Мой горький Лондон

 

 

Мой осенний Лондон… Холодное утро, когда люди, выходя из своих иномарок, поднимают воротники плащей, глубже закутываются в тоненькие вязаные шарфики… Ароматы DKNY повсюду, DKNY и есть Лондон для меня… Donna Karan New York… Осенний Бостон… Чужие земли не дают мне покоя, бередят, черт возьми, сердце. Терпкая горечь желто-красных листьев на мокром асфальте… Слегка небритые молодые люди с взъерошенными от ветра волосами, похожие на Бэкхэма… дорогая небрежная одежда, точеные серебристые часы, шляпа… черные перчатки и начищенные сапоги. Лондон. City. Big, beautiful city… with fresh breath of bridges and heavy-green grass… Город. Большой, прекрасный город… со свежим дыханием мостов и темно-зеленой травы…

Rain is in my autumn. Wings of newspapers… «The Guardian» and «The Times» are in small shop. И повсюду – мягкая музыка English Language. Дождь в моей осени. Крылья газет… «The Guardian» and «The Times» в маленьком магазине. … Английского языка.

 

* * *

 

По тротуару идет, чуть хромая, молодой человек в светло-коричневой куртке и такого же цвета брюках. Брюки какие-то охотничьи, что ли? Или американские? Они заправлены в кожаные сапоги. На лице мужчины трехдневная щетина.

Он направляется в банк. Там, меняя доллары на рубли, одним локтем облокотившись на полку, глядит по сторонам. Взгляд – глубокий, странный, изголодавшийся по лицам и впечатлениям, будто старается охватить все предметы сразу. Глаза темные – зеленые или карие.

Идет по проспекту. Смотрит в небо, щурится от яркого солнца, подставляет лицо ветру. Задирает голову и любуется новыми зданиями, вывесками, машинами. Стук сапог по сухому асфальту. Клумба с красными, белыми, желтыми цветами. Втягивает носом воздух.

 

 

* * *

 

Я иду, и мне хочется вырвать из себя менталитет. Взять руками, и выдрать – с корнем, окончательно, навсегда. Как бы ни говорили, а менталитет – ужасная вещь. Это то, что достается человеку от предков, от всего народа, да-да. И это чувство – повиновения и преклонения – это все вышло оттуда, из истории: сначала монголо-татарское иго, потом – коммунисты…

Иногда мне хочется умереть, иногда – жить. Все слишком сложно. Все ужасно сложно. Но мой менталитет, наверное, все-таки претерпевает некоторые изменения, довольно, я думаю, странные изменения… Например, в магазине я люблю покупать аристократические вещи вроде немолотого кофе (в зернах), дорогие конфеты… французский хлеб… финскую сметану, сыр с огромными дырками, настоящий сыр… Хотя что плохого в том, если бы я купила, скажем, наш, русский хлеб? Не знаю. Но это так. Хотя, может быть, это вовсе не менталитет, а просто моя ханжеская, лицемерная сущность.

А когда я умру, то пусть в день X не будет этой мрачной музыки, хорошо? Пусть играют, например, Backstreet Boys или Rixanna, а то мне станет так грустно, что я расплачусь, а всем станет страшно, так что пусть они или кто-нибудь другой, но только чтобы не мрачно, ладно?

– Ксень, а иногда мне кажется, что я хочу стать учителем. Нет, вернее, преподавателем, – говорю я как-то Ксении, а мы в это время сидим на балконе. – В Сорбонне, например. И это ощущение постоянного присутствия Парижа, города, который многое изменил во всеобщем устройстве мира – мне кажется, это делает человека более стойким и красивым. Не находишь? Или где-нибудь в Швейцарии или Монако, на мосту через старую реку, иметь свою лавку, скажем, ювелирную, и самой делать украшения? Или сделать в каком-нибудь графстве – Гемпшир или Йоркшир – такое, знаешь, подобие библиотеки, но чтобы можно было, читая книгу, заказать себе что-нибудь выпить или съесть. Чтобы стены там были из темного дерева, чтобы библиотекарь был наполовину официантом и лишь наполовину – библиотекарем?.. Чтобы вдоль стен были стеллажи с книгами величайших мировых писателей, пусть даже неизвестных, но такое, чтоб задевало за душу, а? Чтобы там можно было получить ответы на все вопросы, можно было бы сидеть и думать, сколько вздумается, о смысле жизни. И чтобы какой-нибудь маленький мальчик или девочка, приходившие сюда множество раз на протяжении всего своего взросления и ставшие потом знаменитыми личностями, смогли бы сказать, что они были воспитаны на культуре, которую пыталась создать русская девчонка здесь, в Англии, и которая так и не смогла найти ее там, в России?.. Я верю, что сила – она вот здесь, в этих руках, – я показала ладони. У меня в это время даже слезы появились на глазах, от этой небывалой силы. – И все это я могу сделать. Только бы не потерять это ощущение всемогущества и власти над своей жизнью, да, Ксень? Я верю, что я живу не для того чтобы работать в этих нудных офисах, иметь машину, дом, отпуск один раз в год, потом – мужа и детей, а потом – внуков и вязаные носки… Может быть, если я хочу, мне стоит попытаться осуществить мою мечту как-то изменить запрограммированное всякими нормами и устоями существование?.. А?..

Ксюха слушала…

– Да, – чуть ли не закричала она. – Да! Сделай все, чтобы стать другой, сделай все, что в твоих силах, все, выгрызай свое счастье! Мэри Джейн, ты станешь тем, кем хочешь, и не будешь жалеть о своей жизни. Во всяком случае, потом ты сможешь сказать себе, что сделала все, что могла! – она дрожащей рукой провела по взмокшему лбу. – Ты знаешь все, что ты хочешь, потому что это росло вместе с тобой. Это твоя суть. Призвание – в тебе самой, в твоем сердце. Нужно только прислушаться и понять: что? Что ты хочешь делать каждый день твоей жизни? Что ты любишь? У тебя еще много времени до начала одиннадцатого класса, почти полтора месяца. Не волнуйся и не спеши, главное – не ошибиться. О Господи, пусть тебе сопутствует удача, мой друг.

 

 

* * *

 

– Мари! Приходи. Я жду тебя. – Раздается в трубке голос Зверобоя.

Через час я уже у него. Испуганная – вдруг что-то случилось?

– Значит, давай знакомиться. Меня зовут Никита, – он, широко улыбаясь, протягивает мне руку. Показывает на кухню: проходи, присаживайся. На нем темно-красная футболка и джинсы. Бог мой, я не знала что и думать!

– Никита? Какое красивое имя. Ник. Николя.

– Ага, Соркази. – Он улыбается, он рад меня видеть, гостеприимный хозяин.

– Мари, я… Давай расскажу по порядку, чтобы не было недоразумений, – мы сидим за столом на маленькой кухне.

– Я любил одну девушку, – начинает он. – Очень сильно любил, теперь уж нечего скрывать. Ее имя Тоня, она младше меня года на четыре. Как-то раз, еще в прошлой жизни, – он отмахнулся, – к нам в город приехал столичный театр или что-то в этом духе. Она танцевала там. Я не могу назвать тебе ни танца, ни чего другого – я не сведущ в этом, но… Она поразила меня – яркая, красивая, в этом своем костюме. Самое главное – необычная, не похожая ни на кого, – он нервно теребит край желтой салфетки. – Я не видел подобных ей никогда – ни до, ни после. Мы познакомились сразу после концерта. Но три дня пролетели, и ей надо было возвращаться в Москву. Я не мог поехать с ней – тогда я был аптекарем, всего лишь аптекарем. Так вот… В тот день я поклялся себе, что стану лучшим, стану достойным ее. Не знаю, стал ли, но через некоторое время у меня появился свой бизнес – сначала мне удалось открыть одну аптеку, потом, немного спустя, другую, и вскоре я открывал уже пятую аптеку в нашем городе. Ты же знаешь, что здоровье у людей ни к черту, и мои лекарства оказались кстати. Я стал состоятельным человеком, можно сказать, завидным женихом… Но мне была нужна только она, Тоня. Да, мы созванивались три или четыре раза за все это время. Я пытался звонить чаще, но она не отвечала, а потом ее след и вовсе пропал. Тогда я сказал себе, что разыщу ее во что бы то ни стало. Но потом… я связался (с большим трудом) с их театром, и мне сказали, что она, моя Тоня, вышла замуж и уехала в Париж. Дали номер ее подруги, которая тоже танцевала в этой труппе, и через нее мне удалось получить ее адрес. Но к чему все было, если она вышла замуж? У нее была дочь, об этом тоже сказала ее подруга, Ирина. Нет, я не пытался покончить с собой – я действительно попал в аварию. С тех пор – он кивнул на ногу, – и хромаю. Хотя мысли об этом были. Потом, ты знаешь об этом, два года полного одиночества… Я продал свои аптеки, перестал чего-либо хотеть от жизни – все, чего я хотел, я потерял. А сейчас – да, сейчас я уезжаю. Плевать, что она замужем. Я еду к ней в Париж. Если она все еще любит меня, я сделаю все, чтобы мы были вместе. Если же нет, что ж… По крайней мере, я смогу сказать себе, что пытался добиться своего счастья. – Никита замолчал. Стало тихо. – Мари, Мари… Спасибо тебе за то, что приходила ко мне. Спасибо тебе. – Он положил руку мне на плечо. – Спасибо. Я хочу жить и сделаю для этого все, что смогу. Иногда надо брать судьбу в свои руки.

– Удачи тебе, Никита, – говорю я, совершенно ошеломленная услышанным и скоростью случившейся перемены. Никак не могла поверить в то, что услышала, потому что это слишком нереально – столичный театр, романтика танца и эта загадочная танцовщица… А вы говорите, провинциальный город…

Никита уехал уже вечером.