двери на него дохнуло помойкой. Что за мерзкий запах!

Ну, да! Так и есть. В такую жару он забыл вынести кухонные отбросы в мусоропровод!

Подобное положение следовало немедленно исправить. Учитель не стал запирать входную дверь, он быстро рванулся на кухню, схватил мусорное ведро и метнулся обратно.

Дверь, ведущая в комнату, резко распахнулась. В дверном проеме стоял человек с длинноствольным пистолетом картинно сжатым в обеих руках. На его лицо была натянута черная шапка с прорезями для глаз. Виктор Семенович услышал негромкий хлопок, и позади него звонко посыпались на пол осколки зеркала. Человек в маске нажал на курок еще раз, но выстрела почему-то не последовало.

Оправившийся от неожиданности учитель с силой метнул в напавшего на него незнакомца ведро. Его бросок оказался весьма точным, – край железного ведра угодил нападающему прямо в лоб…

Нет, ну поглядите, уже часа два прошло, как он пригласил рядышком на скамеечке посидеть, полюбоваться на красоту, и ни слова. Делает вид, что обиделся, что я сказала, мол, что одни в этой жизни любуются, потому, что другие работают. И вот сидит, не шевелится. Обиделся, видите ли. Нет, ну раньше-то понятно, что до вечера я ему обижаться не давала. Ночь-то она не любит обиженных. Ночь она любящих любит. А сейчас-то уже и не вспомню, когда ночь он по назначению использовал. Не вспомню. В этом месяце точно ничего не было. А месяц-то уже к концу идет. А все обижается. Ну, обижайся. Это уходить с обидой нельзя. А сидеть и любоваться можно. Ах, ты, что же это такое? Я за мыслями своими как раз до скамейки и прополола. Чувствует же, что я уже близко подошла. Ну, хоть бы повернулся, еще позвал красоту посмотреть вместе. Яблоня и, правда, как невеста. Белая-белая. Куда только столько яблок денем? Ну ладно опять я первая пришла, ну сделай вид хотя бы, что позвал. Ну, вот села и любуюсь, как ты просил. Ну, теперь твоя очередь мирится продолжать. Ты чё, с открытыми глазами заснул? И рука холодная. Очень…